Октября 15 дня 1910 года 3 страница

-А из того ж, что и вы, солдатики наши, если такое на плечах своих выносите, всхлипнув, ответила Маня.

- Ладно, пошли искать твоего Василия Ивановича, - махнул рукой офицер.

И всеми они направились к вокзалу. Солдаты остались на улице, а офицер, поддерживая под локоть уставшую Маню, открыл дверь в кабинет начальника станции. Там было полно военных. Всё помещение затянуто сизым махорочным дымом.

Начальник станции громко ругался с кем-то по телефону, сидя на столе. Невероятно худой, с серым болезненным лицом, с запавшими от постоянной бессонницы глазами и сухим, крючковатым носом, он больше походил на призрак, нежели на живого начальника станции. Оскаляя крупные прокуренные зубы, он стукал по стене своей костлявой ладонью и зло кричал в трубку:

- Ты меня трибуналом не пугай. Пуганый. Но если вагоны не будут поданы к трём часам, я тебя без всякого трибунала задушу своими руками. Да плевал я на указания сверху. Мне раненых надо вывозить. Ничего, подождут пока райкомовские семьи. А раненым дадим зелёный свет.

В это время Раечка кряхтела, сопела, морщилась от едкого дыма и, наконец, залилась таким рёвом, что все, находившиеся в кабинете, обернулись к двери. Начальник станции бросил трубку на аппарат, спрыгнул со стола и подошёл к офицеру, сопровождавшему Маню.

- Что случилось, Борис Михайлович? – обратился он к офицеру.

- Надо помочь, Николай Фёдорович. Солдатка из Хавы с младенцем пешком пришла мужа повидать. Сделай всё, что можно. - Вот почитай. Он протянул начальнику станции, взятое у Мани, письмо.

Николай Фёдорович прочитал письмо, осторожно сложил треугольник и вернул офицеру. Отвернулся к окну, чтобы не встречаться с Маней взглядом, и с горечью произнес:

- Прости, сестра, ничем тебе помочь не смогу. Два часа назад я дал команду прогнать пятый литерный без остановки. Но, даже если бы и знал, что ты придёшь, не смог бы поступить иначе. Это война. И ждёт не дождётся твоего Василия Ивановича фронт, истекающий кровью. Надо спасать Россию. Прости, сестра.

Глаза у Мани закрылись. Силы оставили её и она лишилась чувств. Очнулась Маня в маленькой, побеленной светлой комнатке, лёжа на деревянном топчане, обтянутом синей клеёнкой. Возле топчана стояла пожилая, седоволосая женщина в белом халате, с пузырьком нашатырного спирта в руке. На столе, завёрнутая в клетчатую полушалку, спала Раечка.

- Где я? – удивлённо спросила Маня, резко поднимаясь с топчана. – Что со мной?

- Всё хорошо, не волнуйся, - успокаивала Маню женщина в медицинском халате. – Ты в фельдшерском пункте. У тебя упадок сил и нервный срыв. С девочкой всё в порядке. Мы вас обоих отправим в лазарет, и дня через три твоё состояние придёт в норму.

-Три дня? Да вы что? - Удивлённо воскликнула Маня.- В Хаве все с ума посойдут. Отец, мать, дети. Нет, мне надо домой идти и немедля.

Фельдшерица покачала головой:

- Какая Хава, о чём ты говоришь, милочка. В таком состоянии тебе и до заповедника не добраться.

В это время в дверь просунулась голова начальника станции.

- Ну, как тут наши ходоки, Ирина Матвеевна?

- Да как, - развела руками фельдшерица, - вон уже собирается назад в Хаву идти. Ни о каком лечении и слушать не хочет. А сейчас отойдёт полторы версты и упадёт от бессилия. К тому ж дитё у неё на руках. Как отпускать-то?

- Да поймите же меня, - плача, обратилась Маня к начальнику станции. - Дома трое детишек остались и бабка с дедом. Как им без меня? А я ведь обещала нынче обязательно быть. Если не вернусь до вечера, представляете, что там будет?

- Да, задача, - вздохнул Николай Фёдорович.- Ты вот что, Ирина, - продолжал он, - сперва отведи-ка её в нашу столовую. Пусть на мои нынешние талоны её покормят. Потом приведи сюда и держи до моего прихода. Постараюсь что-нибудь придумать.

В шесть часов вечера Николай Фёдорович открыл дверь медпункта и, глядя, на мирно посапывающую, на топчане Раечку, тихонько приказал Мане:

- Быстро собирай пожитки и живо за мной. Вопросов не задавай, времени у меня нет на разговоры.

Маня одела за спину свою котомку, взяла на руки спящую Раечку, поблагодарила Ирину Матвеевну и поспешила вслед за начальником станции. Пройдя платформу, они спустились на железнодорожное полотно и поперёк путей направились к товарному составу, стоявшему вдалеке. Машинист с тёмным от угольной пыли лицом, протирал латунные поручни промасленной ветошью.

- Так, Прокопыч, давай-ка забирай вот этого пассажира, а верней пассажиров, их тут двое. Надо в Хаву их доставить. У второго семафора притормозишь. Они сойдут, и ты потом дуй во всю до самой Анны без остановок.

- Каких пассажиров, ты что, Николай Фёдорович? – удивлённо воскликнул машинист. – Не положено. Грузовой состав. Да к тому ж останавливать не по графику. Под трибунал отдадут. Скажут, - бабу с дитём в паровозе катаешь.

- Не отдадут, - махнул рукой Николай Фёдорович, - объяснишь, что я приказал.

- Ну, тогда ты под трибунал пойдёшь. Не страшно? – наклонил набок голову Прокопыч.

- Эх ты, машинист, - шумно вздохнул Николай Фёдорович. – Не баба это. Это – жена российского солдата. Её мужу там, на передовой, намного страшней, чем нам с тобой. Нам трибуналом свои грозят. Может, как и отговоримся. А фашист не грозит, он убивает всех подряд без разбора. И если муж её на передовой не устоит, то и нам с тобой тут хана будет. Да и тем, кто трибуналом грозит. Мне нынче за день уже три раза грозили. Так что, одним трибуналом меньше, одним больше, какая разница. Мы нынче сделаем людям доброе дело, им на всю жизнь сгодится. Ну, бывай, сестра. Не поминай лихом! – Он махнул рукой и, не оборачиваясь, зашагал к станции.

От семафора Маня дошла до дома как в тумане. Слёзы застилали глаза, ноги были словно ватные. - Только бы не споткнуться, только бы не уронить Раечку - вертелась в голове мысль.

Целую неделю у Мани щемило сердце, болели ноги, ломило в висках. Прасковья Никитична сильно беспокоилась за сноху. А точнее, даже больше за себя с дедом. Не дай Бог, что случится. Как быть со всем этим курагодом. Конец жизни. Но Маня отсочала. Собралась с силами. Стала помаленьку поправляться. Как ни тяжелы были последствия её неудачного путешествия, всё же чувство ответственности за деток своих и обоих стариков помогло осилить недуг

ГЛАВА - 29

ПИСЬМА С ФРОНТА - ТРЕВОГИ И НАДЕЖДЫ

Василию Ивановичу описали про все Манины страстотерпения и просили его не расстраиваться, а беречь себя там, на фронте, и поскорее возвращаться домой с победой. Писали о том, что любят его и ждут, и что жизнь у них тут хорошая. Правда, жизнь, на самом деле, у них была тяжёлая и сложная, голодная и тревожная. Но об этом писать было не принято солдату на военный фронт.

Не написали ему и о том, что после возвращения из Графской, не перенеся тяжёлой дороги, захворала и без того слабенькая Раечка, и через две недели померла на руках у Мани.

Десятого июля уже под вечер, в окошко постучал почтальон, семидесятилетний хромой Веневцев Егор Максимович, отец трёх сыновей, ушедших на фронт в прошлом году.

- Заходи, Максимыч, там не заперто, - шумнула в форточку Прасковья Никитична, взволнованно размышляя о том, какая весточка для них в его толстенной дерматиновой сумке.

Егор Максимович зашёл в хату, перекрестился и сел на краешек коника, приладив сбоку толстую суковатую палку, которая служила ему опорой при ходьбе и средством обороны от многочисленных собак.

- Ну, как вы тут, Параш? – улыбаясь, спросил почтальон.

По виду настроен он был неплохо. От этого у Прасковьи Никитичны, вроде бы как, полегчало на душе.

- Спасибо, Максимыч, живём только надеждами на тебя.

Почтальон раскрыл сумку, покопался в огромной кипе писем, разложенных по - порядку, и вытащил синий треугольник. Тоня бросилась к нему, пытаясь схватить письмо, но Максимыч спрятал руку за спину.

- Ну, нет, милая, так не годиться, - замотал головой почтальон, - нук, пляши.

Тоня остановилась и растерянно посмотрела на бабушку.

- Спляши, внучка, чего тут смущаться. Глянь, радость - то какая. От отца письмо ведь, -сквозь слезы улыбаясь, проговорила Прасковья Никитична.

Тоня закружилась на одном месте, звонко притопывая, по полу босыми пятками.

- Вот, молодец, - засмеялся Максимыч, протягивая девочке письмо.

Та схватила бумажный треугольник и стала распечатывать его.

- Погоди, погоди, - остановила внучку Прасковья Никитична, - ты сперва мать позови. Она на огороде.

Тоня положила письмо на стол и побежала за матерью.

-Ну, что, Максимыч, может перекусишь? – обратилась Прасковья Никитична к почтальону, - ведь целый день на ногах, весь уморённый, да голодный.

- Нет, Параш, есть я не буду, я уж нынче обедал. А что уморился, - это ты точно подметила. Молодых на войну позабирали. Ребятишки и девчата все тяжёлой работой заняты. Старикам только и осталось сумки таскать, да от собак отбиваться. Что делать? Война. Да оно б и ничего, если б в этой сумке одни письма с открытками, да газеты были. А то ведь и смерть тут ношу. Ох, и страшон этот клочок бумажки. Ваш сын пал смертью храбрых... Нет, не хочу даже разговаривать. Не приведи Господь. Пойду я, Параш. Читайте письмо. Славу богу, что получили. Передавайте Васятке от меня привет. Желайте здоровья и удачи. От моих сынов уже третий месяц вестей никаких не получаю. – И, вытирая кулаком, набежавшие слёзы, Максимыч вышел в растворённую дверь.

Маня, запыхавшись, прибежала в избу, еле поспевая за своей проворной дочкой.

-Ну, Тонюшка, читай скорей, - волнуясь, просит Маня, вытирая руки о фартук.

Тоня развернула бумажный треугольник. Голубой листок исписан мелким неровным почерком, плотно, строчка к строчке. - Привет из полевого госпиталя – громко и радостно прочитала Тоня и осеклась. Она оторвала глаза от письма и недоуменно посмотрела на мать.

-Как из госпиталя? – пожала плечами она.

-Ну, читай, дочк, читай, сейчас узнаем – тихо проговорила Маня.

И Тоня опять погрузилась в чтение. - Сразу спешу Вас успокоить. В госпитале я по лёгкому ранению и, думаю, ненадолго. Я об этом всё пропишу, благо время имеется. Всё это моё ранение ничто по сравнению с тем, что мы с тобой, Маня, не встретились. Как жалко, что не удалось мне повидать свою дочурку Раечку. Но не твоя, Мань, в этом вина, да и не моя. Война, клятая тому виной. Разве можно загадать что-нибудь наперёд? В ту пору кое-как сколотили из разбитых частей ударную группу и покатили мы без остановок на фронт. Через станцию Графскую промчали на большой скорости. Гляжу из теплушки и думаю, а ведь скоро Маня моя сюда придёт. Не может не прийти, не такой она человек. Хотя и сам не представлял, как это можно сделать в твоём положении. Ну, уж очень хотелось увидеть вас обоих. Да к тому ж был уверен, что ты из любой безвыходности выход можешь найти. И ты пришла. За это ты мне ещё дороже, верная моя. Мы-то тогда от Графской в спешном порядке прямиком на фронт. Перед рассветом прибыли на позиции. Выгрузились посреди нескошенного, почти полностью выгоревшего, поля. Часа полтора шли пешком, неся на себе всё военное имущество. Из-под ног поднимались тучи чёрной сажи с тяжёлым, душным запахом жжёной соломы и сгоревшей в колосьях пшеницы. Дошли до сожжённого села. Кругом окопы, воронки от бомб и снарядов. То тут, то там хлопочут солдаты – приводят в порядок, повреждённую вражеской артиллерией, линию обороны. Взводные развели прибывших по обозначенным местам. Сразу же подкрепились тушёнкой с сухарями. А с восходом солнца глядь, из-за невысокого пригорка показались немецкие танки. Следом фрицы в рогатых касках, с засученными рукавами и с автоматами в руках. Как муравьи на помойке, сплошной тучей по всему полю. А у нас против этой силы только винтовки, да несколько ручных пулемётов. Тут слышу зычный крик ротного: Бронебойщики на линию огня. Миномётчики товьсь. А танки всё ближе. Тишина кругом какая-то зловещая. И только лязг гусениц всё явственней. Аж мурашки по спине заползали. Пехтура ихняя идёт неспехом, уверенно. Будто гусей на круглушу гонят. Не сомневаются, что раздавят нас. Ещё немного, мол, и побегут русские из окопов. И будут драпать до самой Москвы, а потом и дальше, если немецкая пуля не остановит их навсегда. Иной раз спрашивает кто-нибудь в письме, либо так, в разговоре: - Ну, как, страшно на войне? Страшно. Ой, как страшно. Но сильнее страха бывает справедливая злость. Почему это не мы их, а они нас должны давить, как мух, на нашей же земле. У нас же дома. И злость перебарывает страх. И ты готов зубами рвать эту хищную стаю. Тут слышу команду: - Бронебойщики, прицельно, по вражеской технике. Огонь! Захлопали дегтярёвские Пэ-Тэ-Эры. Два передних танка загорелись. Оттуда стали выскакивать немцы в чёрных комбинезонах. Рядом застрочил наш пулемётчик, поливая свинцом танкистов. Другие танки открыли орудийный и пулемётный огонь по нашим окопам. Послышались крики, стоны раненых. В это время, из-за овражка ударила спрятанная наша пушка. Раз, другой, - ещё один танк загорелся. Потом - ещё один. Вот уж шесть их горят на поле. А четыре уцелевших развернулись и назад. Пехота ихняя осталась без поддержки. Ротный как заорёт: - Ребята, не подкачайте. В атаку! – и выскочил на бруствер окопа. А следом за ним Савелий Трунов с полковым знаменем в руках. Развернул полотнище и замахал им над собой из стороны в сторону. Тут всех, как волной, подбросило вверх. И понесла эта волна нас по полю. Бежим, винтовки наперевес. Орём, кто ура, а кто слова срамные в адрес немчуры. Те, как-то и растерялись. Они, немцы-то, горазды драться из-за танка или сидя в нём. А чтоб так вот в поле, стенка на стенку, да полюбовно, как наши байгорские мужики, это для них слабо. И не выдержали фрицы, и повернули вспять. Тут вдруг, как жахнет сзади снаряд. Запрыгали тятюшки перед глазами, перекосилась земля, поплыла из-под ног и провалилась в темноту. Очнулся я в медицинской палатке. Лежу на каком-то брезенте в углу, весь в бинтах. Всё тело ноет и гором горит. В плечо левое, и в ногу, будто кто шкворень раскалённый вбил, терпенья. Но чую, что живой. Ногами пошевелил – двигаются. Руки тоже, вроде бы, на месте. Попробовал – пальцы хватают. Ну, думаю, Вась, дела твои не так уж плохи. Правда, шибко больно. Тут санитар подошёл. Пожилой такой мужчина. Спрашиваю, братец, как я? Он жмёт плечами: - А што ты. Ты в порядке. Даже косточки все целы. Один осколок в ляжке застрял, а другой плечо навылет пробил. Так что не волнуйся. Как не волнуйся – говорю ему – когда боль страшная во всём теле. А он ухмыляется: - Ну что ж с того, что больно. Ты ж ведь раненый. Но между раненым и убитым разница вполне заметная. А боль как раз и напоминает о том, что ты избежал крайней участи, даёт тебе надежду на дальнейшую жизнь. Мужик ты крепкий, выдержишь. Должна же какая нибудь память о войне у тебя остаться. И он пошёл дальше, посмеиваясь в седые усы. Потом меня отправили в полевой госпиталь, где и продолжаю лечение в настоящее время. Сейчас мне намного легче. Уже хожу без посторонней помощи. Думаю, что скоро вернусь в свою часть. Вот у меня пока и всё. Целую вас, всех своих родных и кто меня знает. Ваш Попов Василий Иванович. ППГ – полевой, подвижный госпиталь №267

Но в часть свою Василий Иванович больше не попал. Он долечивал раны и одновременно исполнял обязанности возницы в госпитале, вместо погибшего сержанта Скворцова.

С лошадьми управлялся на редкость умело и расторопно. Упряжь держал в порядке. Помогал санитарам грузить на повозку раненых и доставлять их в палаточную операционную, расположенную в неглубокой балке у заросшего хворостом и чаканом озерца.

Немец бросал на этот участок всё новые и новые силы. Здесь было наиболее удобное место для прорыва обороны советских войск.

Вражеский натиск сдерживали изнурённые в беспрестанных тяжёлых боях, не знавшие отдыха, давно нуждавшиеся в серьёзном подкреплении воинские подразделения. Но с подкреплением пока было трудно. Свободных резервов у Ставки не было. Немцы это знали, и стремились, как можно скорее, прорвать ослабленную оборону, и выйти в тыл всей нашей армейской группировке.

С утра до ночи не стихали артиллерийские обстрелы и гул фашистских бомбардировщиков. Железную дорогу фрицы разбомбили. Эвакуировать госпиталь не представлялось возможности. Из, посланных наподмогу, восьми грузовиков с продовольствием и боеприпасами, к передовой, уже в темноте, пробились только три. Но и это оказалось большой поддержкой. Все запасы подходили к концу. Особо ощущалась нехватка в боеприпасах.

Как только немного рассвело, четыре, уцелевшие полковые пушки, открыли шквальный огонь по выверенным позициям немцев, нанося им значительный урон. Тут же напомнили о себе и миномётчики, третий день сидевшие до этого без боезапаса. Немцы, видать никак не ожидали такого напора и потому попритихли, пытаясь разобраться, что к чему.

Политруки, пользуясь передышкой, собирали кучками в окопах солдат и зачитывали приказ Наркома обороны за №227 от 28 июля 1942 года, доставленный сюда вчерашним курьером, прибывшим вместе с боеприпасами.

Приказ, называвшийся «Ни шагу назад», требовал прекратить отступления советских войск, нередко вызванных лишь трусостью и бездарностью командиров разного уровня. Приказ также требовал прекращения любых разговоров о допущении отступления на Восток и возможности изматывания врага за счёт огромной территории Советской страны. «Каждый командир, каждый красноармеец и политработник должны понять, что наши средства не безграничны. Территория Советского государства – это не пустыня, а люди – рабочие, крестьяне, интеллигенция, наши отцы, матери, жёны, братья, дети.

Отступать дальше – значит загубить себя и загубить вместе с тем нашу Родину. Из этого следует, что пора кончить отступление. Ни шагу назад!»

Этим же приказом было предусмотрено создание штрафных батальонов. Бойцы взвода госпитальной обслуги и медперсонал с большим вниманием слушали политрука Крученкова, сидя возле операционной палатки на снарядных ящиках. Когда тот закончил читать, сразу со своего места поднялся начальник полевого госпиталя капитан медицинской службы Кацнельсон Исаак Иосифович.

- Товарищи бойцы, - шумно вздохнув, произнёс он. – Должен вам сказать, что приказ является своевременным и справедливым. В нём правдиво отражается ситуация на наших фронтах и в стране в целом. В нём сквозит горькая правда о недостаточности использования всеми и каждым своих сил в противостоянии фрицам. Если дело будет и дальше так идти, то мы на своих плечах внесём фашистов во все наши города и сёла, и в каждый дом, где живут незащищённые наши родные и близкие. Стоило ли родиться на свет, чтобы стать рабом? Страшно представить, что станет с родимой землёй, если мы не устоим. Всюду будут развеваться знамёна со свастикой, и будут насаждаться порядки, чуждые русскому человеку. Наши дети и внуки забудут язык своих предков, забудут их обычаи и культуру. И кончится на этом русская нация. А возможности противостоять этому злу у нас есть. Уже сколько времени мы сдерживаем натиск врага. Сколько его злобных атак отбито на нашем участке фронта. Сколько погибло наших товарищей. Но ни один фашист не прошёл туда, куда он рвётся. Потому, что каждый красноармеец понимает – там его Родина, там его жена, дети, родители, которые со слезами на глазах умоляют его: – «Спаси и защити». Разве можно предать их, проявив упадничество и малодушие? Поэтому считаю, что данный приказ написан от имени всего многострадального Советского Народа. - Сказав это, капитан присел возле Василия Ивановича на угол ящика из-под артиллерийских снарядов.

- Кто ещё хочет высказаться по существу обсуждаемого приказа? – обвёл взглядом присутствующих политрук.

Желающих не оказалось.

- Да вот, наверное, Попов от имени красноармейцев что-то скажет, - раздался хрипловатый голос взводного.

Василий Иванович недоумённо пожал плечами.

- Да нет, я вроде бы и не собирался ничего говорить.

Но, сидящий рядом, Исаак Иосифович, положив ему руку на плечо, как-то так по-доброму, мягко произнёс:

- Да вы, Василий Иванович, не волнуйтесь, а своими словами выкажите отношение к проблеме. Ведь речь идёт о судьбе нашей Родины.

Василий поднялся, оправил гимнастёрку и, откашлявшись в кулак, обратился к политруку:

- Я, товарищ политрук, за всех говорить не буду. А сам скажу так, - и он утвердительно махнул перед собой кулаком. – Сирота, прадед мой Сидор Афанасьевич Попов, двух лет от роду, был сыном полка в ополчении генерала Платова. Гнал он тогда французских захватчиков до самого Парижа. Дед мой, Фёдор Сидорович, громил турок на Шипкинском перевале и за храбрость, проявленную при этом, награждён был Георгиевским крестом. Отец мой, Иван Фёдорович Попов, хотя и не побывал в войнах, но мужик твёрдый и правильный. За мужество, при спасении людей, в девятьсот десятом году получил в награду серебряные часы. А я, Попов Василий Иванович, из этого же корня. И иным быть мне не пристало. Посрамить свой род Сидоровский, показывая спину врагу, я не имею права. Так что фрицам тут от меня ничего хорошего не предвидится. Был бы этот приказ или нет. Мою позицию и так не свернёшь в сторону. Солдат не подведёт. Не подвели бы генералы. Для них этот приказ как раз вовремя. А то их иной раз так заносит, как сани в гололёд.

Василий Иванович имел в виду предательство командующего 2-й ударной армией Ленинградского фронта, генерал-лейтенанта Власова, перешедшего на сторону врага. Он ещё что-то хотел сказать, но тут, совсем рядом, прогрохотал сильный взрыв. За ним - другой, третий. Засвистели осколки, послышалось ржание испуганных лошадей, крики раненых

- По местам! – скомандовал взводный, и все бросились занимать расписанные позиции.

Немцы предприняли очередное наступление. Их дальнобойная артиллерия массированным огнём сравняла с землёй, обгоревшие деревенские постройки, служившие маскировкой для наших 85-ти миллиметровых зенитных пушек.

Чудом уцелевшие орудия, артиллеристы ухитрились перетащить в изрытую воронками низинку, сохранив их боеспособность.

Фашистские самолёты, с противным свинячьим визгом, проносились на бреющем полёте, сбрасывая тучи бомб и обжигая пулемётным огнём красноармейские окопы.

Если и существовал Ад на земле, так, значит, здесь был один из его филиалов.

После такой «прочёски», когда ещё не осели пыль и копоть, на горизонте появились вражеские танки. Шли они развёрнутым строем, на ходу производя орудийные залпы.

Появление вражеских танков не вызвало большого изумления у красноармейцев. Такое происходило почти каждый день. Бронебойщики быстро и по-хозяйски стали подготавливать гнёзда в воронках и окопах для наиболее удобного обстрела вражеской техники. Засуетились артиллеристы, готовя свои зенитки, чтобы бить по танкам прямой наводкой.

Василий Иванович, лавируя между глубокими воронками от бомб и снарядов, появлялся то в одном, то в другом месте позиции со своей санитарной повозкой. Длинная винтовка мотылялась за спиной, больно задевая, ещё не до конца зажившее плечо. Но он не обращал на это внимание. Надо скорее раненых вывозить. Вон их сколько. Кто молча корчится от боли, кто кричит, а кто лежит без сознания от потери крови. Вот разгрузили с санитарами повозку у операционной палатки и опять туда, где, обезумевшая, алчная смерть мечется, размахивая направо и налево косой со свастикой. И не щадит она ни солдата, ни офицера, ни юнца, ни зрелого мужа.

Вот уже в четвёртый раз доставил Василий Иванович раненых в госпиталь. И снова разворачивает коней. Только объехал еще дымящуюся от взрыва воронку, начал было набирать ход к подъёму, а тут как рванёт прямо перед лошадьми.

Высоко к небу взметнулся столб огня, земли и чёрного дыма. Что-то горячее, твёрдое толкнуло в грудь и отняло дыхание. И ничего не больно. Только дышать нечем. Валяется колёсами вверх переломанная пополам повозка. Одна лошадь далеко в сторону отброшена. Лежит без движения. А другая – это Зорька – со вспоротым брюхом, прижата к земле разбитой повозкой. Приподняла она голову, посмотрела на хозяина глазами полными слёз и тихо, жалобно заржала. И столько было в её взгляде и голосе отчаяния и тоски, что обуял душу солдата справедливый гнев на обидчиков.

- Эх, коней-то за что ж вы так, гады? Но это вам даром не пройдёт, - беззвучно шептали спёкшиеся от крови губы. – А ну, где моя винтовка?

Его винтовка с оборванным ремнём и раздробленным прикладом лежала рядом. На прикладе, вырезанные ножичком, неровные буковки – «Маня». Василий Иванович с трудом дотянулся до приклада. Накрыл ладонью надпись и откинулся навзничь. Над ним простиралось огромное, бирюзовое небо, чистое, как слеза святой мученицы. И только один жаворонок застыл в вышине, вчастую трепыхая мизерными крылышками. Губы раненого солдата тронуло подобие улыбки. Пальцами он провёл по шершавым буковкам на гладкой щеке приклада.

- Видишь, Маня, - шептал он – и вправду неразлучны мы с тобой до самой смерти.

Следующий снаряд ударил прямо в операционную палатку, оставив на её месте огромную воронку. Поднятой взрывом землёй накрыло уже бездыханное тело Василия Ивановича, прижавшегося ладонью к своей любимой Мане.

Так погиб рядовой красноармеец, крестьянин из воронежского села Верхняя Хава, Попов Василий Иванович. Верный воинской присяге, до конца выполнивший свой долг перед Родиной. Он отдал свою жизнь ради тех, кто ждал от него спасения и защиты, надеясь на силу и доблесть российского солдата.

ГЛАВА - 30

ПОХОРОНКА

Двадцать восьмого августа сорок второго года в окно к Сидоровым постучал почтальон. Это был однорукий Сафонов Степан, в начале июля возвратившийся с фронта по ранению. Воевал он в морской пехоте на Керченском полуострове, где ему в одной из схваток с фашистами оторвало правую руку вражеской гранатой. Рассказывал он, что на Крымском фронте весной у нас сил было намного больше, чем у немцев. Но никчемушняя суета и бездарность командования, дали возможность немцу взять верх.

Теперь Степан заменил Егора Максимовича, которого парализовало после того, как в один день он получил три похоронки на своих сыновей. Жена у него умерла ещё два года назад. Присматривает за ним племянница Татьяна, у которой на руках четверо малых детей, а муж с первых дней войны на фронте танкистом.

Вот потому и уговорили Степана стать почтальоном. Степан – молчаливый, хмурый мужик тридцати пяти лет от роду. Высокий, статный брюнет с лицом, слегка тронутым оспиной рябью. До войны он был приветливым, весёлым, работящим человеком. Жил в небольшой саманной хатёнке, крытой соломой, у Лаврёного моста. Трудился весовщиком, а заодно и грузчиком в заготконторе. Хорошо играл на гармошке, был завсегдатаем многих вечеринок и свадеб, куда приходил обязательно вместе со своей женой, красивой хохотушкой чернявой Стешей. Стеша работала секретаршей в райисполкоме. Детей у них не было. Но жили они душа в душу. И многие с завистью смотрели, как в воскресенье, по-праздничному одетые, шли в клуб, рука об руку, счастливые Степан и Степанида. Как убивалась Стеша, провожая мужа на фронт. Даже бабы, остававшиеся без мужиков одни с кучей детей, не выказывали такого горя, как она. А вот, когда получила известие о том, что Степан лежит в госпитале с оторванной рукой, её словно подменили. Многие стали осуждать Стешу за её поведение. И к рюмке начала прикладываться и с мужиками якшаться без разбору. Спуталась с каким-то райкомовским инструктором и за две недели до возвращения Степана уехала из Хавы со своим полюбовником неизвестно куда. Потому и посуровел Степан.

Шурок сперва было залаял на почтальона, но тут же завилял хвостом и прошмыгнул вслед за Степаном в сенишную дверь. Вся семья в сборе. Сегодня воскресенье, время обеденное. Иван Фёдорович поднялся из-за стола навстречу почтальону.

- Заходи, заходи, Степан Ефимович, отобедай с нами. Расскажи, что там с войны слышно? Скоро ли немца порешим? – Он держался бодро и старался улыбаться, хотя защемило какое-то тревожное предчувствие при появлении почтальона. – Давай-ка я помогу тебе сумку снять, - подошёл он к Степану. – Узнаем, как там наш сын воюет.

- Прости, отец, - отстранился Степан, - гутарить нам будет не о чем. Немца мы, видать, нескоро порешим. А сыну твоему больше воевать не придётся. Прости, отец, - повторил Степан, протягивая Иван Фёдоровичу серый бумажный квадратик. – Хороший был мужик Василий Иванович.

И Степан, круто развернувшись, поспешил на улицу. Иван Фёдорович рассеянно смотрел на зажатую в трясущейся ладони бумажку, с трудом осознавая, что произошло.

- Как был? – срывающимся голосом закричала Прасковья Никитична. – Вы што такое говорите? Не сметь. Не велю. – Она поднялась из-за стола.

Пытаясь перешагнуть через лавку, зацепилась за неё ногой, упала на пол и, обхватив голову руками, громко запричитала:

- Нет, не верю. Васятка, сынок ты мой единственный. Не верю-у-у.

У Мани перехватило дыхание. Горячий ком сдавил грудь. В сердце, как будто, острый нож воткнулся. Она стала задыхаться. Перед глазами всё завертелось, расплываясь в слёзной пелене. Она стала проваливаться в какую-то вязкую тёмную бездну. И тут до её сознания донеслись слёзные причитания Тони:

- Мамочка, милая, только не умирай, пожалуйста, ради Бога, не умирай. Что же нам делать без тебя? Кому мы тут нужны будем?

Эти слова привели Маню в чувство.

- Держись, Маня, держись, - убеждала она себя. – Жизнь мужа твоего продолжается в детях твоих. Ты просто не имеешь права оставить их сиротами, на произвол судьбы. Кто без тебя накормит и согреет их. Кто расскажет им об их отце, когда они вырастут? Кто их вырастит и даст возможность стать достойными памяти своего отца? Ради этого надо, во что бы то ни стало, жить.