Синичка, неизвестное число ужас какого года

Я проснулась. Видимо, все слезы выплакались вчера, потомучто сегодня сил плакать уже не было. Я тупо смотрела на письменный стол, заваленный никому не нужными книгами, и мучительно соображала, что же мнетеперь делать.

— Маааам, — позвала я.

Мама, как и в прошлый раз, материализовалась мгновенно.

— Мам, что со мной? – спросила я.

— Не знаю, Оленька. Врач сказал, что ты поправишься, простонужно время.

— Мам, почему все так изменилось, пока я болела?

— Олюшка, ничего не изменилось. Просто… Просто ты забыламногое. Это ничего… Врач сказал, все восстановится.

Мама опять заплакала, а я решила, что лимит слез исчерпан.Нужно что-то делать.

— Ладно, мам, я встаю. И дай пожрать чего-нибудь…

Слезы у мамы высохли мгновенно.

— Ольга, не груби! — сказала она грозно, но быстроспохватилась — Конечно! Конечно, солнышко. Сейчас!

Мама метнулась на кухню и через пару минут туда же притопалая.

— Что есть будем?

Я старалась не обращать внимания на странный чайник, которыйпыхал на плите и на чугунную сковородку невероятных размеров, на которой мамажарила гренки. Слава богу, хоть с гренками ничего не случилось! Они былигорячими, поджаристыми, именно такими, какими я их больше всего любила. Послетого как я съела штук пять, меня немного отпустило.

— О! А что за молоко такое прикольное?

— Какое молоко?

— Прикольное…

Я думала, мама не расслышала, что я сказала и, чтобобъяснить, взяла в руки странныйтреугольный пакет.

— Никогда такого не видела.

Судя по тому, как у мамы задрожали губы, я опять сказалачто-то не то.

Гренки стали поперек горла, и я уткнулась глазами в стол.

— А где папа? – спросила я.

И подумала, а вдруг, он сейчас придет и весь этот кошмаррассеется. Придет, расскажет, что продал сегодня очередную партию компов. Мы за него порадуемся.

— Папа на заводе, — сказала мама, — у него первая смена.

Эту информацию я переваривала несколько минут, но ужебоялась как-то реагировать.

— А что ж он не позвонит хотя бы… — выдавила я.

— Куда? – изумилась мама.

— Да хоть на ком… — я не договорила, потому что вдруготчетливо поняла, что никаких комиков тут нет.

Я встала и рванула в комнату. Ну, хотя б телевизор был наместе! После нескольких минут безуспешных поисков пульта, я сдалась и включилаего кнопкой. Нашла три канала. По одному показывали народный хор, по второмукомбайн на фоне заходящего солнца, а по третьему вообще черно-белый фильм.

Что-то уже мелькало на задворках сознания, какая-то мысльбилась в голове, но поймать ее за хвост у меня не получалось. Как только янапрягалась, опять начинал ныть висок. Видимо, я потерла голову рукой, потомучто подбежала мама и начала причитать:

— Все, Олечка, иди ложись. Доктор сказал, спать побольше, напрягаться нельзя.

— Да я не напрягаюсь, — вяло отбивалась я, но позволила мамеоттащить себя в комнату и уложить в кровать.

— Ты не переживай, — говорила мама, — двадцатый век надворе, врач сказал, что сейчас все могут вылечить…

— Двадцать первый… — автоматически поправила я.

У мамы это была любимая присказка «двадцатый век на дворе», я каждый раз ее поправляла, она каждый раз смеялась, что для нее двадцатыйпривычнее. Но в этот раз она не засмеялась.

— Что? – спросила она.

И на меня накатила волна мягкого, обволакивающего ужаса.Голова стала ватной, а руки и ноги ледяными.

— Оль, что? Тебе плохо? – всполошилась мама.

— Ты только не плачь, — сказала я шепотом, — Не плачь и некричи. Просто скажи мне, какой сейчас год.

— 1980, — тоже шепотом ответила мама.

А потом добавила жалобно:

— Оль, тебе плохо? Может, «Скорую»?

— Нет, не надо. Я посплю.

Я натянула на себя одеяло и отвернулась к стенке. Спать нехотелось. Хотелось умереть.