Посвящаю 9 страница

Путников встретила хозяйка, сухощавая бледнолицая темноволосая женщина лет сорока пяти. Одета она была в холщёвое отбелённое платье до самых пят, перетянутое в поясе цветным, плетённым шнурочком. Была она босой, а голову покрывал тонкий в синий горошек батистовый платочек.

- Проходите люди добрые. Будьте гостями дорогими - с лёгким поклоном проговорила женщина, жестом показывая в сторону стола.

- Проходите, проходите, не смущайтесь, - подбадривал неожиданных гостей хозяин. – Мы люди простые. Колхозники мы. Шабановы. Меня Иваном зовут. Кто Иван Степанычем. А это жена моя Настасья. У бригадира мы ноне с обеда отпросились. Катухи надо обмазать. Мы отработаем. И не одним днём даже. Да у него насчёт этого и сумлений нет. А пока погода стоит, надо к зиме подготовиться. За всё лето не вышло случая. Работы в колхозе дюже много было. Да што это я всё об своём толкую? Настюшка, нук ты там подсуетись маленько. Сама знаешь, чего.

- Щас, отец - и она шмыгнула за печь, откуда через минуту вынула, обтирая какой-то тряпицей пол-литровую бутылку, наполненную мутноватой жидкостью.

- Это вот дело, страх как сымает устаток и нервы разблажая, - разъяснил Иван Степанович, принимая бутылку с самогонкой из рук жены.

Настасья поставила на стол гранёные стаканы и корчажку с холодным ржаным квасом.

- Ну, вот эт, уж ты зря, Иван Степаныч, - покачал головой Андрюшка. – Мы ведь только своё хотели пожевать. Да и на службе я. Вон ишшо до Усмани ехать.

- У - у, да до Усмани всё выветрится, напрочь, - успокоил Иван Степанович, разливая самогонку по стаканам.

- А етому нельзя, - вскочил вдруг Валёк, накрывая ладонью стакан, поставленный перед Иваном Фёдоровичем. – Он арестованный.

- А штож с того што арестованный? – сделал изумленное лицо Иван Степанович, - арестованный рази не человек? Он же русский, да к тому ж, я гляжу, и христианин добрый. Чтит образа святые. Такому грех не налить. А за одним столом все страждущие равны. Негоже делить их на правильных и неугодных.

- Да сколь же раз тебе, бестолочь, твердить, - не лезь ты со своими свинячьими мозгами в людские дела, - оборвал Андрюшка Валька, - ох, выведешь ты меня когда-нибудь из терпенья.

Валёк спрятал руки под стол и прижук, с опаской поглядывая на своего разозлившегося начальника. Плотно закусив, Андрюшка остатки еды сложил в свой узелок.

- Тебе, Иван Фёдрыч, больше харчи не потребуются. По прибытию будешь поставлен на тюремное довольствие. А это всё равно изымут.

- Да ладно, бери, - махнул рукой Иван Фёдорович. – Хоть кому-то, может, на пользу пойдут. Мне бы перед дорогой на гумно сходить.

- Сходи, сходи, - равнодушно разрешил Андрюшка, доставая из кармана кисет.

- Там, возле сарайной двери на гвоздике, численник висить, можешь попользоваться, - с готовностью пояснил Иван Степанович.

- Ладно, найду, - ответил Иван Фёдорович, поднимаясь из-за стола.

- Не, так не годится, Андрюш, - завертелся Валёк. - Да ты што, такого убивца отпущать одного. Тут надзор нужон. Он ведь в бёг может вдариться. А кругом дома вгустую. Схоронить могут. Это ж байгорские. У них испокон веков всё своё на уме. Не сносить нам тады с тобой, Андрюша, голов своих.

- Ладно, сиди и не тараторь, дятел. Куды ему вбёг вдаряться. Деваться ему по-любому некуда. У него в Табатёре бабка осталась, сноха беременная, да внучат куча. А схоронить его тут никто не схоронит. Побоятся. Знают - у Советской власти кандалов на всех хватит. - И стал спокойно скручивать цыгарку.

Поблагодарив хозяев за приют, путники двинулись дальше. Иван Степанович с Настасьей ещё долго стояли у колодца, глядя вслед удаляющейся милицейской телеге.

- Ну, видать праведного человека повезли в острог. Знать перешёл кому-то дорожку не в урочный час, - вздохнул Иван Степанович, осеняя грудь крестом.

В тюрьме Андрюшка сдал подконвойного дежурному. Вручил пакет со следственными материалами и главным доказательством вины арестованного - ржавой гильзой.

- Ну, ты, поглянь, - возмутился дежурный, - опять убийца этого участкового. Нынче с утра это уже третий. И даже из разных сёл. Хоть чуток бы соображали. Каждый выслужиться спешит.

- А твоё – то, какое дело? - удивился Андрюшка, - там вон постановление следователя есть. Всё чин чинарём.

- Оно у всех чин чинарём. И везде постановления есть. А знаешь сколь мороки с ними. Тюрьма-то не резиновая, - доказывал свою правоту дежурный.

- Чья бы корова мычала, - ухмыльнулся Андрюшка, - а то акромя тебя некому думать, куды арестантов девать.

Дежурный замолчал. Скривил презрительную мину - вроде, да что там с неотёсанным милиционером спорить и продолжил оформлять нового обитателя самого гостеприимного учреждения. Прочитав опись изъятых у арестованного вещей, дежурный высыпал на стол всякую мелочь, в том числе и серебряные карманные часы. Подержав их на ладони, словно взвешивая, дежурный искоса глянул на Ивана Фёдоровича.

- Да, - хмыкнул он, - а этот убийца, стало быть, не из простых бродяжек.

Почти два месяца отсидел Иван Фёдорович в тюрьме, пока из Хавы не пришла весть о полной его невиновности. Что же произошло, если так вдруг сразу всё поменялось? Тут, как говорится, не было бы счастья, да несчастье помогло.

ГЛАВА - 22

В О Л Ч Ь Я Д Р О Б Ь

В погожий октябрьский день, в самый разгар бабьего лета, после полудня в хавскую больницу, из Таловой, привезли мужика. Он умирал от сильной потери крови. Это был Кирюшка Сенцов – тридцати лет от роду, колхозный скотник и известный на всю округу балагур. С утра он укладывал сено в скирду на колхозной ферме. Закончив работу, скинул грабли наземь и по пологой горбушке пахучего сена кубарем скатился вниз. Бедняга совсем забыл, что там рожками вверх стояли короткие вилы, самим же им и оставленные по беспечности. Вострые стальные жала как хищные клыки вонзились в живот, распарывая внутренности. На душераздирающий крик сбежались люди. Выхватили вилы. Обмотали, чьей – то рубахой, кровящее тело, и, уложив Кирюшку в телегу, устеленную соломой, повезли в Хаву по тряской четырёхкилометровой дороге.

Он уже не кричал. Силы оставили его, сознание померкло. Лицо, обращённое кверху, осунулось, обрело бледно-землистый цвет и не подавало признаков жизни. Коляшка Гостев, семнадцатилетний двоюродный брат Кирюшки сидел на передке за возницу и, заливаясь слезами, хлопал вожжами по толстым бокам лошади. Следом бежали Петька Горшков и Власов Семён. У ручья телегу пришлось толкать, потому что лошади было трудно тащить увязавшую в трясине, по самые ступицы колёс, тяжёлую повозку.

В больнице пострадавшего осмотрели. Сделали укол, обмыли и перевязали раны. Пожилой хирург, с седой бородкой и в круглых очках, ослушал Кирюшку, пощупал пульс и огорчённо заключил:

- К сожалению, медицина уже не поможет. Счёт пошёл на минуты.

В это время Кирюшка открыл глаза. Взгляд его блуждал по потолку. В уголках рта пузырилась кровавая пена. Тяжело дыша, уставившись в верхний угол операционной, прерывистым шёпотом он просипел: - следователя давайте скорей. Это я грохнул Сушкова.

Милиция рядом. Через пять минут следователь сидел у постели умирающего и записывал показания Кирюшки, стараясь не пропустить ни одного слова. И вот о чем он узнал.

В последних числах июля Кирилл на скрипучей телеге, влекомой шустрым костлявым мерином, из Хавы, где проведывал больную тётку Наталью, возвращался к себе домой в село Таловую. Проехав станционный переезд, он увидел, в десятке шагов от дороги, на небольшом пустыре, значительную кучку пшеницы. Наверное, кто-то рассыпал по пути в заготзерно. А может, кто спёр в колхозе, а потом бросил, - лезли в голову вполне подходящие мысли. Недолго думая, Кирюшка свернул к куче зерна. Взяв с подводы мешок, служивший ему подстилкой, стал наполнять его зерном. Завязав мешок, Кирюшка с трудом взвалил груз на телегу. В это время сзади послышался властный окрик: - Стоять, ни с места! Кирюшка обернулся. Это был участковый Сушков, в форме и с пистолетом в руке. Откуда он взялся, понять было трудно. Да оно всегда так. Дьявол либо с неба явится нежданно, либо из-под земли возникнет.

- Ну, ка - процедил сквозь зубы Сушков, - вожжи в руки и трогай к станции.

- А что случилось? – удивленно спросил Кирюшка.

- Не случилось, а совершилось, - зло поправил участковый. - Совершено хищение социалистической собственности в виде кражи государственного зерна в крупных размерах.

- Да при чем тут кража? - опять вознегодовал Кирюшка. - Гляжу, зерно ничейное. И охраны никакой. Думаю, чем добру пропадать, возьмука, я курям мешочек. Да оно и самим для хлеба годится.

- Ух, и шустёр ты, - сморщил нос Сушков. - Зерно ничейное, охраны нет. Ты не придуривайся. Тут ссыпной пункт организован. А то, что сторожей нет, не значит, что можно разволакивать. Ведь чужое берёшь, разве не знал?

- Знал.

- А раз знал, значит, действовал умышленно. Всё, поехали на станцию, в дежурку.

- Да брось ты, - заупрямился Кирюшка, - никуда я не поеду.

- Поедешь, куда ты денешься, - зло засопел Сушков, передёрнув пистолет, загоняя патрон в патронник.

Видя, что дело принимает жёсткий оборот, Кирюшка взял лошадь под узцы и, сопровождаемый участковым, побрёл к станционным постройкам. У самой станции встретился таловской тракторист Володька Усков.

- Здорово, Кирюш, - обрадовался он, - ты што понурый такой?

- Прошу не разговаривать с задержанным, - оборвал Володьку Сушков, пряча пистолет в кобуру.

- Вот те раз, - открыл от изумления рот Володька, - как же так?

- Да вот влип только што.

- А Глаша знает?

- Ну откуда ж, - развёл руками Кирюшка.

- Я што сказал? А ну прекратить разговоры, - не на шутку рассердился Сушков. – Иль обоим в кутузку невтерепёж?

На этом Володька отстал. Кирюшка сам затащил мешок со злополучной пшеницей в комнату дежурного по станции. Поставил около чугунной печки в углу и сел на указанный Сушковым стул.

- Ну вот, а теперь будем разбираться, - участковый расположился за небольшим письменным столом, обитым сверху полинялым, черным дерматином.

Разговор шёл для Кирюшки тяжёлый и нудный: давно ли он вынашивал план похищения государственного зерна, имел ли сообщников, если нет, то намеревался ли привлечь таковых и на каких условиях. На каком основании в совершении преступления использовалась колхозная лошадь? Была ли оговорена оплата должностному лицу за предоставление транспортного средства для совершения преступления?

Вдруг дверь в дежурку отворилась и туда без стука вошла молодая женщина. Это была Кирюшкина жена. Двадцатипятилетняя красавица Глафира. Осиную талию, пышные бедра и выпирающие из-под тонкой кофточки плотные груди сразу оценили липкие глаза участкового. Он давно уже положил глаз на эту неимоверно привлекательную таловскую доярку, постоянно объезжая колхозы в своём участке. И в голове созрел коварный план.

- Гражданка Сенцова, немедленно отойдите от задержанного. К тому же Вам никто не давал права без разрешения входить в служебное помещение и грубо вмешиваться в процесс расследования преступления. Я вынужден вас официально предупредить.

Сжавшись от растерянности и страха, Глаша робко спросила:

- А за что арестовали Кирюшу?

- Гражданин Сенцов пока является задержанным по подозрению в совершении тяжкого государственного преступления. Но после оформления протокола я обязан его арестовать и заключить под стражу с последующим направлением в суд.

- Да вы что, Сергей Матвеич, какой протокол, какой суд? Кирил ведь только с виду шебутной. А так он и мухи не обидит. Ведь у нас двое детишек маленьких. Разве можно так.

В своей испуганной растерянности и волнении Глаша была ещё красивше. Огромные карие глаза, опушённые длинными густыми, искрящимися слёзной влагой ресницами, прожигали насквозь, вызывая непреодолимое желание прикоснуться к ним губами. «Как же она хороша», - стучало в висках очарованного Сушкова. Чтобы не выдать своего возбуждения, участковый уставился в исписанный лист протокола и с напускной суровостью, чеканя каждое слово, продолжал:

- Что касаемо рассуждений о мухах, то их вы можете оставить при себе. А вот про детишек малых, задержанный должен был думать раньше. И не надо всё переводить на уровень бытовых рассуждений. Здесь совершено противоправное антигосударственное деяние, предусмотренное соответствующими статьями уголовного Кодекса.

Кирюшка, сгорбившись, сидел на стуле и безучастно смотрел себе под ноги. От слов участкового Глафиру бросило в дрожь. Перспектива потерять мужа её страшно пугала.

- А может, как-нибудь договоримся, Сергей Матвеевич? – робко произнесла она. – У нас есть кое-какие деньжата дома. Да можем и у тётки Натальи подзанять если што.

- Да, гражданка Сенцова, вот и вы договорились до преступной развязности. Предлагая взятку работнику милиции, находящемуся при исполнении служебных обязанностей, вы открываете для себя прямой путь в заключение. Если я оформлю сейчас это протоколом, вас обоих придётся взять под стражу.

- Ну, а что делать-то, Сергей Матвеич, подскажите.

- Хорошо, - поднялся из-за стола Сушков. – Я разъясню вам, что необходимо сделать. Пройдёмте со мной.

Участковый открыл дверь в коридор.

- А ты, Сенцов, сиди и с места не вставай. – Захлопнул дверь и запер её на ключ. Отперев дверь кабинета напротив, Сушков пропустил Глафиру вперёд.

- Заходи.

Это была совершенно пустая комната с единственным зарешёченным окошком под самым потолком. Прикрыв за собой дверь, участковый вплотную подошёл к Глафире.

- Вот что Глафира, - вполголоса обратился он к плачущей женщине. – Дела у Кирюшки совсем плохие. Но спасти положение ещё можно.

- Как? – просияла Глаша.

- Всё теперь зависит только от тебя, - строго продолжал представитель власти.

- Я на всё готова, обрадовано воскликнула женщина. – Что нужно сделать?

- Вот и хорошо, - положив руку на её покатое плечо, улыбнулся Сушков, - но протокол пока будет у меня. Нынче в восемь вечера я подъеду к вашему гумну. Ты выйдешь потихоньку. Захвати с собой одеяло. Никому ни слова об этом. И я верну тебе протокол.

- Как же можно-то, Сергей Матвеич, - опешила Глаша. – Я ж мужняя жена. У нас деток двое. Што вы, грех - то какой.

- Я не мужу твоему с детьми предлагаю. Это твой единственный шанс спасти мужа и сохранить семью.

- Да стыдно-то как, Господи, - замотала головой Глафира. – Даже слухать такое стыдно.

- Стыдно, говоришь? – сощурился Сушков. – А воровать, не стыдно, жить за счёт советского государства не грешно? За эти дела сейчас по самому малому десятку, а то и пятнадцать влепят. Кроме того, лошадь колхозную с повозкой конфискуют, как средство, способствовавшее совершению преступления. И тебе придётся по суду, выплачивать в колхоз её стоимость. А Кирюшка твой возвернётся худой, бледный да больной, когда сама уже станешь нищей и сморщенной старухой. Детки ваши в нужде да в позоре повырастают. Ты об этом подумала? Смотри, тебе решать. Говори, придёшь, или я звоню, чтоб прислали конвой. Ну!

Глафира растерянно всхлипывала, теребя поясок своего ситцевого платьица. Опустив стыдливо глаза, она тихо прошептала - да.

- Гражданин Сенцов, - бодрым голосом произнёс участковый, вернувшись в дежурку. – Объявляю вам официальное предостережение. Считается впредь недопустимыми любые нарушения закона, в том числе драки, пьянки и нецензурные выражения в местах массового скопления людей. В противном случае вы будете привлечены к ответственности по совокупности всех перечисленных мною проступков. Идите. Расстроенный и подавленный Кирюшка поднялся и направился к двери.

- Гражданин Сенцов, - окликнул его участковый, - этот, с позволения сказать, мешок можете забрать с собой.

- Да нет, - зло посмотрел на Сушкова Кирюшка, - это ты курям своим отвези.

И, не попрощавшись, вышел на улицу. До самого дома ехали молча. Кирюшка беспрестанно курил, Глафира плакала, закрыв лицо руками.

Дома за обедом муж рассказал Глаше, как он попал в лапы Сушкова.

-Да мне Усков Володька рассказал. Я только на дойку в колхоз собралась. Упросила Аришку, моих коров подоить и бегом на станцию. Бегу, а сама слезами умываюсь. Не верю, чтоб Кирюша мой кому-нибудь плохо сделал. Люди злые, видать что-то подстроили. Так оно и есть.

Она обняла Кирюшку, заглядывая в его голубые глаза.

- Жизни лишусь, но не допущу позора твоего перед людьми.

- А почему отпустил-то он меня? – спросил Кирюшка.

- Ничего пока не спрашивай. Надо получить от него протокол, чтобы не было к тебе зацепок. Я от тебя никогда ничего не утаивала.

Встав из-за стола, Кирюшка отправился на ферму. В восемь вечера Глаша вышла на гумно. Кирюшки ещё не было с работы. Из-за саманного сарая со стороны пустыря на лёгких дрожках подъехал Сушков в милицейской форме.

- Тр-р-р, - осадил он серого жеребца возле Глафиры.

- Садись, Глаш, - ласково позвал Сушков.

Та молча взобралась на дрожки. Сушков дернул вожжи, и лошадь быстрым шагом пошла в сторону скошенного поля.

- Ну, здравствуй, Глаш, - прошептал Сушков, обняв сжавшуюся в комок женщину, стараясь поцеловать в губы. Она стала отворачивать лицо, старалась не встречаться глазами с этим противным, мерзким человеком. Сушков расстегнул на ней платье. Одной рукой он держал вожжи, а другой залез в пазуху и жадно мял её тугие, горячие груди.

- Какая ж ты сладкая, Глаша!

Он лапал её везде, похотливо и громко сопя, вызывая у Глаши брезгливое, отталкивающее чувство. Она, вцепившись в доску дрожек, молча заливалась слезами. Возле скирды дрожки остановились. Спрыгнув наземь, Сушков подхватил Глафиру на руки и понёс к соломе. Одеяло так и осталось лежать на дрожках. Трясущимися от нетерпения руками Сушков стал расстёгивать пуговички на платье Глафиры. Те, которые не поддавались, он просто отрывал. Глафира не сопротивлялась и не помогала ему. Она не могла ни препятствовать происходящему, ни позвать на помощь. Она была обречена на это позорное и мерзкое для неё действо. Он целовал её в губы, больно кусал мочки ушей, впивался губами в шею, оставляя жуткие синяки, крутил розовые соски обнажённых грудей.

Ни одного слова, ни крика, ни стона не вырвалось из груди обесчещенной, униженной, опоганенной, изнасилованной женщины. Она переносила эту пытку только для того, чтобы сохранить истинную любовь, сохранить своего мужа, сохранить свою семью. На обратном пути Глаша спросила, - а протокол где?

- Ты знаешь, если почестному, то я его не взял с собой. Не надеялся, что ты придёшь. В пятницу я обязательно приеду и привезу.

- Врёшь ты, Сушков, – горько вздохнула Глаша.

- Честное партийное, привезу - поклялся участковый. - В пятницу также в восемь выйдешь на это место и я отдам тебе бумаги. А сейчас бывай.

Участковый дёрнул вожжи и скрылся в ночи. Кирюшка, увидев растрёпанную жену, с удивлением поднял брови.

- Ты где это была, Глаша?

- А вот где – она повернула к нему шею с безобразными засосами. – Вот где, - показала на блузку с оторванными пуговицами. И, заливаясь слезами, Глаша поведала мужу всё без утайки об этом издевательском насильном свидании.

Долго сидел Кирюшка за столом, обхватив голову руками. Потом негромко, словно самому себе проговорил, - нет, если этого волка не проучить, он долго нашу кровь пить будет.

- Ой, только драться не надо с ним, Кирюшенька. Столько горя тогда наживём.

- Уже и так нажили вон сколько – зло усмехнулся Кирюшка. - больше некуда. Но драться я не буду. Обещаю тебе. Недостоин он, чтоб об него руки марать. И близко подходить не стану.

- Правильно, Кирюш, умница ты. Попробуем найти в себе силы пережить этот кошмар. В пятницу он пообещал приехать в восемь и привести протокол. Обещал больше не прикасаться ко мне. Слово партийное дал.

- Вот и хорошо, значит, кончатся в пятницу все наши страдания, - задумчиво произнёс Кирюшка. – А словам ихним не верь. Не может бесчестный человек сдержать своего слова.

Глафира подошла к мужу, прижалась к его груди. Слёзы скатывались по её бледным щекам.

- Не виновата я перед тобой, Кирюша. Против воли моей насилие надо мной совершилось. Ты муж мой любимый и законный. Всегда любила я, люблю, и буду любить только тебя одного. Только ты один вправе распорядиться судьбой моей так, как сам посчитаешь надобным. Решишь убить меня, убей. Перечить не стану. Самой жить не хочется.

- Нет Глаша, не ты виновата. С меня это началось. Всё я понимаю. И люблю я тебя больше жизни самой. Но и ты пойми меня. Шибко погано у меня на душе. Надо время выждать. Пусть хоть следы сойдут.

Кирюшка вышел во двор, в бессильной злобе хлопнув об косяк дверью. Дети, уж как месяц, гостили у родителей Глафиры в Гаях. Тесть обещался в сентябре приехать на недельку в Таловую, погостить у зятя. Заодно привезёт и ребятишек.

В четверг, когда Глафира ушла на вечернюю дойку, Кирюшка зашёл в избу. Снял с гвоздя на стене за печью ружье двадцать восьмого калибра и кожаный патронташ. Приставив ружьё к стенке, сел за стол поближе к керосиновой лампе. Достал из патронташа два патрона, распотрошил их. Потом ссыпал порох из обоих зарядов в один патрон, туго вбил газетный пыж деревянной трамбовкой. Взял из небольшого ящичка мешочек с дробью и отобрал несколько волчих картечин. Укладывая в патрон свинцовые шарики, Кирюшка зло процедил сквозь зубы, - волка надо бить поволчьи, наверняка.

То, что Кирюшка бил волков наверняка, свидетельствовали шкуры серых разбойников, расстеленные на полу и развешенные по стенам. Снарядив патрон, Кирюшка зарядил ружье, убрал со стола дробь и сдул следы пороха.

Взял в руки патронаш, какое-то мгновенье рассматривал его и повесил на прежнее место за печкой. Нет, стрелять надо один только раз. Неоднократные выстрелы могут привлечь внимание посторонних. Да и уверен он был в себе. За сотню шагов укладывал он, бывало, картечью злобного хищника. Забросив за плечо ремень своего ружья, Кирюшка шагнул в темноту. Заряженное оружие засунул в нишу у колодца, приподняв слегка нижнее бревно сруба. Ночевать, как и прежние три дня пошёл к двоюродному брату Гостеву Коляшке, жившему с матерью на другом конце деревни. Назавтра в восемь вечера Глафира вышла на гумно. Там её уже поджидал Сушков.

- Ну, давай протокол, - не поздоровавшись, потребовала Глафира.

- Ну, што ты так, как неродная. Прямо с места и в карьер. Ну не тут же у сарая нам бумаги доставать. Люди заметить могут. Разговоры пойдут. Садись, отъедем от дома.

И Сушков, схватив Глафиру за руку, затянул её на дрожки. Хлопнули вожжи, и вот уже повозка мчится по высокой стерне к маячившему в темноте скирду. Глаша пыталась вырваться, но сильные руки участкового крепко держали её в объятьях. Бросив Глафиру на солому, Сушков стал срывать с неё одежду. Женщина извивалась под ним, царапалась, визжала и вонзила в плечо свои мелкие, частые зубы.

- Ах ты, стерва, - взревел Сушков и со всего маху ударил её своим огромным кулачищем по голове. Глаша потеряла сознание. И участковый как хотел, глумился над её бесчувственным телом. Очнулась Глаша от холода и тошноты. Лежала она на соломе, совершенно голая. Рядом скомканная одежда, поверх которой слегка трепыхался на лёгком ветерке тот самый протокол. Вокруг никого не было. Одевшись, взяв злополучный лист бумаги, Глафира, пошатываясь, направилась к деревне. Сушков ехал по дороге в Хаву и чувствовал себя как полководец, одержавший величайшую победу. На душе радостно и весело. Душа рвалась на простор. И не выдержав напора чувств, он запел громким скрипучим голосом:

- Эх, как я был казаком на Дунае,

Был удачливый и молодой, эх, молодой.

Эх да как мы нехристей, турок рубали,

Прославляя клинок удалой, эх, удалой.

Вот уже и переезд через ручей – самое грязное тут место. Но зато самый короткий путь до Хавы. Сушков сидел верхом на дрожках, крепко обхватив ногами досточки. Лошадь замедлила ход в липкой трясине, потом одним рывком перескочила через ручей и потянула дрожки на пологий подъём. В это время сзади, из неглубокой промоины, сбоку дороги выбрался Кирюшка. Став на одно колено, он медленно поднял ружейный ствол и начал кольцом мушки разыскивать цель. Вот между тёмной линией бугра и чуть бледноватым оттенком уже ночного неба, показалась повозка. Сначала силуэт лошади, а затем дрожки с седоком. Палец мягко жал на смертельный курок.

- Был удачливый и молодой, эх молодой, - доносились слова удалявшейся песни. Длинное и узкое, как лезвие кинжала, ярко-багровое пламя, рванулось из ствола, толкая впереди себя тяжёлую и проворную смерть. И следом, ночную тишину распорол короткий оглушительный треск, похожий на раскат близкого грома. И опять тишина. Только в деревне дружно забрехали собаки. Но через минуту всё стихло.

Глафира уже подходила к дому, когда вдалеке, где-то под Хавой прогремел выстрел. Она закрыла рот ладошкой, чтобы не вскрикнуть. Она всё поняла.

- Зачем же ты так, Кирюша? Какой грех на душу взял.

Кирюшка потихоньку огородами пришёл домой. Ружьё спрятал в тайник у колодца и вошёл в избу. Вся в слезах, Глафира бросилась к мужу.

- Кирюшенька, милый, что ж теперь будет. Какое дело-то. За это Бог осудит.

- Глашенька, - целуя с улыбкой жену, ласково проговорил Кирюшка. – Сделал я доброе дело. Освободил от дьявола людей, из которых он пил кровь. И из скольких бы попил ещё, не решись я на это. За такие дела на небесах не осудят. А здешний суд служит только тем, у кого есть власть и сила. Если бы это было не так, не было бы таких вот Сушковых. А мы теперь с тобой снова муж и жена, и будем любить друг друга до скончания века.

Следователь хотел что-то уточнить у Кирюшки, но он в это время широко открыл рот, жадно хватая воздух, дёрнул кадыком, откинул голову назад и застыл неподвижно. Пораненные органы утратили всю кровь, и сердце остановилось. На другой день было найдено и изъято ружьё, с гильзой в патроннике, из которого произведен роковой выстрел в Сушкова.

В милиции вынесено соответствующее заключение. Дело прекращено и сдано в архив. Всех подозреваемых по этому делу было решено освободить.

Распоряжение на этот счёт направили и в усманскую тюрьму.

ГЛАВА - 23

УСМАНСКАЯ ТЮРЬМА

С лязгающим скрежетанием тяжелая дверь камеры медленно отворилась и угрюмого вида надзиратель, постоянно шмыгая носом, крикнул в открывшийся пролет: - Попов, с вещами на выход. Прошли по двум коридорам, во многих местах перегороженным массивными решетками с узкими калитками, открываемыми вооружённой охраной. Надзиратель шел в двух шагах от Ивана Федоровича, покручивая на указательном пальце правой руки проволочное кольцо с, нанизанными на нём, огромными ключами. Перед решеткой он громко вскрикивал: - Стоять! А когда открывалась калитка, так же резко командовал: - Пошел! Похоже, он представляет себе, будто дрессирует лошадь и испытывает гордость, оттого, что она беспрекословно ему подчиняется. На его лице припечатана самодовольная ухмылка. Вроде маленький он тут человек, но значимость его власти над беззащитными арестантами, неизмерима. И ему плевать, что думает о нем понуро идущий впереди заключенный. Вся сила его вот в этих тяжелых ключах от старинных замков арестантских камер. Меняются эпохи, падают режимы, уходят в небытие разные правители, а тюрьмы остаются. И нет живучее этого зловещего здания. Потому как без тюрем человечество жить не может. А значит, не может быть стерто из людского обихода самое ненавистное и самое живучее слово - надзиратель. Оно всегда где-то подспудно живет в сознании человека. Пусть то будет самый честный гражданин либо отъявленный мошенник.

Повернув направо, конвоир и Иван Федорович оказались возле высокой двустворчатой двери, обитой коричневым дерматином. Надзиратель дотронулся до кнопки звонка, вмурованного в косяк. Внутри за дверью раздались мелодичные трели. Сразу же открылась створка. Надзиратель слегка подтолкнул Ивана Федоровича вперед и прикрыл за ним дверь, оставшисьсь в коридоре. Арестант оказался в большой приемной комнате. Посредине шерстяной ковер, вытканный крупными яркими цветами. Вдоль стен множество стульев. Небольшой письменный стол возле широкой дубовой двери, ведущей в соседнее помещение. Из-за стола поднялся молодой лейтенант и, открыв дверь, коротко сказал: - Проходите, Попов. Кабинет, в который вошел Иван Федорович, был значительно меньше приемной. Пол сверкал начищенным паркетом. Почти во всю длину кабинета протянулся огромный стол, обтянутый зеленым сукном. Вокруг стола – громоздкие стулья, из орехового дерева, с высокими спинками. Возле стены шкаф с книжками. Рядом круглая бронзовая вешалка с высокой деревянной стойкой, на крючках которой висели две форменные шинели и фуражки. В углу большой, с двумя дверками, коричневый сейф. Вот, пожалуй, и все убранство кабинета. За столом сидели два человека в форме. Один, во главе стола - начальник тюрьмы майор Кривцов. Дважды он присутствовал на допросах Ивана Федоровича. А другой, лысеватый, в пенсне и капитанском кителе был Ивану Федоровичу незнаком. Он внимательно просматривал какие-то бумаги, прошнурованные в большой серой папке.

Ну что, гражданин Попов, - не предлагая сесть вошедшему Ивану Федоровичу, произнес Кривцов, - выходит, значит, с чистой совестью и на свободу? - Выходит так, - пожал плечами Иван Федорович. - А ты знаешь, Попов, тут вот какие дела... Да, кстати, - оборвал он собственную мысль, показывая на сидящего за столом капитана, - это уполномоченный особого отдела Артемий Данилович Гранкин. Лучший специалист по изобличению самых законспирированных врагов Советской власти. Сколько их, вредителей, пытавшихся подорвать устои пролетарского государства, валят сегодня лес в вилюйской тайге или загорают на колымских приисках! И ведь под кого только не пытались рядиться, сволочи! Тот под инженера заделается, тот – под учителишку сельского, а другой вообще бедным колхозничком прикинется. Но Артемий Данилович любого может так на чистую воду вывести, что тот и сам порой не поймет, как выложит на бумаге все до капельки. Иной раз даже то, чего на самом деле и быть не могло. Артемий Данилович неотрывно смотрел в бумаги, лишь изредка согласно кивая головой. - Так вот, - вернулся к началу разговора начальник тюрьмы, - а ты знаешь, гражданин Попов, я в первый день, как только тебя привезли, понял, что ты не убивал Сушкова. Я и гильзу ту задрыпанную чуть не выкинул. Уже ни в одном музее не найти такой винтовки, к которой бы она подошла. И протокол написан лишь бы как. Но отпускать тебя сразу было нельзя. Надо, чтоб преступник убедился, что следствие пошло по ложному пути. Сам бы вскоре себя обнаружил. Совсем оставалось немного, и быть ему в руках правосудия. Но получилось еще лучше. Судьба расправилась с ним по справедливости. Да и нам всем толкотни меньше. Без него других дел не в проворот. Но, проверяя все до мелочей, мы столкнулись с одним загадочным обстоятельством, для прояснения которого и был приглашен опытный особист. Прошу Вас, Артемий Данилович. - Гражданин Попов, - строго проговорил особист, откидываясь на высокую спинку стула, - я сразу хочу вас предупредить. Отвечайте на вопросы правдиво, сознавая ответственность за искаженные или сокрытые факты. Вы должны представлять себе, что мы имеем широкие возможности в установлении истины. Любая попытка увести следствие с верного пути, будет расцениваться, как враждебный выпад в отношении государственных органов и игнорирование требования социалистической законности. - Подождите, - недоуменно произнес Иван Федорович, - я совсем не пойму, о чем идет речь. - О чем? А вот о чем! – повысил тон особист, - вот это что? - он приподнял лист календаря, прикрывавший карманные часы Ивана Федоровича, - я спрашиваю, что это? Это мои часы, - невозмутимо ответил Иван Федорович. - Говорите, часы? - особист нажал кнопку. Крышка откинулась и через мгновение послышалась негромкая, но четкая мелодия гимна старой России – «Боже, царя храни!» Ну, что это? - ухмыляясь, поинтересовался особист. - Да ничего особенного, обыкновенная музыка, - нисколечко не смущаясь, отвечал Иван Федорович. - Нет, дорогой, мой, это не обыкновенная музыка. Это есть пропаганда контрреволюционной идеологи. Нескрываемая тоска по старорежимному устою. На вид просто безобидная, красивенькая безделушка. А на деле она в состоянии производить мощное разлагающее воздействие на, пока еще не вполне окрепшее, сознание отдельной части колхозного крестьянства. Совсем не обязательно открыто носить антисоветские воззвания по дорогам страны. Скрытый враг – тонкий психолог. Он вот так, исподволь, постоянно напоминая безобидной музычкой о прошлом, будет по капле подтачивать фундамент социализма. И добьется большего эффекта, нежели громко выкрикивая свои недовольства Советской властью. И если его вовремя не распознать, могут обнаружиться самые непредсказуемые последствия. Вот вам и «обыкновенная» музычка. - Так ведь, не сам я делал эти часы. Какие мне вручили, такими и пользуюсь, - продолжая стоять посреди кабинета, оправдывался Иван Федорович - Вот в том-то и дело, вручили, - просиял капитан, - а кто вручил? Почему же не договариваете? Может, подзабыли? Тогда я осмелюсь напомнить. Он поправил на носу пенсне и, произнося отдельно каждое слово, прочитал надпись, выгравированную на внутренней стороне крышки часов: