Посвящаю 3 страница

- Линь, что ни на есть самый настоящий китаец. Цельными днями трюх-трюх по деревням на тощей лошадёнке, впряжённой в ненашенскую телегу с высокими боками и ограмадными колёсами. Собирает по дворам тряпьё, кости. Чугунки битые, таганы и кочерёжки ломаные, сковородки разбитые и прочий, ненужный в хозяйстве железный хлам. На любом порядке всегда вызывает оживление время, когда раздаётся визгливое пение кошадра: - Китаец Линь подбирает, сто вам дома месает, а за ето давает, сто вам нузно бывает. Хозяйки тащат к телеге разную, навсегда поломанную утварь и совсем обветшавшее добро, рваные облезлые шкуры и тряпки. Линь, погрузив на телегу принесённое барахло, открывает свой волшебный сундучок и раздаёт кому узорчатые заколки, кому булавки и нитки с иголками, а уж за стоящий хлам - костяной гребень или, невиданной расцветки, атласный платочек. Мальчишкам доставались глиняные свистульки и волосяные мячики. Верхом ребячьей мечты были рыболовные крючки - кованные, ручной работы, зазубренники. Они были крепкими, не разгинались и не ржавели. Жала у них вострые, с чуть оттопыренной бородкой, так, что подсечённая рыба с таких крючков никогда не сосмыгивалась. Но за них и отдать надо много. Порой приходилось тащить из дому либо казан медный, либо дедов зипун. Иной раз родители, обнаружив пропажу, выдрав своего отпрыска, уясняли, куда подевалось добро, и шли к Линю, возвращая ему крючки и требуя назад, утащенное из хозяйства. Линь встречал рассвирепевших мужиков и раздасадованных хозяек, улыбаясь, умильно складывая ладошки перед собой: - Зацем ругаиса, музык? Забирай сто только нравица тибя тут. Мне ницаво цузой нинада. Проходи, иси твоё. Я та не помню, кто цаво адавал. Мужики или бабы копались в железках и всяком хламе, осматривали телегу и даже заходили в избушку. Там, в пропитанной каким-то кислым запахом полутьме, на земляном, полу, в глубоких трещинах, кроме маленькой, облупленной русской печки, дощатого о трёх ножках низкого столика возле окошка, да деревянной, связанной лыками кровати, ничего не было. Искатели грязно ругались, плевались и расходились по домам, вымещать обиду на своих чадах. Но никто из них так никогда и не узнал, как это Линь мог быстро и надёжно перепрятывать то, за что ему, наверняка, был бы устроен порядочный нагоняй. По описанию Гришутки, это был беззлобный с узкими прорезями коричневых глаз на плоском, морщинистом лице, с жиденькими усами, реденькой бородкой и тонкой косичкой на затылке, мужичок лет сорока, а может и постарше. Ростом Линь был чуть больше двух аршин, всегда одетый в какой-то грязно-синий балахон, широченные серые парусиновые штаны, обут в деревянные, с ремешками, сандалии. Он, мало чем, отличался, по виду своему, от местных нищих. Никто, даже из давних старожилов, не смог бы припомнить, как и откуда попал этот Линь в наши края. Иной раз он неожиданно пропадал на три-четыре недели, и как-то сразу становилось скучно без его смешного: - «подбирает всё, сто вам дома месает».

Гришутка оглянулся по сторонам, будто боясь, не подслушивает ли кто, и заговорщицки в полголоса, продолжал: - Зашли мы, как – то раз, с Архип Данилычем в станционный трактир. Там он купил себе две рюмки водочки и спинку сазана вяленого, а мне коняшку сладкую на палочке, прозрачную, чист скло. Стоим мы так возле стоечки и каждый своё сосём. Рядом мужики выпили, как следует, и разговаривают. Один толстый такой, на звонаря нашего, Семена шибко похож, но точно не он, говорит, что у Линя, в Москве, жена русская и две дочери растут, для которых он содержит французкую мадаму. И вроде он имеет ресторацию и прачечную в Сандунах, а капитал себе нажил на ентом вон тряпье, костях и железках. Может оно и так, а может люди и хвастают. Язык – то, он, без костей. Ну, вот мы и пришли, - обрадовано изрёк Гришутка. Он остановился подле тесовых створов ворот высоченной плетнёвой ограды, из-за которой не было видно дома. Гришутка постучал в калитку, висящим на цепочке, чугунным кольцом. Из глубины двора раздался хриплый лай, по голосу видать, здоровенного кобеля.

- Да замолчи, ты, бешенный - одёрнул кобеля грубый мужской голос, и послышались неторопливые шаги. Вскоре загремел засов, открылась калитка, и на улицу вышел высокий, плечистый мужик с копной тёмных, с красивой проседью волос, перехваченных тонким ремешком, такой же бородой и усами, похожим на совиный клюв носом и серыми весёлыми глазами.

- Здоров были, люди! Што нужно?

- Здравствуишь, хозяин, - ответила за всех Анастасья

- Дык, мы вить, это, как его…- и растерянно замолчала.

- Дядь Никодим, - взял на себя разговор Гришутка, - это со мной странники. Архип Данилыч оченно просил помочь погорельцам. Они ненашенские, из кубанских краёв. Туточки у них ни родных, ни близких нетути. И исть им нечего и спать негде. Христом Богом прошу, помоги убогим.

- Ладно, сердоболец.- засмеялся Никодим, признав в Гришутке сироту из церковного приюта.

- Разберусь я с ними, а ты, радетель, ступай назад, пока не стемнело, передавай поклон Архип Данилычу, да получи-ка на леденцы за работу. - Никодим достал из кармана холщовых штанов орластый пятак и протянул мальчику.

- Благодарствуйте, Никодим Власыч, - кланяясь, пролепетал Гришутка, - здравия и многая лета вам, и супружнице вашей, и деткам малым, и скотинке домашней. - И, повернувшись на пятке, Гришутка вприпрыжку побежал по пыльной дороге.

ГЛАВА - 7

БАТРАКИ

Никодим провёл Анастасью с Петькой в просторный двор, обнесённый высоким плетнём, с калиткой, выходящей в сад, а затем к огородам и обширной луговине, полого сходящей к речке. Большую часть двора занимала добротная, рубленная из дубовых брёвен, изба - пятистенка, под железной крышей, с высоким крыльцом и просторными окнами. Напротив крыльца, впритык к плетню - длинный невысокий сарай с прорезями-вытяжками под самой щепной крышей, маленькими окошками и широкой двустворчатой дверью. Это была валяльня. Рядом - баня, а за ней - работницкая, следом - лабаз хлебный, а уж потом – катухи скотные. Вышли за калитку и очутились в большом саду с аккуратными рядами, ухоженных яблонь, груш, слив и вишен. Через сад вышли к крытой камышом, небольшой мазанке, с самодельной, из железной бочки плитой, трубой - в окошко. В одном углу – топчан, накрытой старой войлочной попоной, с войлочным валиком вместо подушки, в другом – камышовая подстилка и какая-то тряпка вместо одеяла.

- Вот тут поживёте, пока приобыкнитесь, а дальше по работе будем глядеть, как жизнь вам лучше обустраивать. С утра завтра будем картошку в низах выпахивать. Семён, сын мой старший, всё вам расскажет и покажет. Столоваться трижды в день будете со всеми работниками в людской. Одежку вам какую-нибудь справим. А там, как бог даст. А теперича пошли со мной, снедать пора. Соловья, как говорят, баснями не кормят.

Поздний обед или ранний ужин был для изголодавшихся странников, как нельзя, кстати. Никодим привёл их в людскую, где за столом уже сидели четверо работников. Три мужика, один из которых был лет двадцати пяти, с выбитым по баловству железным шкворнем ещё в детстве, правым глазом и теперь затянутым сплошным бельмом. Двое бывших елецких колодников, лет по сорока, да тощая жилистая баба, со злыми, бегающими, вострыми, как шило, глазами, которой по обличью никак нельзя было определить возраст. На дубовом столе, выскобленном добела, в чистой холстине, завёрнута половина ковриги чёрного ржаного хлеба. Рядом, порезанный толстыми полосками, кусок старой, с душком, солонины, черепушка с малосольными, тронутыми желтизной, огурцами, не меньше десятка варёных яиц, несколько головок лука и большой пучок, ещё зелёного, но уже застаревшего укропа. На самой середине – глиняная полуведёрная черепушка, до краёв налитая густым ржаным квасом с бобками. На пестрой тряпице, горка нечищеной, запечённой на поду картошки и деревянная солонка, доверху насыпанная серой крупчатой солью. Петьку душили голодные слюни. Ему нетерпелось схватить ломоть хлеба и рвать зубами солонину, запивая тягучим квасом.

Никодим подошёл к столу, развернул холстину, нарезал толстыми ломтями хлеб и сотворил молитву.

- Отче наш. Иже еси на небесех! - начал Никодим и все, стоящие вокруг стола, хором подхватили - Да святится имя, Твое, да придет Царствие, Твое. Окончив молитву, все разом перекрестившись, уселись на лавку и, разобрав деревянные некрашеные ложки, дружно принялись за еду.

Петька схватил картошку, откусил, обжёгшись, замотал головой, хлебнул ложку холодного кваса, кинулся за куском солонины. Он жадно глотал непрожёванные куски, дёргая огромным острым кадыком. Когда всё было съедено, Палашка, так звали тощую бабу, вышла во двор и вскоре вернулась с миской печёных яблок и корчажкой топлёного молока. Молоко вылила в черепушку из-под кваса и рядом поставила яблоки. Каждый брал янтарные фрукты, с которых по пальцам стекал ароматный нектар, откусывал кусок сочной мякоти и запивал, черпая ложкой душистое топлёное молоко. Петька давно уже объелся и громко икал. Тоненький сучёный гашник больно резал надутый живот. Но отказаться от такого лакомства он не мог.

- Ну, ежели ты и до работы такой резвый, как до жратвы, то мне с батраком повезло - усмехнулся Никодим, наблюдавший за Петькой.

Поевши, прочитали Отче наш, перекрестились, и каждый пошёл по своим делам.

Всю ночь Петька мучился от живота, поминутно бегая во двор, где его нещадно несло. И лишь под самый рассвет он смог немного забыться в тяжёлом сне.

С восходом солнца в гумённое окошко постучался кривой Левон: - Вставайтя, к хозяину во двор собирайтеся. Настасья, выходившая доветру, вернувшись в избу, вычитывала поднимавшемуся с дерюжки, Петру:

- Это ж сколь надо потрескать, штоб весь двор одному так загадить. Ишшо неделю непереварёной солониной собак кормить можно.

-Ладно, мать, будя звегать-то. Тут и так мочи нет. Страх как ослаб. Куды ж мне картохи таскать. Тут хучь самово ташши.

- Ты што, Петь, первый день работный, за нами все глядеть будут. Нам деваться некуда. Ведь если што, сгонють со двора. А тады каюк. Две - три недели и засентябрит.

Морщась от боли в животе, Петька, молча, поплёлся за матерью на хозяйский двор. Палашка в людской поставила на стол черепушку с простоквашей, плетёнку с пресными бабышками и положила стопку деревянных ложек. После короткой молитвы позавтракали бабышками[28], запивая их подсоленной простоквашей. Хоть и бурчало в животе у Петьки, своё он, все же, съел.

Никодим с двумя сыновьями на трёх ходках, на которых лемехами вверх, лежали сохи, выехали со двора. Следом пошли Никодимовы снохи и шестеро работников: четыре мужика и две бабы. Никодимиха, невысокая, рыжая, с выщербленным передним зубом толстая, жена хозяина, осталась дома с внуками и за стряпчую.

Картошки понасажено десятина с гаком. До самого вечера распахивали, выбирали, таскали и свозили во двор картошку, которой в этом году уродилось тьма. Петька усердствовал, как только мог, хотя приходилось то и дело бегать в прибрежный чапыжник[29].

Был Петька и в дальнейшем изрядно невезучим. То в валяльне ноги ошпарил как-то зимой, зацепив нечаянно выварку с кипятком, то в полынью на речке угодил, когда матери бельё приносил полоскать, чуть не утоп. Ко всему этому явилась охочесть до всего, что плохо лежит. Раз кисет с табаком, забытый хозяином в людской, прихватил незаметно, потом ножичек перочинный, выпавший из левонова кармана, там же в людской подобрал. Потом с курями бабки Матрёны бес попутал. Разве ж можно было подумать, что кто-то избу её в разлив сторожить будет. А ведь урядник Фрол Рукавицин двоюродным Матрёниным племянником оказался. Та его и попросила присмотреть за избой. Слава Богу, что всё тогда обошлось без особого вреда. А вот с этой рыбалкой, как бы, не пришлось тяжко.

ГЛАВА - 8

ВОДЯНОЙ

- Ну и за сколь бадейку торгуешь? – Антон с силой сжал костлявое Петькино плечо, аж хруст пошёл у того до самых пяток.

- Дык я што, ежлик по-хорошему, добрым людям оно, понятно можно и сторговаться, - начал заикаться Петька.

- Ты не трясись, как дерьмо на вилах, - зло зашипел Антон, вырывая бадью из Петькиных рук. – Когда чужую вещу волочил домой, небось, не трёсся. Где бредень?

- Какой бредень? – Петька удивлённо вытаращил глаза.

- Я спрашиваю не какой, а где? И так тряхнул Сиська, что тот, чуть не свалился на деревянный полок.

- Дык где ж ему быть, знамо на гумне, - поспешил упредить скорую расправу Сисёк.

Братья схватили под руки, почувствовавшего себя обреченным Петьку, и по пыльной дороге поспешили с ним на валяхину усадьбу. К избушке, где жили Сиськовы, подошли незаметно с низов, от речки. Бредень оказался растянутым стоймя вдоль саманной стенки, с невыбранной травой и тиной по ячейкам и в мотне.

- Ну и гнусяра, – ощетинился Прошка, - даже тину не выбрал, ведь так можно вещь сгубить. Да я тебя щас тут в клочья порву, - разошёлся Антон, хватая, Сиська за грудки.

- Погодите, ребята, погодите, - залепетал, не на шутку струхнувший, Петька. – Я вам такое расскажу – сразу остынете. И узнаете, что никакой моей виноватости в вашем бредне нету.

- Ну, сказывай, - отпустил ворот сиськовой рубахи Антон.

Почуяв слабину в напоре братьев и даже, как показалось Петьке, некоторую их растерянность, в нём прорвалось красноречие.

- Погляжу я на вас, вроде бы люди как люди, а на самом деле – темнота замшелая. Живёте тут, как сурки в норках и дальше свово носа вокруг ни зги не видите, чурбаны неотёсанные. А тут такое рядом происходит, можно сказать, жизнь иная, чего вам никогда и не снилось. А я бы на вашем месте…

Но Антон, ничего не разобравший в сиськовых разглагольствиях, грубо оборвал разошедшегося оратора.

- Кончай галиматню плести, не тяни, давай понятней сказывай - и снова крепко схватил Петьку за шиворот.

- А вот и слухайте. Иду я в ентот день, на Троицу, вдоль речки, поглядываю, где бы лыка надрать под лапотки. Вдруг, не поверите, прям посерёдке, обапол[30] кушинок, вода как вспучится, как забурчит. И появляется из воды мужчин. Крупный такой, косматый. Волосья на голове и бородища с усами из тины и сам он зелёный весь, тока глаза белые, как у вареной щуки. От шеи и по грудь весь покрытый чешуёй сазаньей. Вот такой, в пятак - Петька округлил для наглядности пальцы, показывая размер чешуи. А заместо ладоньев, клешни ограмадные. - Я хоть и сам не из робкого десятка, а, прямо скажу, спугался. Стою, ни жив, ни мёртв. Мне б в ту пору окститься, да руки не могу поднять от страха. И мозги, как отшибло. А водяной добрым таким голосом гуторит: Не боись, Пётр Ефимыч, я тибе не обижу. А за честность твою и жуткое трудолюбие, подарок сделаю. Иди по етому боку вдоль ермошкиных огородов, а там за плотиной, на травке увидишь бредешок и бадейку с рыбёшкой. Это тебе от меня за жизнь твою страдальческую и праведную. И опять вспучилась вода и забурчала. И скрылся он в бучиле[31] под лопухами кушинными. Вроде, как и не было его вовсе. Пошёл я, конешно, вдоль берега. Оченно был удивлён, когда увидал на лужочке всё, о чём было сказано. Не обманул, зелёный. Вон оно как было. А вы не разобрамшись, сразу за грудки.

- Ах, ты, кабыздох облезлый. Ты, что это тут ахинею всякую несёшь? А вот такого водяного не видал? - Антон замахнулся на Сиська своим огромным кулачищем.

- Не тронь, - остановил брата Прохор. – Отец что сказал? Без драки.

- Так што ж, всё ему должно и сойти с рук под чистую? - обиженно проворчал младший брат, бросая косой взгляд на Прошку.

- Да нет, сойти не сойдёт. Но бить не будем. Нук, держи его вот так. Прохор завел Петьке руки за спину, а Антон перехватил их под локти так, что тому и рыпаться некуда.- Теперь-то ты своё получишь, - зло прошипел Прошка.

Он нарвал возле канавы приличный пук крапивы, развязал гашник[32] на сиськовых штанах, запихал туда крапиву и затянул бечёвку на два глухих узла. Отпустив орущего Сиська, братья спокойно смотали бредень, прихватили бадейку и пошли низами вдоль речки домой.

В августе началась война с германцами. Братьев Синдякиных и Петьку вместе со многими верхнехавскими мужиками признали годными для отправки на фронт.

ГЛАВА - 9

ПРОВОДЫ

Сбор годных на войну в Верхней Хаве был определён в день Успения Пресвятой Богородицы. Накануне глашатаи ходили по дворам и объявляли о том, что на Омелином выгоне состоится большой праздник для обустройства, по государеву Указу, проводов годных на войну. Одеться предлагалось, как на Христово Воскресенье.

На Успенье, с утра к Омелину выгону потянулся народ. День удался солнечный, тёплый. Несмотря на ранний час, уже вовсю гудела ярмарка. На другой стороне широченного выгона, где всегда проводятся бега, играл духовой оркестр, выводя самые лихие марши. Тут же устроен большой деревянный помост, обитый по бокам зелёным ситцем. Чуть впереди помоста, на высоком месте, слегка мотылялся по безветрию саженный Андреевский флаг.

Годные подходили к столу, накрытому белой скатертью и уложенному стопками разных бумаг. За столом на крепком резном стуле сидел писарь в полевой, армейской форме с ефрейторскими лычками на погонах и отмечал прибывших. Рядом стоял высокий, подтянутый, ещё не старый полковник, обвешанный наградами. С каждым призывником он здоровался, красивым жестом отдавая честь и пожимая руку.

Позади взвод солдат рослых, в новенькой, хорошо отутюженной форме, начищенных ботинках и белых льняных обмотках. Все одного роста, со скатками через плечо и штыкастыми винтовками к ноге.

Мальчишки с завистью смотрели на этих, геройски выглядевших бравых солдатиков, а девчата, стоявшие небольшим гуртом поодаль, грызли семечки и, плутовато улыбаясь, перешёптывались: - Надолго ли расквартируются здесь эти красавцы.

Стали съезжаться волостные начальники и разные именитые люди. Вот подкатил черный блестящий тарантас прямо к, смолящим цигарками, новобранцам. Каурый жеребец с белой отметиной во лбу, с рыси сразу стал, вкопано за два шага до толпы. Передние шарахнулись в сторону. - Не трусь, служивые, - загоготал конюх волостной управы, Мишка Бруданин, которого посылали в Табашный лог за ветераном турецкой войны Фёдором Сидоровичем Поповым.

Из тарантаса, тяжело опираясь на ореховый бадик, осторожно ставя негнущуюся ногу на узкую подножку выбрался благообразный старичок. Одежда его состояла из старинной солдатской фуражки - бескозырки, заметно подсевшего, темно-зелёного мундира на крючках, серых холщёвых штанов и, густо смазанных дёгтем, яловых сапог. Был он невысок, но коренаст, с живыми карими глазами и широкой, окладистой бородой. Поперёк груди блестели награды: георгиевский крест, ниже ещё один, но ненашенский крестик, большая шестиугольная звезда и две российские медали. Удостоен этих наград Фёдор Сидорович был в русско-турецкую войну за беззаветную храбрость и героизм, при штурме и обороне Шипкинского перевала.

Не особо охоч был рассказывать Фёдор Сидорович о той кровавой бойне среди скал и ущелий, огня и дыма, под безжалостными лучами балканского солнца. О том, как в июле восемьсот семьдесят седьмого, за два дня жестоких боёв и тяжёлых потерь, всё же выбили турка с Шипки и держали рубеж, отбивая свирепые наскоки врага, всегда кончавшиеся рукопашной схваткой. Сколько было пролито своей и вражьей крови. Многое уже стало стираться из памяти, приобретая форму далёких, размытых очертаний.

Но, как свежая борозда на весеннем поле, врезался в память день, когда отбиваясь палашом от наседавших янычар, Фёдор вытащил из под шквального огня, истекающего кровью, тяжело раненого генерала Драгомирова. Какое чувство гордости пришлось испытать, когда генерал Столетов, прямо на позиции, прикрепил ему на грудь Георгиевский крест, расцеловал и громко при всех сказал: «Много повидал я храбрецов, да и сам не из робких. Но такие отчаянные, как Фёдор Попов, не попадались». Сколько потом ещё было вылазок и атак, в которых участвовал Фёдор и показывал чудеса храбрости и находчивости.

А зимой турецкая пуля раздробила правую коленку и на этом закончилась для Фёдора турецкая компания. Коленка срослась, но нога перестала гнуться и осталась прямой, как этот ореховый бадик, на всю оставшуюся жизнь, неотступным напоминанием о лихой, бесшабашной молодости.

Мысли старого вояки прервал чётко, по-военному, поставленный голос:

- Здравия желаю, Фёдор Сидорович, - вытянулся перед дедом бравый полковник, выскочивший из-за стола. Дед Фёдор поднёс руку к фуражке:

- Здравия желаю, господин полковник, - ответил он и крепко пожал протянутую руку. Потом повернулся к годным, снял бескозырку, обнажив коротко остриженную, с большими лобными залысинами, седую голову и хрипловатым баском произнёс:

- Здорово, молодцы - защитнички!

- И ты, будь здоров – приветствовали ветерана новобранцы.

Полковник проводил деда Фёдора по ступенькам на подмостки, где уже стояло десятка полтора именитых лиц, приветливо кивавших головами Фёдору Сидоровичу. Писарь принёс раскладной стул. Дед Фёдор сел на него, вытянув вперёд негнущуюся ногу.

- Ну, что, начинать бы пора, - обратился к полковнику волостной начальник – а то как бы людей не перетомить.

- Подождём ещё немного, – ответил полковник и тут же радостно воскликнул:

- А вот и они!

К выгону, со стороны Покровской церкви, по четыре в ряд, на тонконогих, ухоженных конях, с пиками в стремя, крупной рысью шла казачья сотня. Впереди знаменосец с Андреевским стягом. Рядом с ним красавец сотник в черкеске с белыми газырями, отворотами и башлыком. Это была агитационная сотня Вседонского казачьего войска. Поравнявшись со сценой, сотник поднял руку, и казаки остановились. Когда задние подтянулись и выровнялись в одну линию, сотник махнул рукой, и казаки дружно прокричали:

- Здоров были, господа селяне!

- Здорово, станишники – вразнобой отвечали мужики.

Сотник легко соскочил с коня и поднялся на сцену. Полковник вышел на середину помоста и, слегка покашляв в кулак, обратился к народу, плотной толпой, собравшемуся вокруг:

- Граждане Великой России! Германские басурманы напали на нашу державу. Они разоряют наши города и сёла, творят бесчинства, грабят, насилуют и убивают ни в чём неповинных людей. Кто, как не мы должны встать на защиту дорогого отечества? Только сплотившись воедино, как сплотились наши прадеды против французов, мы сможем раздавить германскую гидру. А посему, Государь наш, самодержец всея Руси император Николай второй, обращается к своему возлюбленному народу, прося с пониманием откликнуться на его Указ о всеобщей мобилизации. Вот они завтрашние герои, - полковник картинным жестом указал на разношерстную толпу призывников. - Им вручается нынче судьба Великой Родины, в их руках священный Андреевский стяг, с ними Георгий Победоносец и воинская удача. Слава доблестным спасителям Отечества! Ура! - Специально обученные для этого казаки и солдаты, сотрясли округу громким троекратным «Ура.» Аж мороз по коже прошёл.

Призывные приободрились и расправили груди, почувствовав себя спасителями Отечества. На лицах появились довольные улыбки, оживились разговоры меж собой и своими близкими.

Потом с подмостков речи держали волостные сановники, духовенство и казённые люди. И снова посреди помоста оказался всё тот же бравый полковник:

- А теперь я хочу от имени всех собравшихся, попросить дать напутствие новобранцам нашего всеми уважаемого славного Георгиевского кавалера Фёдора Сидоровича Попова.

Дед Фёдор медленно поднялся, опираясь на свой костыль, и подошёл к краю помоста. Сняв бескозырку, перекрестился, глядя куда-то поверх толпы:

- Вот гляжу я на вас, дорогие мои, - начал он негромким взволнованным голосом, - и вспоминаю себя точь в точь таким же, когда отправлялся в семьдесят седьмом году на войну с турком. Много пришлось повидать мне и пережить в ту пору. Но я твёрдо уяснил главное. И вам хочу это передать. Запомните - нет на войне ничего, важнее боевой дружбы солдатской. Делись с ближним своим всем, что есть у тебя, выручай в трудную минуту и тебе он ответит тем же. Береги оружие своё и амуницию. Слушай командира, постигай воинскую науку, развивай смышленость, не трусь, но и не показывай беспечность глупую. Пуля – она, ведь, летит, не виляет.

Научишься военным премудростям - сохранишь жизнь себе и многим ближним своим. И всегда помни присягу, данную перед Богом своему Отечеству. Настоящий мужик присягает один раз и на всю жизнь. А пошёл обычай этот от времён Великого князя Александра Невского. Объезжал он полки перед битвой на Чудском озере. Останавливается перед каждым полком и спрашивает соратников: - Готовы ли вы положить животы свои за Святую Русь? И полчане, присягнув на одно колено, отвечали дружно: - Готовы! И целовали крест святой, и били германцев нещадно, и мало кому дали уйти из железных рыцарей живыми. С тех пор хранит Россию крепкая, как клинок, дорогая, как жизнь, эта святая клятва. Пускай же, путь ваш будет светлым, глаз - зорким, рука - крепкой, а дух - неколебимый. Идите с богом и возвращайтесь с честью. А мы вас будем ждать с любовью и верностью. Дед Фёдор поясно поклонился.

Над выгоном прокатилось «УРА.» Началась подготовка к праздничным представлениям. Устанавливали стойки для лозы и чучела немецких солдат.

А пока выкатили бочку хвощинской[33] водки, принесли подносы с гранёными стаканами и кое – какую закуску.

Полковник весело приглашал годных к столу, шутил и даже чокался с новобранцами, хотя сам к водке не прикасался. Потом водочки отпробовали провожатые, родственники, друзья и все, кто был охоч до этого зелья. Народ заметно повеселел.

А тут грянул духовой оркестр, и на скаковую линию вынеслись, друг за другом, казаки. Одни из них с шашками наголо, другие с пиками наперевес, притянув синие картузы под подбородком ремешками. Они на всём скаку рубили лозу, и пиками протыкали соломенных «немцев».

Тут же из-за помоста выскочили с десяток солдат, одетых в старые немецкие мундиры с облезлыми касками на голове. Лица размалёваны зелёной краской с наклеенными усами и бровями из овечьей шерсти. «Немцы» орали: - «Хенде - Хох!» и размахивали деревянными ружьями.

Казаки, выхватив нагайки, с гиканьем налетели на «немцев». Те, не выдержав атаки, побежали, бросая оружие. Казаки догоняли их и лупцевали нагайками по приделанным на спине деревянным щиткам.

Народ поддерживал казаков свистом, улюлюканьем и криками: «Бей, дави немчуру!» Некоторые, вошедшие в раж, изрядно подвыпившие патриоты, выскакивали из толпы на помощь казакам и, догоняя «германцев», награждали их увесистыми тумаками. «Германцы» от таких охотников открещивались густым отборным русским матом, что вызывало всеобщее одобрение и хохот среди присутствующих.

Представление продолжилось на подмостках. Солдаты с полной выкладкой демонстрировали штыковой бой. Ловко орудуя винтовками, они протыкали штыками набитые соломой чучела противника, лихо рубились клинками, вызывая восторг публики.

Местные удальцы тоже нашли, чем потешить народ. Байгорские кулачники и Каверинские борцы показали свою силу и выучку не хуже гостей.

Потом вышел казачий хор из двух десятков молодцов с кучерявыми патлами из-под фуражек. Среди них двое - с гармошками, двое - с бубнами, а ещё двое – с деревянными ложками. И как начали выкоблучивать, - аж пыль из досок пошла. Такие лихие колена выплясывали, такие залихватские песни выдавали, что весь выгон пришёл в движение. Люди подпевали, в такт пританцовывали и хлопали в ладоши. Кое - кто громко подсвистывал.

По окончании празднества новобранцев выстроили потрое и они в окружении близких пришли на станцию, где под парами их ждал паровоз с тремя прицепными вагонами-теплушками, с выведенными под крышу железными трубами от походных кухонь. Казаки стояли поодаль, наблюдая за церемонией прощания.

Отец Мефодий отслужил молебен, помахал кадилом и побрызгал святой водой всех стоящих поблизости. Духовой оркестр исполнил «Боже царя храни» и началась посадка. Каждого выкликали по списку. Он прощался с родными и залезал в вагон по приставной лесенке.

Когда все были на местах, дали колокол, паровоз сначала дёрнулся назад, загромыхав вагонными сцепками, потом сердито погудел, натужился и медленно потащил пушечное мясо на большую раздачу. Мало кто из них осознавал, что ждёт впереди, да и вряд ли кто сейчас задумывался над этим. Всё выглядело смешно и интересно. Как же это паршивой немчуре пришло в голову воевать с такой могучей державой? Перед глазами ещё стояли сцены разгрома «германцев» на Омелином выгоне. А большинство новобранцев дальше Омелина выгона мир себе и не представляли.

ГЛАВА - 10

ТРЕВОЖНОЕ ВРЕМЯ

В середине шестнадцатого года в Верхнюю Хаву стали приходить похоронные сообщения и изувеченные фронтовики. Один из них, Хатунцев Андрей, жил у мосточка через Архиповский ручей. Он возвратился домой с пробитым легким и пораненной, выше коленки, ногой. Затянувшись цигаркой, то и дело сплёвывая крошки едкого самосада, Андрей, сидя на завалинке, рассказывал собравшимся мужикам о своих злоключениях.

- Она, война – то у нас как-то сразу не задалась.

На позиции мы добрались скоро. Шли налегке и без остановок. Когда приказали лагерь разбивать, выяснилось, что обозы где-то застряли. Пришло время обедать, а провианта не оказалось. Воду тоже не подвезли. Пришлось обходиться тем, что у кого нашлось. Стали рыть окопы. Жарища жуткая, и уклон глинистый. Лопатку как в камень забиваешь. А тут с горы германец стал шрапнелью нашу сторону поливать. Крики, стоны кругом. Кто-то в бёг вдарился. Где-то кричат: - «Ложись!» - Где-то – «Вперёд!» Чёрте - что творится. В общем, полная неразбериха. Я к земле прижался, лопаткой небольшой валик перед собой наскрёб, голову спрятал, лежу. Потом команду дали отходить. Отступили далековато. Немец не достаёт до нас. Обед дали уже к ночи. Костров не разжигали, поели впотьмах. Поутру окопы рыли уже подальше от вражьей линии. Перетаскали убитых и раненых. Немец в это время не стрелял. На другой день наши подтянули артиллерию и стали бить из трёхдюймовок по германским позициям. Но в ответ ни гу-гу. Так били с рассвета и до полудня. А оттуда опять молчок. Поднялись мы в атаку, и пошли цепью. Пришли, а там пусто. Немцы загодя снялись и перебрались на более удобные позиции. Зазря только мы кучу снарядов исхарчили понапрасну. Разведку-то ночью провести не сообразили. Да не то чтоб не сообразили, а, видать, не схотели. Авось, мол, и без лишних хлопот с германцами разберёмся. Но ведь, авось, да, небось, помощники неважные, особливо на войне. Немчура-то, как раз, нашей расхлябью и попользовалась. Долго командиры плевались. А толку-то что? Так оно потом пошло и поехало. Не идёт беда на пользу. То снаряды для орудий не того калибра подвезут, то обоз в болоте застрянет, хотя и объезд имеется подходящий, то жратвой испорченной накормят - животами потом неделю маемся. В общем, как говорится, то хрен длинен, то рубаха коротка. Прямо, аж зло берёт. А тут ещё агитаторы разные среди солдат по окопам шныряют, в уши дуют. Одни подзуживают, - надо войну в революцию обернуть, царя и помещиков порешить напрочь, а землю крестьянам раздать. Другие, наоборот, за войну до победы. Голова кругом. Я от тех и других старался держаться подальше. Ну а тут, как раз под Покров, в мелкий дождичек, меня и стебануло возле окопа осколками, только мы в атаку поднялись. Тем и кончились все мои боевые действия. А в госпитале, уже концу моего лечения, вот какая неожиданность для меня произошла. Привезли к нам однажды в палату солдатика с пулевым ранением в живот. Кричит, бедняга, мучится. И кажется мне голос его вроде как - бы знакомый. Подошел ближе, гляжу, - так это ж Тихон Коробков. Тот, что смолоду попрошайничал на хавской станции. Я его окликнул, а он в бреду. Никого не узнает. Крови потерял много. Так к утру и скончался, не приходя в сознание. Санитар потом рассказал, что произошло с Тихоном. Служил он в поварской команде. В тот день, как только отбили очередную атаку немцев, доставили на позиции обед. Сидят солдаты в окопах, стучат ложками об котелки. Тихон раздал обед. Делать нечего. Решил как-то скуку прогнать, да и солдат поразвлечь заодно. Нацепил на себя простреленную немецкую каску и, пригнувшись, подходит к окопу. Там, сгрудившись, сидят несколько наших солдат, о чем-то меж собой негромко толкуют. Тишка как заорет: – Хальт, хенде хох! Солдаты вскочили, опешив. А один, сперепугу, возьми да и жахни из винтовки в сторону Тихона. Пуля прошила свежий бруствер окопа и шутнику прямо в живот. Вот как закончил войну наш земляк. Родных у него никого не осталось. Так что и горевать о нем некому. Жил куда зря и сгинул никчемно. И все равно жалко. Какой никакой, а ведь человек, надрывно закашлявшись, закончил свой рассказ Андрей.