Октября 15 дня 1910 года 7 страница

- Иди-ка сюда, Ганс.

Тот опрометью бросился через весь кабинет и вытянулся перед хозяином, как охотничий сеттер в стойке.

- Кто это? - спросил он своего порученца, показывая на зеркало.

- Это вы и я, господин штурмбанфюрер - бесстрастно выпалил Ганс.

- Нет, Ганс, это я, - улыбаясь, уточнил Курт.

Подойдя ко мне, он похлопал меня по плечу, и радостно произнес: - Из всех славянских свиней, ты самая подходящая свинья - и захохотал, обрадовавшись своему остроумию.

Мне еще много раз приходилось стричь и брить Курта Клаузвица и других офицеров немецкой обслуги. Однажды утром мы услышали грохот артиллерийской канонады и сплошной гул моторов, летящих с востока, советских самолетов.

В лагере уже не первый день шла ужасная суматоха. Фашисты спешили, как можно больше, уничтожить узников. В первую очередь офицеров красной армии, коммунистов, евреев и цыган. Грузили в автомашины документы, сейфы, минировали бараки и складские помещения.

Подпольщики активизировали работу в лагере. Карновец со своим штабом давно готовил восстание заключенных. Теперь они, используя конспирацию, создавали боевые дружины и снабжали их оружием, полученным от партизан через надежные каналы.

Красная Армия, громя фашистские орды, неудержимо двигалась на Запад. И вот уже освобождены от немцев города: Брянск, Минск, Брест. Уже нет ни одного фашиста на территории Советской страны. Нет. Это не совсем так. Фашисты на территории Советской страны есть. Их много. Их очень много. Их много в Белоруссии. Их много в Украине, в Казахстане и далекой Сибири. Но это уже не те фашисты, которые шли походным маршем под бравые звуки духовых оркестров по главным улицам поверженных европейских столиц. Это уже не те фашисты, которые, презрительно ухмыляясь, рассматривали с той стороны Буга наши пограничные столбы.

Это уже те фашисты, которые в жалких отрепьях с тоской смотрят на мир, отделенный от них густыми рядами колючей проволоки советских концлагерей. Многих из них мучит вопрос, как с ними могло такое случиться? Самая мощная в мире армия, самая совеременная техника, самый богатый опыт войны в Европе. Прекрасный план Барбаросса. Мудрый и решительный фюрер. Невиданная доселе в мире система геббельсовской пропаганды. Так в чем же дело? А ответ очень прост. Оказалось, что для советского народа жизнь и Родина – понятия неразделимые.

Глубокой ночью, когда в лагере происходила смена караула, тишину распороли автоматные очереди и мощные взрывы гранат. Весь лагерь пришел в движение. Между бараками по лагерным зонам, стреляя на ходу, бежали люди в полосатой одежде. Перебив часовых, они открыли ворота и бросились к солдатским казармам и административным корпусам, откуда фашисты открыли шквальный пулеметный огонь по восставшим. Но в это время отряды польских партизан, подошедших с тыла, стали забрасывать гранатами и бутылками с зажигательной смесью окна штурмуемых построек. К рассвету активное сопротивление оказывали только фашисты, засевшие в резиденции начальника лагеря.

Но вскоре группа восставших, во главе с Карновцом, ворвалась в здание. Одни стали ликвидировать еще отстреливающихся фрицев, а другие, вместе с Карновцом, бросились на второй этаж в кабинет начальника. Переступая через трупы, лежащих повсюду фашистов, Карновец подошел к двери комнаты отдыха и ударил в нее ногой. Дверь была заперта изнутри. «Открывай Курт» - крикнул Карновец. Но ответа не последовало. «Братцы, давайте-ка навалимся вместе», - обратился он к товарищам. Несколько человек взяли большую мраморную тумбу для цветов, чтобы выбить дверь. В это время в комнате отдыха раздался громкий выстрел. Заключенные отпрянули в сторону, опасаясь попасть под пули. Но второго выстрела не последовало. Когда они выбили дверь, то увидели распростертое на полу возле дивана жирное тело в окровавленной голубой майке, в синих бриджах на черных подтяжках и серых тапочках на босу ногу. Не дожидаясь заслуженной расправы, штурмбанфюрер СС Курт Клаузвиц покончил с собой.

В полдень с Востока показалось колонна танков. Окружив лагерь и догорающие постройки немецких казарм, они заглушили моторы. Заключенные бросились к танкам. Сколько ждали этого часа измученные неволей, голодом и издевательствами, похожие на собственные тени, советские люди. Многих несли на носилках.

Подоспевший медсанбат развернул палаточный госпиталь, запыхтела полевая кухня. Вскоре приехали два «виллиса» Смерша. Вышедший из машины коренастый подполковник с планшетом через плечо, поправил под ремнем гимнастерку и подошел к группе красноармейцев. Те, видимо, знали кто это. Подполковник подозвал капитана из своей свиты и, слегка картавя, приказал: - Виктор Ильич, организуйте изъятие оружия у восставших. У всех без исключения. В том числе и поляков. Потом разберемся кто свой, кто чужой. За пределы лагеря никого не выпускать. Раненым и больным оказать медицинскую помощь. В сохранившихся административных помещениях развернуть пункты первичного опроса бывших заключенных. Работу проводить согласно имеющимся инструкциям. И всегда помните установку Лаврентия Павловича – в концлагере, из каждых трех, человек четверо враги. Потому, что один враг больше, чем двое друзей. Начались долгие и подробные расспросы.

Поскольку большинство документов на заключенных сгорели во время восстания, советским особистами предстояла большая работа по установлению истины, кто есть кто.

Танки пошли дальше, громя фашистов, а мы остались здесь. В резиденции бывшего начальника лагеря расположился фильтрационный центр. Следователи занимали хозяйственные помещения и комнаты обслуги на первом и втором этажах.

Меня привели в бывшую комнату отдыха Курта Клаузвица. За письменным столом бывшего начальника лагеря сидел огромный человек с красным лицом, глазами на выкате, большим губастым ртом и торчащим, как обрубок чурки, толстым носом. Это был старший следователь особого отдела капитан Дубонос. Надо же, как фамилия порой соответствует внешности ее носителя. Записав мои метрические данные, место рождения, дату призыва, часть, где я служил, фамилии и имена командиров взвода, роты, батальона, он попросил откровенно рассказать о том, как я оказался в плену. За время беседы он не предложил мне сесть. От долгого стояния ноги мои страшно ныли. Очень хотелось пить. Посмотрев на высокий графин с водой, стоящий на подносе с двумя хрустальными стаканами я обратился к следователю.

- Товарищ капитан, разрешите попить. Жажда замучила.

- Что, душа горит после фашистского шнапса, да жирной курочки? - скривился Дубонос. - Ничего, потерпишь, продажная шкура. Лучше расскажи, как ты выслуживался перед фашистами, спасая свою предательскую душу, в то время, когда другие погибали от непосильного труда и голода, в то время, когда других травили овчарками, душили в газовых камерах, сжигали в крематории. Ты тут расхаживал по лагерю с чистенькими пальчиками и запахом французских духов. Склонял несчастных раненых переходить на службу к фашистским кровопийцам.

- Товарищ капитан, я не понимаю, о чем вы говорите, удивленно пожал я плечами. - Ты мне в товарищи не набивайся, – взбешенно заорал Дубонос, вскакивая с мягкого кресла. – Я для тебя не товарищ, а гражданин следователь. Иш ты, - не понимаю, о чем вы говорите, - передразнил он меня. - Что, уже и язык русский забыл, якшаясь с фашистами?

- Ну, это уж вы чушь на меня несете, - попытался возразить я.

- Что? – внесебя заорал следователь. - Это я несу чушь? Ну, ты и подлец. Ох, и подлец, - гневно повторял Дубонос. Он взял со стола исписанный лист бумаги и сквозь зубы злобно процедил: – А вот послушай, что по этому поводу пишет бывший лагерный заключенный Турбаев Насыр Гафурович: - Наибольшей благосклонностью у лагерного начальства пользовался Бруданин Николай Павлович. Выслуживаясь перед гитлеровцами, он стал личным парикмахером начальника лагеря и других офицеров. Ради продуктовых подачек, используя свои профессиональные навыки, устраивал развлечения для фрицев и их гостей. Воспользовавшись моим беспомощным состоянием, последствием тяжелейшего ранения, Бруданин склонил меня к сотрудничеству с немцами, сделав своим помощником. Все это Бруданин совершал, осознано, понимая, что своими деяниями изменяет великой Родине, Союзу Советских Социалистических республик. Я глубоко раскаиваюсь в том, что был пособником фашистского прислужника и готов кровью смыть свою вину перед Родиной. Написано собственноручно и мною прочитано. Насыр Турбаев. - Ну, что теперь скажешь? - подошел ко мне вплотную следователь.

- Что я скажу. Скажу одно. Это самая настоящая ерунда. Во-первых, мне стоило больших трудов спасти этого паренька, сделав его своим помощником, а во-вторых, сам Урюк написать такого не мог, так как был совершенно безграмотным. Сочинили эту бумагу вы сами, а Урюка заставили подписать. Только зачем вам это понадобилось, не пойму.

- Не поймешь? Ах ты, фашистский выкормыш, - заорал Дубонос. И страшный удар обрушился на мою голову. Надо сказать, кулак у Дубоноса был как противотанковая граната. Ему можно без оружия на фашистские танки ходить.

Очнулся я, лежа возле кожаного дивана, на том самом месте, где совсем недавно лежало бездыханное тело Курта Клаузвица. Дубонос стоял надо мной и поливал водой из хрустального графина мне голову.

- Поднимайся - коротко приказал он.

Но я не только не мог подняться. Даже пошевелиться мне стоило больших трудов. В голове стоял гул, а все тело пронизывала нестерпимая боль. В комнату вошли два красноармейца. Они подняли меня с пола и усадили на стул возле обитого зеленым сукном стола. Дубонос протянул мне лист бумаги. Подпиши вот здесь. И ткнул пальцем в нижнюю часть исписанного листа. Я посмотрел на лист. Строки перед глазами извивались как дождевые черви, а буквы то прыгали, то разъезжались, то собирались кучками. Я долго смотрел перед собой, не понимая что происходит.

- Ну, чего ты ждешь, подписывай. Или тебе надо еще раз прочистить мозги.

- Нет, второй чистки мне не перенести, подумал я и расписался в указанном месте. После фильтрации набралось немало тех, кто оказался в списках предателей, изменников родины, добровольных пособников фашизму и неблагонадежных. Я оказался тоже в их числе.

Дымя и посвистывая на полустанках, паровоз тянул за собой длинный состав из телячьих вагонов. Вывозились в тыл раненые солдаты, ехали к месту новой службы командированные, перевозили куда-то коней. В трех прицепных теплушках везли тех, на кого пала суровая тень НКВД. Всех нас ждали изоляторы, допросы, приговоры и соответствующие наказания.

Я полулежал в углу на деревянном настиле. Ни сидеть, ни стоять не было сил. Голова раскалывалась на части от боли. Ноги выше колен горели как на углях. За все время пути от Бреста до Москвы я ни с кем не обмолвился ни словом. О чем говорить. И так все понятно. Многие из нас будут приговорены к длительным лагерным срокам, а многие к высшей мере.

Ночью наши вагоны отцепили от основного состава и загнали в тупик на станции Москва Сортировочная. Утром теплушки открыли военные в фуражках с малиновыми околышами и немецкими овчарками на ременных поводках. Высокий майор с орденскими планками на кителе стал зачитывать список фамилий. Сквозь два ряда охраны нам приказали бегом следовать к стоявшим поодаль крытым грузовикам. Я уже и не помню как на своих, почти неслушающихся ногах, добежал до машины и кто помог мне забраться в кузов. Так я попал в изолятор для лиц, подлежащих фильтрации и подготовке к рассмотрению в особом совещании.

А через два дня меня привели через подземный переход в кабинет соседнего здания. Полковник НКВД, куривший у открытого окна, обернулся ко мне. Высокий, страшно худющий с изжелта-бледным, изможденным лицом, он, вероятно, страдал желудком или печенью. Посмотрев на меня, он удивленно вскинул брови и неожиданно мягким голосом спросил

- Так это и есть тот самый парикмахер, который стриг и брил все лагерное начальство? Так точно, гражданин полковник. Тот самый, – обреченно ответил я.

- Если уж в концлагере у фрицев выжил, - улыбнулся полковник, - значит стоящий парикмахер. Такому довериться можно. Через час я должен быть в штабе. Надо выглядеть прилично. Наш парикмахер вчера на кухне ненароком руку сильно сжег. Он у нас заодно и повар. Теперь вот и мы без него, как без рук. Так что, Николай Павлович, как говорится, вам и бритву в руки. Не возражаете?

- Никак нет, гражданин полковник, обрадовался я. Уже истосковался по любимой работе.

Ординарец принес машинку и бритвенные принадлежности. Когда я закончил свою работу, Полковник, оглядев себя в зеркало, с улыбкой отметил:

- А вы ведь, Николай Павлович, парикмахер от Бога. Настоящий художник. Своего рода Айвазовский.

Так я был передан в распоряжение управления НКВД на станции Москва-Сортировочная в качестве парикмахера. Начальник управления полковник Застрожнов Михаил Юрьевич был человеком на редкость добропорядочным и чутким. Имел хороший музыкальный слух, мягкий баритон, любил петь, сочинял стихи и прекрасно играл на рояле. В общении с окружающими был сдержанным, вежливым и обходительным. Не кичился своим высоким положением, что у многих порождало вопрос – как такой человек попал в службу, где должны быть люди с жестоким сердцем, твердой головой и железными руками? Но никто об этом его не спрашивал, а потому возникший вопрос оставался без ответа.

Я рассказывал ему обо всех своих злоключениях в эти годы. О жизни в лагере, о тех, кто мог бы подтвердить мою невиновность перед Родиной и своим народом. Встретившись со мной в очередной раз, поздоровавшись за руку, он заявил - Мной направлен запрос в особый отдел Перового Белорусского фронта. Быстро это не решается. Надо разыскать Карновца и его людей. А они сейчас находятся в действующей армии. Ежедневно, а то и ежечасно, меняется военная ситуация и места дислокации воинских подразделений. Немцы яростно сопротивляются. Хотя и четко осознают, что война проиграна, что наступил крах бредовых идей мирового господства и установления на всей земле единого фашистского порядка. Но Гитлер и его преспешники все еще надеются на какое-то чудо. Но чудо бывает только в сказке. А сказки давно закончились, и наступил момент расплаты за содеянное злодеяние. И каждого тирана обязательно ждет кара за издевательство над собственным и другими народами. Это неизбежно.

В середине апреля сорок пятого года пришли долгожданные документы. Командир авиационного полка, герой Советского Союза полковник Карновец писал о том, что - бывший заключенный указанного фашистского концлагеря Бруданин Николай Павлович, являясь инвалидом после тяжелейшего ранения и изуверских экспериментов во вражеском госпитале, действительно использовался фашистами как парикмахер. Однако пособничеством лагерной администрации не занимался. Никого не предавал. Зная о подпольной организации в лагере, не только молчал об этом, но и лично через меня передавал для больных и раненых заключенных средства дезинфекции, бинты, вату и продукты питания. Все это он делал с большим риском для собственной жизни. Я уверен в его благонадежности.

- Примерно такую же характеристику дал мне и начальник действующего полкового госпиталя советской армии бывший заключенный, бывший лагерный хирург, бывший заместитель командира группы подпольщиков концлагеря Карл Фогель.

Теперь с меня было снято тяжкое обвинение.

А полковник Застрожнов чувствовал себя с каждым днем все хуже и хуже. Последний раз я побрил его вечером шестого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в госпитале НКВД. Он уже не вставал с постели. Утром седьмого мая полковник Застрожнов скончался от цирроза печени. В день Победы он лежал в морге, так как в этот день и в два последующих в Москве не организовывали похорон, дабы не омрачать такой праздник. Как и где похоронили Михаила Юрьевича мне неизвестно.

До дома я добирался, где на пригородных, где на товарных поездах. Намучился, конечно, но через четыре дня прибыл домой. Голодный, оборванный, искалеченный, но живой.

Вот с тех пор и считаю, что серьезнее парикмахера нет профессии на земле.

Самовар собрал свои инструменты, оделся и, попрощавшись, пошел домой.

ГЛАВА - 38

Н Е Ж Д А Н Н Ы Й Г О С Т Ь

Первого сентября сорок восьмого Валюшка пошла в первый класс. К школе ей купили коричневые дерматиновые туфли и белые носки. Как радовалась она этой обнове. Коричневый сарафан, сшитый из старинной бабушкиной юбки, хоть и был несколько великоват, но выглядел очень нарядно. Мама заплела в тонкие косички полоски белой материи, а в руки дала холщовую сумку с тетрадкой, букварем, ручкой, пузырьком с чернилами и двумя антоновскими яблоками. Нина, которая уже была в третьем классе, взяла сестренку за руку и повела в школу.

В это время баба Даша, которую все почему-то называли Чулюмихой, выбивала возле своего дома дерюжку. Она опустила палку и, глядя на девчонок, разулыбалась.

- Поглянь-ка, Валюшка, ты тоже нонче в школу пошла. Ух, а разодета ну, вточь, как боярыня. Хто ж табе такую платью сшил. Ай, ай, ай! Да на табе и тухли новые. Ну, конешно, теперь тока пятерки одни получать.

Обрадованная похвалой, Валюшка начала рассказывать бабе Даше, что сарафан ей сшила тетя Нюра Никульшина из юбки бабы Параши, в которой она ходила еще в своей молодости.

А туфли купила мама. Денег на это дал ей дедушка из пенсии за погибшего папку. Ленты, вот эти, в косах мамка нарезала из папкиной исподней рубашки. Она хотела еще рассказать про носки, но сестра сердито дернула за руку: - Пошли быстрей, а то опоздаем.

Когда они вернулись домой, Валюшка за обедом стала в захлеб рассказывать о том, как она побывала в школе. В классе с ней теперь и Нинка Куприяниха и Светка Ковалгова, ее давние подружки.

- А Райка Девятова что учудила. Достала из сумки маленького котеночка, посадила на парту и начала кормить его бабышкой. Он замяукал, и все повскакивали со своих мест и сбежались смотреть. Я даже погладила его.

А Александра Николаевна, наша учительница, подошла к нам и говорит: - Ой, какой чудесный котеночек. Это очень хорошо, что вы так любите животных. Но только в школу приносить котят не разрешается. Давайте мы котеночка поручим нашей уборщице, а когда уроки закончатся, ты, Раечка, возьмешь его и отнесешь домой.

Я за партой сидела тише всех. А Алешка Крымов все время ерзал и дергал за косу Зинку Вострикову с первой парты. А та взяла и облила его из пузырька чернилами. Он так громко заревел, что из коридора пришла какая-то женщина и спрашивала, что случилось. Потом увела его обмывать лицо и рубаху.

Александра Николаевна, такая высокая круглолицая и живот у нее большой. Наверное, ребеночек скоро родится. Я, когда уходила домой, достала из сумки яблоко и дала ей. Говорю – Александра Николаевна, это вашему ребеночку. А у меня еще одно есть. Она посмотрела на меня, улыбнулась. – Спасибо, Валюша, - погладила меня по голове и положила яблоко на стол.

Валюшка хотела еще что-то рассказать из истории нынешнего дня, но в это время раздался осторожный стук в дверь. В хату вошел коренастый мужчина в железнодорожной форме, черных ботинках с галошами, с небольшой клеенчатой сумкой в руке. Голова покрыта шапкой жуковых с проседью кудрей, напоминающих свалявшуюся овечью шерсть. Мохнатые брови и темные усы, – будто приклеенный под носом пучок конских волос, делали его очень забавным. Валюшке этот человек сразу пришелся по душе, и она стала с любопытством наблюдать за ним. Гость снял у порога галоши и, переминаясь с ноги на ногу, с волнением в голосе произнес:

- Здравствуйте, дорогие хозяева. Хлеб да соль.

Настороженно поглядывая на незнакомца, Прасковья Никитична вполголоса ответила:

- И ты будь здоров, добрый человек. Проходи к столу, если не гребуешь, - и выдвинула из-под стола табуретку.

Мужчина открыл сумку, достал двух красных леденцовых петушков и протянул их Нине и Валюшке. Девчонки начали - было отказываться, вопросительно поглядывая на бабушку, но она махнула рукой:

- Берите, берите.

Те с радостью приняли гостинцы. Потом гость поставил на стол бутылку лимонной настойки и сел на табурет. Все с недоумением смотрели на необычного посетителя, теряясь в догадках, - кто же этот человек? Но по его поведению можно было предположить, что злого умысла он не имел.

Немного помолчав, гость, улыбнувшись, проговорил:

- Ты меня, наверное, Мария Гавриловна, не узнала?

- Нет, что-то не припомню, - покачала головой изумленная женщина.

- Да, оно, конечно, - продолжал гость, как упомнить-то, времени вон сколько прошло. И не в себе ты была тогда от досады, что не встретила мужа. А я есть тот самый машинист который вез тебя с малышкой в паровозе, от Графской до хавского семафора. Зовут меня Хромцов Иван Прокопич. Родился и вырос я на станции Графская. Там же пошел кочегаром на паровоз и вышел в машинисты.

В ту пору, когда я вернулся из аннинской поездки, меня вызвали в депо. Сказали, что формируют бригаду машинистов для фронта. Туда меня и зачислили. Воевать пришлось в самых разных местах. С лета сорок второго до февраля сорок третьего, гонял бронепоезд под Сталинградом. Громили фашистов на реке Мышкове, мешая им нарушить оборону советских войск, прорывался в Котельниково, лишая возможности немцев сосредоточиться на оказании помощи, окруженной армии Паулюса.

И выстоял Сталинград. И оказались сами фашисты разгромлены и обесчесчены. А потому, что дрались наши солдаты не просто за Сталинград, а за землю свою русскую, как дрались везде за каждую пядь ее, за детей своих, за жен и родителей, за то, что для русского человека нет ничего в жизни дороже – за Родину свою.

Потом мне пришлось воевать на Калининском, третьем Белорусском и других фронтах. Отечественную войну закончил в Кенигсберге, где обеспечивал обстрел Кенигсбергского морского канала с железнодорожных платформ, чтобы предотвратить бегство фашистов из осажденной крепости.

А в мае сорок пятого сходу направили на Восток. Там перевозил на поездах солдат и технику от нашей Читы до монгольского Чойбалсана. В сентябре сорок пятого, когда закончилась война с Японией, я вернулся к себе в Графскую.

Дома меня ждала жена Ольга с двумя дочками, такого же возраста, как и ваши. Я опять пошел работать машинистом и опять на Анненскую ветку. А в прошлом году Ольга моя умерла. Работала путевой обходчицей, застыла на февральском ветру и все. Как и не было. За дочками моя сестра Шура присматривает пока. Но у нее и своих хлопот полон рот. Мишка ее возвернулся с войны без обеих ног. Дома трое ребятишек. Сама в столовой судомойкой работает. Смотришь, нет - нет, харчишки какие-то принесет. А то бы совсем гибель. Мишка сапожничает, на дому обувку соседям подшивает. Но пристрастился за воротник закладывать. Так что за работу он не деньгами, а самогонкой берет. Вот и не успевает Шура во все концы рваться.

Девчонки-то мои в школу ходят. Их ведь и собрать и покормить надо. Недавно Шура говорит: «Все, Иван, больше у меня не хватает сил на два дома рваться. И живем друг от друга далековато. Женись-ка ты, брат. Нынче вдовых баб много. Может, какая из них согласится на твоих девчонок пойти».

Долго думал я об этом. Слишком мало времени прошло после Олиной смерти, а выхода другого нет. Вот потому я и приехал сюда. Сразу хочу сказать – человек я непьющий и некурящий. А то, что бутылку на стол поставил, то это по обычаю. Русский человек без бутылки ни один серьезный вопрос не решает.

У меня в Графской есть свой дом большой, добротный. Срублен он из несмоленых шпал, с крыльцом и под железной крышей. Дубовый сарай просторный, подвал кирпичный. Еще родители мои, царствие им небесное, помогали строиться. Рядом с домом огород. Хоть он и небольшой, а для себя выращенного на всю зиму хватает. Школа у нас недалеко и магазин сельповский рядышком.

Узнал я, что муж твой, Василий Иванович, вечная память и слава доблестному солдату, геройски погиб на войне. Нелегко тебе вдове одной поднимать на ноги детишек. А ты, Мария Гавриловна, как люди сказывают, женщина работящая, умелая, нравом спокойная и терпеливая. Вот и решился я приехать к тебе с просьбой. Может, объединим семьи-то свои вместе. Будем помогать друг другу и детей воспитывать.

- Подожди, мил человек, - остановила Прасковья Никитична разговорившегося гостя, - а как же мы с дедом? Нас-то кто дохаживать будет? Ведь немощны мы уже.

- Ну, как мне известно, у вас ведь три дочери родные. Что ж они не могут вас к себе забрать?

- Дочери-то дочери, - несогласно покачала головой баба Параша, - да, у них свои мужья и дети. Кто ж нас обоих к себе возьмет? А по одному нас разбивать - друг по дружке тоска заест. Да к тому ж, дед Иван больной, лежачий. Кому из зятьев он нужен?

- Ну, раз так стоит вопрос, - заулыбался Иван Прокопич, - можно и вас с собой забрать. Места у меня в доме на всех хватит. Рядом лес, воздух чистый. Чем не жизнь для вас стариков.

- А случись что, - не унималась Прасковья Никитична, - куды подаваться? Тут ведь хорошо ли, плохо ли - своя изба. Да и с самой избой надо что-то решать.

- Погоди ты, Параш, с избой решать, - вмешался в разговор дед Иван, слегка приподнимаясь на конике. – К тебе, что ли, мужик свататься пришел? Наше с тобой дело сидеть, да молча слушать. Это Мане решать, какую она всем нам судьбу изготовит. А вы ей рта не даете раскрыть. Уже все обсудили, где жить, как жить и как с избой обходиться.

- Да, ты прав, отец, - спохватился жених. – Заговорились мы тут с теткой Парашей. Прости, Мария Гавриловна. Что ты ответишь на весь мой разговор?

Мария Гавриловна вздохнула, прижимая к себе притихших дочек.

- Спасибо тебе, Иван Прокопич, за слова добрые, и людям, которые по-доброму обо мне отзываются. Вижу, много пришлось пережить тебе. И мужик ты, видать, неплохой. И умный, и работящий. Жалко, что судьба так обошлась с тобой. И я сочувствую тебе в твоих бедах.

Но и ты должен понять меня. Ты хочешь, чтобы мы сошлись жить для облегчения моей участи. А разве я жаловалась на свою судьбу? Разве я кляла жизнь, данную мне богом. За годы, прожитые мной, все довелось испытать. Было и сиротство, и горя много. Но много было и радости.

А главное, была и есть в моей жизни любовь. Любовь к моим детям, к мужу моему, отцу наших детей. Все живые существа на земле едят, пьют и множатся. Но любовь и совесть даны только человеку. И все зависит от того, как он ими распорядится. Любовь у меня была одна и единственная к мужу моему. И сохранилась она и окрепла в детях наших.

Как хочешь, суди обо мне, но не могу я ответить тебе согласием. А с трудностями сама справляться буду, как и до этого справлялась. Значит планида моя такая. И стариков своих я никуда двигать не буду. Это родители мужа моего. И не стану я заставлять совесть свою изменить сложившееся. Как бы тяжело мне ни было. Больше нам, Иван Прокопич, говорить не о чем.

Так что, прощай и дай Бог тебе счастья.

Иван Прокопич молча встал из-за стола, надел галоши и, кивнув на прощанье кудрявой головой, вышел из хаты.

ГЛАВА - 39

Д Н Е В Н И К

В школу Валюшка ходила с интересом и неплохо училась. Мама допоздна работала в колхозе. Прасковья Никитична на зиму уезжала к дочери Полине в Воронеж. Дед Иван уже не мог самостоятельно даже повернуться на конике с боку на бок, и оставался под присмотром Нины и Валюшки. Они, приходя из школы, первым делом приводили в порядок больного старика. Сбегав с ведром на водокачку, приносили горячей воды. Слава богу, Петр Иванович Хатунцев, механик водокачки никогда не отказывал в их просьбе. Разведя в лохани принесенный кипяток холодной водой, внучки обмывали деда, меняли подкладушки и кормили его с ложки жидкой овсяной кашей. Так бывало каждый день.

Дед Иван был совершенно беспомощным, но находился в светлой памяти и твердом рассудке. И было ему тяжело от осознания своего бессилия, от понимания того, что жизнь прошла в мытарствах, в поисках пропитания для себя и своей семьи, влачась по житейским ухабам в сторону призрачного светлого будущего.

Государство, обещая благоденствие сельским труженикам, продолжало собирать налоги с трубы, за землю, за каждое плодовое дерево возле хаты, за каждую овцу, за каждую курицу и за бездетность. Заставляло подписываться на облигации, требовало обязательную сдачу сельхозпродукции взакуп, и многое другое.

В сельской глубинке дети в семьях колхозников, по достижении 16 лет, автоматически становились членами колхозного двора и прикреплялись к нему без права выехать в другую местность. Для большей надежности этим людям просто не выдавали паспорта. Так жили все в этой необъятной стране. За исключением тех, кто руководил этой страной, помыкая народом, который сеял хлеб, стоял у станка, возводил дворцы и электростанции, рубил уголь и промывал золото на сибирских приисках.

Хотя и самим руководителям приходилось несладко. Жили они тоже в страхе, не доверяя друг другу, опасаясь ложных доносов со стороны даже близких людей.

Разделяй и властвуй, – таков был принцип руководства великой державой на всех ее уровнях. Эта гениальная по своей безотказности система правления, была построена на использовании человеческого инстинкта самосохранения. Она давала неограниченные возможности одному жестокому диктатору, как кукловоду, держать в руках нити управления марионетками всего необъятного по своим размерам кукольного театра.

И кукловод наслаждался этой игрой. Он с упоением наблюдал, как в ужасе замирает тот или иной, даже значительный в государстве человек, а то и целая республика и даже государство, когда он начинал сплетать эти нити в ловчую сеть.

Да, много приходилось вспоминать и взвешивать пережитого старому земледельцу, оглядываясь на пройденный путь. Его жизнь в тяжких страданиях приближалась к концу. Он это понимал. Понимал он и то, что остановить процесс старения, и избежать смерти, не дано никому.