Посвящаю 7 страница

- Вась, - шмыгал носом Аким Власыч, - мине ты должон помнить хорошо. Табе года четыре, а можа пять в ту пору было. Приехали вы с отцом ко мне в Скрипицыно за мукой. Пока мы с Иван Хвёдрычем в мельнице из ларя муку насыпали, ты во дворе у корыта с гусенятами игралси. Им всего-то дня три от роду было. Гусыня их не признавала. Возвернулись мы, а ты четверых уже в корыте с водой утопил. Говоришь, что нырять их учил. Отец снял ремень, да хотел попотчевать тебя за это. А я ему твёрдо так говорю – не надо, Иван Хвёдрыч, не трожь шалунёнка. Он ведь добра хотел этим гусенятам. Так што, в тую пору я тибе от шибко хорошей порки спас. Умочку в твоёй головушке ишшо совсем не было. А щас, глянь, уже и женишься. Виш она как жисть повертает.

Василию вся эта канитель давно уже надоела. Но изменить ничего нельзя. Обычай такой. Терпи уж. Маня сидела - ни жива, ни мертва. Боялась шелохнуться. Вдруг не так что-нибудь сделаешь. Хотелось есть, и спина затекла сидеть в одном положении.

Но вот вошли тётка Кулиша и женихова мать Прасковья Никитична. Застелили расшитой скатёркой сундук. Поставили деревянный круг с большим куском дымящейся варёной баранины, хлеб, бутылку сладкой вишнёвой наливки, стаканы и много разных закусок.

- Ну, пока во дворе будут плясать, сюды никто не зайдёть. Так што, еште спокойно, милуйтеся - радушно улыбнулась тётка Кулиша.

И обе свахи, поклонившись молодым, вышли за дверь.

А на улице, перед домом, гудело веселье. Засидевшись в душной избе, крепко подвипившие гости, на свежем ветерке, дали выход своей удали. Перед домом на широкой лужайке, покрытой зелёным мурухом, веселились и стар, и млад. Народ собрался со всего Табатёра. Кроме того, были тут любопытствующие и с Омелина выгона, и от Кузнецова моста, и даже со Звегаловки из-под Чакановки.

Дед Гурей и Апроська Манычева расхаживали среди всех со стаканами, четвертью самогона и малосольными огурцами, предлагая выпить за здоровье молодых. Охотников было немало и деду Гурею не один раз приходилось наполнять самогонкой, опустошённую четверть.

Известный на всю округу гармонист Растопчин Федька со своей женой Веркой распевали частушки, многие из которых сочиняли тут же, по ходу веселья. Задорно толкнув мужа локтем в бок, Верка заливалась звонким голосом:

- Люди брешуть, што в Гаях жеребец доился,

А в Семёновке на днях хряк опоросился.

Федька растягивал меха и, скривив рожу, хриплым басом отвечал жене:

- Стрыгла Верка в ночь баранов – табачишша от овчин.

А проснулась утром рано – рядом Федька Растопчин

Кончилась свадьба далеко за полночь. Но еще долго не могли успокоиться многие её гости. Где-то вырывался из жениных рук пьяный Гараська, собираясь идти пешком домой в Семёновку. Где-то бузил кум Савелий, порвав спьяну на себе и на жене рубахи. Кирюха Ведерников сидел у колодезного сруба и рыдал, оплакивая Васяткину судьбу:

- Теперь, Васятка, отрезанный ломоть, А какой был мальнина.

Кирюшкины завывания оборвала Прасковья Никитична, вышедшая с ведром к колодцу за водой:

- Нук, Кирюшка, довольно звегать. Вон уж кобели в Табатере на твои песнопенья гвалт подняли.

- Што верно, то верно, - согласился Кирюшка и отправился к сараю. Спать молодых уложили на сдвинутых лавках возле печи. Многие гости разошлись ночевать по родне или знакомым. Но некоторые, особенно дальние, остались ночевать здесь. Кто на полатях, кто на лавках, а кто прямо на полу, подле невынесенных столов, на постелённой соломе.

Вот и Прасковья Никитична полезла на печь, где уже похрапывал, утомлённый за прошедший суетный день, Иван Фёдорович.

Немного годя, Василий крепко обнял Маню и стал с жаром целовать её плечи, шею, грудь.

- Подожди, Вась, подожди. Пусть мамка покрепче заснёт, - зашептала Маня, слегка отстраняясь от мужа.

- Ты што, Мань, гуторишь, - послышался с печки голос Прасковьи Никитичны.

Маня готова была провалиться сквозь землю.

- Вась, ну, Христом Богом прошу тебя, - шёпотом взмолилась Маня. – Стыдно-то как. Не надо сейчас. Подожди, успеется.

В окно начали пробиваться первые, робкие лучи солнца. Василий встал, оделся и вышел во двор. Было слышно, как он вывел из конюшни жеребца и стал запрягать его в дрожки. Потом зашёл в избу, вытащил из-за печки ташу, подошёл к Мане и легонько потормошил её за плечо.

- Маня, поднимайся. Поедем солнце встречать.

Маня молча поднялась. Надела юбку, кофточку, а сверху – стёганую жилетку. Василий пропустил жену вперёд, и они направились к двери.

-Вась, - послышался с печи приглушенный голос матери.

- Што, мам? - остановился Василий.

- Ты, простину-то возьми подстелить. Потом привизешь, покажешь.

- Тьфу, ты - озлился сын и шагнул за порог.

-Чево ты не в свои дела лезешь? – зло зашипел на жену Иван Фёдорович. – А то я табе самой щас простинину подстелю. Разберутся и без твово совету.

-Разобраться - то они, конечно, разберутся. Но такой уж порядок исстари заведён, - и Прасковья Никитична, вздохнув, отвернулась к вьюшкам.

Усадив Маню позади себя на дрожки, застеленные серой ташой, Василий взял в руки вожжи.

- Ну, Маня, держись крепче, - и он пронзительно свистнул.

Поджарый Шатой, до этого нетерпеливо перебиравший копытами, услышав сигнал своего любимого хозяина, вихрем вылетел за ворота. Всё произошло в какое-то мгновенье. И вот уже кончились табатёрские дома. Далеко позади, остался семафор, у железнодорожного переезда. Кругом простирались необозримые поля.

Впереди неизвестная, длинная и извилистая дорога, как сама жизнь, ожидавшая этих, совсем ещё юных, окрылённых только одними пылкими чувствами, да широкой российской удалью, божьих созданий.

А всё, что оставалось позади, тонуло в, поднимавшейся из-под колёс, густой, серой пыли.

Никогда в жизни не приходилось Мане испытывать такой быстрой и озорной скачки. Кажется, что даже конь понимал, что и сам он является участником лихой забавы. Бесшабашно выгнув набок шею, он косился яркими белками глаз на своих седоков и, клацая зубами по стальным грызлам, будто спрашивал: - Ну, как вам? Не получая ответа, но и укорота вожжами, он с ещё большей прытью устремлялся вперёд.

Маня вскрикивала от страха и восторга, вцепившись в широкий, с металлическими бляшками и заклёпками, Васяткин брючный ремень.

- Держись, Маня, держись крепче, - хохотал Василий, подёргивая вожжами.

Ветер свистел в ушах. Тугие колосья ржи, наклонившиеся к дороге, стучали по босым подошвам Маниных ног. Дух захватывало, глядя, как сплошная стена спелой ржи, мчится навстречу и в одно мгновение исчезает за дрожками. Можно ли с чем сравнить эту восторженную радость. Радость пребывания в таком рисковом, неуёмном полёте и уверенности в надёжности своего смелого и сильного Васятки.

Огромный, оранжевый диск солнца медленно поднимался над Гурькиным взгорком, заливая цветущую землю, пока ещё прохладными, но яркими и ласковыми лучами. Туда, вперёд, навстречу волнующему, неведомому, но с тревожным трепетом ожидаемому мгновению, навстречу новой жизни, новой судьбе, мчали лёгкие дрожки эту счастливую пару.

Колёса простучали по бревенчатому настилу Тишкова моста и Шатой, свернув с дороги, крупной рысью побежал вдоль речки по Гусинову лугу. Огромная низина была покрыта сочным травостоем, доходившим до брюха коня. Далеко в стороне осталась Таловая, деревенька, тонким, единственным порядком, протянувшаяся вдоль дороги на Сухие Гаи.

У крутой излучины речки дрожки остановились.

- Слезай, Мань, приехали.

Василий спрыгнул с дрожек, разнуздал Шатоя, взял ташу и расстелил её на траву. Маня смотрела вокруг с удивлением и восторгом.

- Вася, ты глянь простор-то какой. С роду не думала, что земля наша такая красивая. Вроде и ничего-то нет такого. Только трава и цветы без конца и края, да речка тихая, а глаз не оторвёшь.

- А это, Мань, оттого, что мы с тобой тут. И вместе. Вот потому и земля такая красивая, - прошептал Василий, расстёгивая пуговки на Маниной кофточке.

Томно охнув, Маня крепко обхватила Васяткину шею. Губы их слились в долгом сладостном поцелуе.

Солнце уже высоко поднялось. Его созревшие лучи высушили утреннюю росу, и воздух наполнился устойчивым августовским зноем. Уставшие и счастливые молодые лежали на широкой таше среди бескрайнего цветущего луга. Манина голова, обрамлённая смоляными волнами длинных густых волос, покоилась на крепкой Васяткиной груди. Маня с упоением слушала, как спокойно и громко стучит его горячее, сильное и доброе сердце. Над ними простиралось безбрежное синее небо. Ни облачка, ни пылинки. Небо чистое, как слеза святой мученицы. Только один жаворонок застыл на одном месте в вышине, заливаясь трелямии вчастую трепыхая мизерными крылышками.

- Вася, подай-ка юбку, прикрыться от стыда. Глянь, жаворонок, прям, над нами.

- Что ж стыдного-то, Мань? – улыбнулся Василий, подавая юбку. – Чай не крадём чужого, а божью волю исполняем. Да и не жаворонок это на самом деле, а наш ангел – хранитель. Богом он послан сказать нам, что судьба наша будет счастливой, а жизнь долгой и радостной. И никогда мы с тобой разлучны не будем.

- Глянь-ка, всё – то ты наперёд знаешь, - засмеялась Маня, приподнявшись на локте и заглядывая суженому в глаза.

- Ну, а как же, - радостно отвечает, довольный собой, Василий.

Обратно возвращались через сухой брод по другой стороне речки. Шатой неторопливо вышагивал по высокой траве, то и дело, схватывая верхушки цикория крепкими зубами. Маня сидела на дрожках, обняв мужа за плечи, прижавшись щекой к его широкой спине. На душе было радостно и спокойно. Тихие счастливые слёзы медленно скатывались по её щекам.

ГЛАВА - 18

ГРУНЯ

В двадцать восьмом году у Мани с Василием родилась дочь, которую нарекли Тоней. Его сёстры, Нюра с Леной, повыходили замуж и уехали из родительского дома. Дед Фёдор умер лет пять назад, а Полина была ещё маленькой. Прасковья Никитична хлопотала по дому, да занималась с дочкой. Всем большим хозяйством управлялись Иван Фёдорович, Василий, да Маня. На арендованных землях в жатву, на травяных покосах и в молотьбе вместе с ними работу исполняли и три наёмника. Это были Егор Кувакин с женой Апроськой, да его двоюродная сестра, бездомная Груня.

Сорокалетняя Груня была неправой от рождения. Левая рука от пальцев и до локтя сохранялась в размерах и обличии, как у шестилетней девочки, а на левой ноге ступня была совершенно без пальцев. Голос её был неприятно сиплым. Но женщиной она была добродушной и приветливой. Работящей и исполнительной. В обязанности её входило нянчиться с дитём, когда Маня наравне с мужиками косила, вязала снопы или молотила хлеб. Родители Груни померли в страшный голод двадцатого года.

В разгар продразвёрстки, в период так называемого военного коммунизма, в их хозяйстве была лошадь, потому и поставили их в один ряд с богатеями. Ретивые продотрядовцы, с местными комбедовцами, выгребли у них, почитай, весь хлеб. Ни уговоры, ни слёзы не действовали на исполнителей решения власти. Согласно постановлению военпродбюро ВЦСПС, половину собранного хлеба получала пославшая отряд организация. Поэтому был прямой резон, как можно тщательнее вытряхать крестьянские закрома. Вот и шерстили всех без разбора.

- Да, кто ж так делает? – возмущался грунин отец Семен Тучков. – Тут и на семена теперь еле хватит. А кормиться чем? – Тебе советская власть землю дала - заорал начальник отряда. А тебе этого мало? - Если бы она дала не только землю, но и урожай, выращенный на ней, тогда бы это была, действительно наша, народная власть, - таким же грубым криком ответил Семен. Голую землю жрать не будешь.

- Вон, какую линию ты гнёшь, - военпродовец со злобой плюнул на пол и растёр плевок валенком. – В то время, когда вся страна недоедает, когда рабочий у станка падает от истощения, не щадя сил своих ради победы мировой революции, ради счастья таких вот как ты, тебе жалко поделиться хлебом с голодающим пролетариатом. Не стыдно?

- А ты меня не стыди, - заартачился Семен. – Я этот хлеб добывал потом кровью, на своем поле и в жару и в холод. Он мне не с неба свалился. И я его не так, как ты, силком у кого-то отымал. И революцию я не затевал. Я до власти не падкий. Жил, вкалывая день и ночь, штоб кормиться честно. Голодной страну сделали вы. А для чего? Чтобы мне ноне, вот так, счастливо жилось? Нет. Так дело не годится. Я жаловаться пойду. В Воронеж поеду. До самых верхов дойду. Но и на вас управа найдётся.

- Ты што тут разъякался, чучело? - закричал отрядный, доставая из кобуры наган. – Ты куда это собрался ехать? Ты на кого собрался управу находить? Да я тебя щас, как гниду партошную раздавлю, контра ты буржуйская. А ну-ка, вычистить у него вообще всё под метлу – крикнул он продотрядовцам.

И они вычистили. И всё под метлу. И никто никаких жалоб его слушать не стал. Реквизированный у верхнехавцев хлеб, свезли в деревянный амбар на грудиковом бугру – бывший соляной склад братьев Кудряшовых. Как поступать дальше с этим хлебом, пока было не ясно. Ждали распоряжений из Воронежа от уполномоченного Наркомпрода. Отряд отправился дальше, оставив троих вооружённых стражей охранять амбар. Сторожа проживали внутри и обогревали там себя железной печкой – буржуйкой. Там же готовили себе еду. Как уж получилось, но в одну из январских, снежных ночей амбар с хлебом загорелся. Тушить бревенчатый сруб под соломенной крышей было некому, да и бесполезно. Сухое дерево и солома на морозном ветру полыхали как порох. Спастись удалось лишь одному охраннику. Да и тот был сильно обожжённый. Хлеб выгорел дотла.

К весне в хозяйстве пала, неразжеребившаяся от бескормицы, лошадь. Вскорости померли и мать с отцом. Многих, очень многих в тот год постигла голодная смерть. Груня продала хатёнку за три пуда ржи, с чего и осталась жива. На первое время ее приютил двоюродный брат. Потом стала ходить из двора во двор, питаясь случайными подачками, ночи, коротая, где попало. Такая жизнь продолжалась до тех пор, пока она не пришла в няньки к Сидоровым, где в это время работали Егор с Апроськой. Груню разместили в избёнке на гумне. Трижды в день она вместе с хозяевами питалась в большой избе. Груня любила возиться со своей подопечной Тоней. С Маней тоже подружилась, хотя в возрасте была заметная разница.

ГЛАВА - 19

КОЛХОЗ «ТРУДОВИК»

С окончанием двадцатых годов, когда жизнь вроде бы стала понемногу выравниваться, на верхнехавцев навалились очередные испытания. Новую экономическую политику, как чуждое социализму явление, Советская власть решила прекратить. Выяснилось, что с момента введения НЭПА, с двадцать первого года, взамен военного коммунизма, в обществе стали просматриваться признаки капиталистических тенденций. А это означало фактический откат от революционной идеи большевиков – равенства всех и во всем. Хотя на самом деле основной принцип социализма «От каждого по способностям - каждому по труду», при НЭПе проявлялся самым ярким образом. Так что же делать? И выход был найден. Решили провести всеобщую коллективизацию. Так сказать, «в добровольном порядке». В начале двадцатых на селе уже пробовали создавать коммуны и сельхозартели. Но принцип уравнительного распределения по едокам не нашел поддержки у крестьян и порождал нередкие бунты. Однако, власти жестоко подавляли проявления недовольства, наглядно показывая, кто в этой стране настоящий хозяин. Народ должен находиться в гурте и под постоянным наблюдением неусыпных контролеров. Пусть это будет завод, фабрика, театр, похоронное бюро или иное трудовое сообщество. Ни в

коем случае нельзя выпускать поводка из рук. Так родился план сплошной коллективизации.

Под самый вечер к Ивану Федоровичу в дверь постучал председатель сельсовета Крутских Митрофан Игнатьевич.

- Можно зайти Советской власти в единоличное хозяйство? - шутливо спросил он вышедшего навстречу хозяина.

- Милости просим дорогого гостя, - улыбаясь, протянул руку входящему Иван Федорович, - аккуратней, тут порог высоковат, не споткнись.

Председатель посмотрел на святые образа в углу, поднял руку, будто хотел перекреститься. Но снял картуз, пригладил густые седеющие волосы и присел на коник. Прасковья Никитична с Маней сразу же засуетились у стола. Василий уселся на лавку рядом с отцом, с настороженностью поглядывая на гостя.

- Ну, как поживаете? Как лошади, коровы? - начал дружелюбный разговор Митрофан Игнатьевич.

Иван Федорович прикидывал, к чему клонит председатель, опасаясь попасть разговором впросак. А потому на пустяшный вопрос и отвечал по-пустяшному, с полушуткой:

- Да так, слава Богу, пока живы сами и скотина с нами.

И чтобы не дать втянуть себя сразу в обременительную беседу и немного сосредоточиться, решил на какое-то время отвлечь собеседника от сложившейся мысли.

- А што мы так сидим, как не родные? Давайте-ка за стол. Ведь с работы идешь, Игнатич. И нам вечерять пора.

- Ну, что ж, это можно. Исстари все важные вопросы решались за столом. Натощак что за разговоры, - согласился председатель, усаживаясь напротив Ивана Федоровича и Василия.

Женщины накрыли на стол, и вышли из хаты, плотно закрыв за собой дверь. Выпив полстакана самогонки, и плотно закусив, Митрофан Игнатьевич вытер губы ладонью и отодвинул от себя тарелку с холодцом.

- Ты, Иван Федорович, наверно понимаешь, что я зашел к тебе не для того, чтобы просто стюденю откушать. Дело у меня, можно сказать, государственной важности.

- Так, так, - подался вперед Иван Федорович. Что же это за дело такое?

- В Хаве решено создать первый колхоз, - вздохнул Митрофан Игнатьевич. Он достал из кармана бумажку и прочитал: «Колхоз, то есть коллективное хозяйство, - это кооперативная организация добровольно объединившихся крестьян для ведения крупного социалистического хозяйства». Потом спрятал бумажку в боковой карман пиджака и уже своими словами добавил:

- Землю предоставит государство в бесплатное пользование, а всякий там инвентарь, скот и тому подобное – это за счет хозяйств. И трудятся все на равных. А получают, кто сколько заработал. Так, что выгода прямая.

Разговоры меж мужиками про колхозы в Хаве были не в новинку. В некоторых местностях они уже были созданы. Известны были многие факты и о тех людях, которые пытались ставить себя поперек. Но тяжелая государственная машина раздавливала строптивых, наматывала их судьбы на жесткие колеса расправы, увозя все дальше и дальше от тех мест, где все это происходило. Чтобы своим присутствием они не напоминали о том, что кто-то может сказать нет всесильной диктатуре пролетариата, к которой сам пролетариат, по сути, не имел никакого отношения. Он, как и прежде влачил полуголодную жизнь у станка, все время, догоняя и перегоняя кого-то с замиранием сердца глядя в окно - не приближается ли долгожданное светлое будущее. Иван Федорович знал, что момент этот докатится и к ним. Понимал он, что председатель пришел как раз насчет этого, но вида не подал, пусть тот свое выкладывает.

- Ну, что ж, это хорошо, - одобрительно кивнул он головой - а я-то тут причем?

- Вот. Вот теперь мы и переходим к самому главному! - хлопнул себя по колену Митрофан Игнатьевич, - ты у нас, Иван Федорович, человек авторитетный. Работящий. Хозяйство имеешь крепкое. Весь ваш Сидоров крестьянский род всегда был в почете и уважении. Поэтому если ты первым подашь пример вступления в колхоз, за тобой потянутся остальные. Бедняки и раздумывать не станут. Им деваться некуда. А вот единоличникам нужен толчок. По правилам тебя следовало бы раскулачивать. Корова, три коня, овцы, пара свиней. Уж про кур молчу. Жатка, молотилка, свеклорезка, соломорезка, да плуги с боронами. Больше того, в твоем хозяйстве используется наемный труд. Кувакины в работниках у вас, да Груня в няньках. А это знаешь, как называется? Это прямая эксплуатация сельского пролетариата. Понятно, на что тянет? То-то же. Но мы люди свои и поступать будем по-свойски. Как говорят в народе - ты мне - я тебе. Завтра придешь в Совет к десяти утра. Там как раз будет обсуждаться вопрос об организации первого колхоза. Заявишь, что в силу своей крестьянской сознательности, добровольно вступаешь в колхоз всей семьей. Немедленно отказываешься от использования батраков у себя в найме. А в виде своей имущественной доли, сдашь в общественное хозяйство жатку, молотилку, двух кобыл и высокопородного рысака. Иван Федорович сидел молча, наморщив лоб, осмысливая слова, услышанные от предсовета. Василий, как ошпаренный, вскочил с лавки, в недоумении вытаращив глаза:

- Да ты что, дядь Мить? Ты думаешь, что говоришь? Шатоя отдать? Да ни за что на свете! Хоть режьте меня на куски. Такого коня больше нет нигде. Он мне дороже самого близкого друга. Никогда не отдам. Даже не просите - распалялся Василий. Мы правду будем искать.

- А ты не кипятись, правдивец, - остановил его Митрофан Игнатьевич. Тебя-то тут, как раз, никто ни о чем не просит. Правдолюбцы нынче больше всего там, на Соловках пребывают. А, кроме того, негоже сосунку встревать в разговор, пока отец молчит.

Василий хотел было что-то возразить, но осекся, сел и недовольно хмурясь, смотрел на гостя. Отец шумно вздохнул и, погладив усы, с легкой усмешкой сказал:

– Да нет, Василий, слишком для нас большая роскошь - правду искать. Это когда-то говаривали - не в силе правда, а в правде сила. А нонче - другое. У кого дыба - тот и прокурор. И обращаясь к председателю, твердо изрек:

- Все Игнатич, договорились. Завтра в десять приду. Сделаю, как велишь.

- Вот и хорошо - удовлетворенно кивнул Митрофан Игнатьевич, поднимаясь из-за стола.

Едкие присловные подковырки Ивана Федоровича он пропустил мимо ушей. Понимал, что происходило в душе мужика в эти минуты. Ведь все нажитое за многие десятилетия непосильным крестьянским трудом, хозяевами этого подворья, уходило от них безвозвратно. Как-то она там получится в колхозе счастливая жизнь? Будет ли все так, как писано на бумаге? Сомнения брали и самого Митрофана Игнатьевича. По циркулярам было видно, что готовилась коллективизация в спешке. Многие вопросы до конца не были продуманы. Многое давало основание полагать, что писалось людьми, далекими от крестьянской жизни. Но приказы не обсуждаются, а беспрекословно исполняются. Это Митрофан Игнатьевич усвоил еще солдатом-пехотинцем в империалистическую, а потом и будучи вторым номером пулеметного расчета в конармии Буденного, в гражданскую войну.

- Я знал, что ты мужик с понятием, - он надел картуз, - спасибо за хлеб-соль. Прощевайте.

Председатель пожал Ивану Федоровичу руку и направился к двери. Уже переступая порог, остановился. Полуобернувшись, посмотрел на Василия. Подняв кверху указательный палец, серьезно сказал - а ты, Васятка, раз уж к лошадям такую привязанность имеешь, будешь в колхозе конюхом. Очень важная должность. После ухода председателя, в избу зашли Прасковья Никитична с Маней. Стоя за дверью в сенцах, они слышали весь мужской разговор.

- Это к чему же ты, отец, так согласился? - стала выговаривать Прасковья Никитична, вытирая фартуком слезы, - да нешто можно лошадей-то отдавать? И главное, для чево? Штоб Палашка Лыкина со своим Гришкой – пропойцем, стали жить хорошо? Да с роду они не жили и не станут хорошо жить. Как на своем наделе не работали, так и в колхозе не будут. Им ток и делов, что утащить чего-нибудь, да пропить тут же. А Кузетовы братья? Ты глянь, изба - развалюха, вокруг ни сараюшки, ни нужника. Три овцы да шесть курей в сенцах. Хозяйство. Бабы с детьми в поле надрываются, а мужики не просыхая, самогонку глушуть. А ты им - все свое добро. Нате дорогие суседи, пользуйтесь на здоровье, раз свово не нажили!

Маня сидела на табуретке возле печи. В разговор не встревала. Да и не принято было снохе, если ее не спрашивают, говорить что-нибудь вслух в семье свекра. Что сами считают тебе нужным, сделают и без твоих разговоров. Маня это уяснила с детских лет, наблюдая окружную жизнь.

- Чево ты этим хочешь доказать и кому, - продолжала наседать на Ивана Федоровича Прасковья Никитична.

Тот угрюмо посмотрел на нее и, по привычке поглаживая усы, отвечал:

- Кому доказать? Вам я хочу доказать. Доказать то, што жизнь наша с вами дороже чем лошади и железяки. Помнишь продразверстку? Старцев Трофим Власыч уперся и не предъявил весь хлеб для ревизии. Разыскали, изъяли все, а его-то со всем семейством в холодные края. Где они? Доехали они туды? Живы ли? Ни слуху, ни духу. Что с ними? Одному Богу известно. У нас тогда хлеба выгребли больше положенного. Так забрало меня в тот раз, чуть за топор не взялся. А дед Федор, царствие ему небесное, сказал: – Иван, хлеб нам нужон, а жизнь дороже. Хлеб мы с тобой вырастили этими вот руками. Будут эти руки, и хлеб будет. И мы выжили. И сызнова опять все нажили. Думаю, и теперь не пропадем. А огрызаться тут ни к чему. Никогда пышка выше коврижки не подымется.

В обусловленное время Иван Федорович пришел в сельсовет и сделал так, как научил его председатель. Произведя записи в соответствующие бумаги и дав Ивану Федоровичу расписаться, где нужно, Митрофан Игнатьевич вышел из-за стола. Он обвел всех присутствующих довольным взглядом и торжественно произнес:

- Ну что, товарищи, будем считать, что колхоз «Трудовик» состоялся. И мы поздравляем нашего первого члена этого крестьянского коллектива, Ивана Федоровича Попова с таким замечательным событием.

Все захлопали в ладоши. Потом стали подходить и другие добровольцы. Видно, накануне работа проводилась не с одним Иваном Федоровичем. Когда со двора уводили лошадей, Василий на улице не показывался. Он стоял в это время в конном сарае, обхватив столб, к которому, только что, был привязан Шатой и, обрывисто всхлипывая, по-детски рыдал. Сзади неслышно подошла Маня. Она прижалась к его плечу и, поглаживая по стриженой голове, пыталась утешить:

- Ну, успокойся, Вася, успокойся. Папаша правильно решил. Супротив власти не устоишь. Видно, так Богу угодно.

Василий обернулся к жене. По щекам его текли злые безутешные слезы. Он обнял Маню и срывающимся от досады голосом возразил:

- Да не Богу, извергам так угодно. Ведь жили нормально, ни кому не мешали, никого не обижали. Ни в чью жизнь не лезли. Я же Шатоя из рожка выкормил. Зорька, мать его, при родах померла. Пять лет с ним как с дитем пестуюсь. Вот потому он и привязан ко мне, как самый преданный товарищ. А какая в колхозе судьба его ожидает?

- Вася, - ласково глядя мужу в глаза, прошептала Маня, - не будем загадывать. Никто не знает, кого какая судьба ждет. Я как-нибудь схожу к церкви и помолюсь за нас за всех. А пока пошли в избу. Тонюшка всех уж задергала - где папка, да где папка.

- Ну, ладно, Мань, пошли.

На другой день Иван Федорович с Василием отправились на колхозную усадьбу, чтобы с бригадой землемеров ехать обмерять поля под предстоящий сев яровых. Иван Федорович имел по тем временам достойное образование. В 1890 году он окончил Вернехавское сельское начальное народное училище. Имел красивый почерк, писал грамотно, был начитан и хорошо разбирался в вопросах земледелия. По этим качествам его и назначили в колхозе учетчиком. Василия поставили конюхом. Он был доволен, так как имел возможность постоянно общаться с Шатоем. Но Шатоя вскоре отдали в Хреновской конезавод, обменяв на веялку и бензиновый движок. Василий долго переживал расставание с любимым конем, но как говорится, с судьбой не поспоришь. Женщин пока не привлекали в колхоз. Животноводческие бригады еще не создали из-за отсутствия помещений для скота. А со всем остальным, мужики справлялись сами.

ГЛАВА - 20

ПРОРОЧИЦА

Как-то Маня, покормив Тоню, оставила ее на попечение Прасковьи Никитичны. Сама оделась по-праздничному и пошла к церкви. Службу в церкви не справляли давно. Она была закрыта по решению властей. Имущество конфисковано. Настоятель храма, отец Серафим, выросший и воспитанный в церковном приюте бывший в свое время послушник Гришутка, арестован в прошлом году. Его обвинили в антисоветской пропаганде. Вместе с четырьмя священниками из церквей Верхнехавского района он был осужден и сослан в Сибирь. Но у осиротевшего храма постоянно собиралось немало верующих. Они поклонялись иконе Пресвятой Богородицы на воротной арке. Просили заступничества у Спасителя, строго и задумчиво смотревшего с росписи над главным притвором. Теперь люди говорили - не в церковь пойду, а к церкви. Предметом поклонения верующих были и величественные церковные купола со стройными золочеными крестами. Они были видны со всех концов большого села. Их не заслоняли даже высоченные раскидистые тополя, росшие вокруг церкви. Подойдя ближе, Маня застыла от изумления. Перед церковью у ограды волновалась толпа. По церковной крыше, по колокольне, лазили какие-то люди с веревками и лестницей. Народ за ограду, в церковный двор не пускали находящиеся во дворе милиционеры и комсомольские активисты с красными повязками на рукавах. Несколько комсомольцев держали кумачовый транспарант с белыми буквами «Тюрьмы и церковь смешаем с землей». Толстый мужичок, в черной суконной куртке и клетчатой фуражке, с земли отдавал приказания людям, находящимся на крыше. Там что-то не получалось. Наконец, двое на самом верху затянули петлю на кресте. Забрав лестницу, они отошли на середину крыши и сбросили концы толстой веревки наземь. Человек десять, ждавших внизу, ухватились за веревку и стали дергать. Крест оставался на месте. Человек в суконке бегал вокруг них и матюкался на милиционера, видимо ответственного за физическую силу привлеченных к этой акции. Но вот крест, наконец, поддался и начал медленно наклонятся в сторону рвачей, под одобрительные возгласы активистов.