Посвящаю 4 страница

ГЛАВА - 11

ЦАРЮ КОНЕЦ, ЗЕМЛЮ КРЕСТЬЯНАМ.

В феврале 1917 года поползли слухи о революции. Потом, вроде бы, царь отрёкся от престола, а потом заговорили о том, что в России власть захватили большевики. Но в Хаве особо заметных перемен не происходило. Жизнь пока протекала в привычном русле.

Но вот после нового восемнадцатого года в Верхнюю Хаву приехал военный комиссар Воронежского уезда Зарубин Василий Тимофеевич. Это был статный, широкоплечий мужчина, лет сорока пяти, со скуластым обветренным лицом, прямым, тонким носом и приветливыми серыми глазами, под мохнатыми русыми бровями. Тонкий, розовый шрам, протянувшийся от правого виска до уголка рта, стягивал губы в постоянной улыбке, поблёскивающей под щёткой, аккуратно подстриженных, усов. Одет он был в короткий, отороченный белой овчиной, чёрный полушубок, синие суконные галифе, заправленные в белые валенные бурки на кожаных подмётках. На голове серая смушковая кубанка с узкой кумачовой лентой спереди. Весь вид его говорил о том, что он, наверное, весельчак, добряк и большой души человек. Глядя на него, хотелось не только сказать, но и сделать ему что-нибудь хорошее. С первого взгляда – свой в доску мужик.

Вместе с Зарубиным приехали десятка два конников в кожанках и с наганами. Для их размещения были освобождены бочаровский приезжий дом и самокуровская ресторация. Сразу же на крышах этих заведений повесили красные флаги и в двери туда, сюда засновали всякие люди.

Потом из Воронежа прибыли ещё какие-то начальники. Верховые с красными повязками на рукавах разъезжали по Хаве и близлежащим сёлам, разговаривали с людьми, осматривали подворья и прилегающую местность.

Вскоре была организована первая Верхнехавская партячейка, председателем которой был утверждён Кованов Фёдор Петрович. Он же стал и председателем Верхнехавского волостного исполкома. На актив, в помещении бывшей волостной управы, собрали наиболее сознательную часть населения. Бывших фронтовиков, местных пролетариев, – станционных рабочих, путейцев, малоземельных крестьян, батраков, попрошаек, а также служащих, которые поддержали новую власть. Зажиточных людей и служителей церкви не позвали.

Кованов зачитал список районного руководства всех уровней. Отдельно представил начальника милиции, члена партии, работника уездной ВЧК[34], Суркова Николая Ивановича.

Затем слово взял уездный комиссар. Сам Зарубин выходец из рабочей среды, потомственный слесарь с тульского механического завода. Твёрдый большевик, он яростно ненавидел царский режим и эксплуататоров всех мастей, за что дважды, в разное время, побывал на каторжных работах. Чем теперь немало гордился.

Комиссар рассказал присутствующим об одном из первых и главных для крестьян законов Советской власти – Декрете о земле, принятом на втором Всероссийском съезде Советов в ночь на 9 ноября 1917 года. По этому Декрету все помещичьи, царские, церковные и монастырские земли должны конфисковываться вместе с инвентарём и постройками, и передаваться Советской власти, то есть народу, а значит и крестьянам. Собрание одобрительно загудело и захлопало в ладоши.

Глядя в зал, слабо освещённый семилинейными керосиновыми лампами и наполовину затянутый сизым табачным дымом, Зарубин вспомнил недавнюю встречу с представителем ВЦИК, одним из помощников самого Свердлова, Кришьявичусом. Глядя прямо в глаза собеседнику, тот каждое слово вбивал в сознание, как гвоздь в гнилую доску, с одного удара и безвозвратно. - Декрет о земле, - говорил он, – предусматривает передачу земли крестьянам. Но это не значит, что крестьяне должны разделить её между собой. Тогда получится то же самое. Крестьяне станут превращаться в крупных землевладельцев, тех же кулаков и помещиков. И что? Пролетариату затевать новую революцию? Конечно, нет.

Крестьянин получит землю. Но только за счёт создания сельскохозяйственных артелей и коммун, с объединением в них инвентаря, скота, тягловой силы и коллективного труда крестьян на земле, принадлежащей государству. Под руководством и контролем пролетариата. Трудно убедиться в революционной искренности, хоть и мелкого, но всё же земельного собственника. Он навечно прирос пуповиной к матери- земле и оторвать от неё его можно только с самой жизнью. Ведь не бросит крестьянин свою землю и всё, что на ней настроил и не поднимется, как пролетарий, разжигать огонь мировой революции в любом конце земного шара, куда пошлёт его партия большевиков. Будет он, как упырь, держаться за свою деревню, за свой надел, за свою межу, за свой чулан. И думает-то он с утра до ночи об одном – как бы побольше собрать урожай, да как бы повыгодней его продать, да как бы побыстрее разбогатеть. Сегодня бедняк, завтра середняк, а там, смотришь, он уже и кулак-эксплуататор. Вот в этом-то и есть весь тормоз крестьянской сознательности.

Но без помощи крестьянства, пролетариату очень сложно удержать власть. Эту силу надо умело использовать, разделив переплетённые интересы разных слоёв сельского населения. Крестьянин, по сути своей, завистлив и жаден. Поэтому ему надо обещать, обещать и обещать.

Главное - обещайте землю. Обещания и надежды не есть что-то материальное. Они не требуют никаких затрат от тех, кто имеет реальную власть. Тоесть от нас с вами. Но, зато, какие выгоды мы получим при учреждении и защите пролетарской власти. И не надо тут рассуждать о какой - то порядочности. Порядочный человек по сути своей, трус и раб. Борьба за власть не предусматривает никакой порядочности.

Большая часть крестьян, в силу своей безграмотности, не способна разобраться в происходящих преобразованиях. Этим следует воспользоваться и навязать им свои правила игры. А тех, кто открыто сомневается в нашей правоте и не соглашается с линией революции, решительно осуждать, запугивать, ликвидировать.

Кроме того, следует помнить о том, что у пролетариата на селе есть опасный и сильный враг – церковь. Многочисленная, грамотная и, что там скрывать, умная и организованная армия священников, никогда просто так не отдаст, веками принадлежавшую ей, паству. Религия вредна. Она есть опиум для народа, отравляющий сознание простых людей. Религию необходимо искоренить полностью.

Её место должна занять наша большевистская идея построения светлого коммунистического будущего, в котором все будут равны и свободны. Задача это не лёгкая, но решаемая и она будет решена, если все пролетарии объединятся в один мощный всесокрушающий кулак, именуемый пролетарской диктатурой. Вот что главное на сегодняшний день.

А крестьян надо умело направить на активную поддержку нашей диктатуры и делать это следует под знаком крепкого союза рабочего и крестьянина.

Делайте ставку на тех, кто ничего не имеет. На самых нищих. На самых безграмотных. Такие не верят ни в бога, ни в чёрта. Свят только знающий, невежда греха не боится. Обучайте их грамоте, теперь уже нашей, советской грамоте, нашей пролетарской культуре. Смелее привлекайте их к советской работе, учите управлять. Они ненавидят своих сытых сограждан и не дадут им спокойно жиреть за счёт трудового народа.

Подождав, пока гул в зале немного затих, Зарубин продолжил своё выступление: - В первую очередь нам с вами, товарищи активисты, необходимо избавиться от поповского влияния на селе. Если не оторвать крестьян от церкви, пролетариату никогда не удержать власть в своих руках, как бы вооружён он ни был. Попы добьются своей цели, и большевистские идеи захлебнутся в христианских догмах. На это неоднократно указывал Ленин.

Никакого компромисса с церковью. Только жесточайшая борьба и только окончательная победа над поповским мракобесием. И никаких священников. И никакого Бога. Одна непоколебимая и жёсткая диктатура пролетариата. Немного помолчав, Зарубин, взмахнув кулаком перед собой, добавил – и беднейшего крестьянства. Церковь отделена от государства, а значит стоит вне закона, так что, тут у нас руки ничем не связаны.

Купцов, помещиков, кулаков и священников на учёт и изолировать от общества. Не дать опомниться врагам революции. Стоит присмотреться и к интеллигенции. Среди них тоже найдётся немало старорежимных проповедников.

В нашем положении надо остерегаться слишком грамотных и умных. Они могут быстро разглядеть наши промахи и ошибки, которые неизбежны на первых порах утверждения советской власти и постараются использовать их во вред революции.

Не церемониться ни с кем. Страх заставит сперва подчиняться, потом уважать и, в конечном счёте, любить советскую власть. Так было во все времена, при утверждении новых порядков, - Зарубин поймал себя на мысли о том, что он говорит всё, повторяя из слова в слово доклад Кришьявичуса. С тем же жаром и даже интонации сохраняя те же. Но это его нисколько не смущало. – А что можно добавить к революционной, большевистской линии?

Шрам на щеке комиссара вздулся от напряжения, натянулся и приобрёл лиловый оттенок. До этого всем казавшаяся доброй, постоянная улыбка под щёточкой усов, превратилась в зловещий оскал, а сверкающие, потемневшие глаза словно шилом, протыкали каждого сидящего перед ним, вызывая озноб.

Он подошёл к столу, накрытому кумачовым отрезом, за которым сидели несколько человек президиума. Налил из высокого графина в гранёный стакан воды, выпил крупными глотками, поставил стакан, вытер усы тыльной стороной ладони и продолжал: - Закончить свой разговор с вами я хочу вот чем. Всегда помните истину, которую открыл вождь трудового народа Ульянов-Ленин: «Всякая революция лишь тогда чего-нибудь стоит, если она умеет защищаться». Помолчав немного, Зарубин, стукнул по столу кулаком и выкрикнул в зал: - И не имеет значения, какими средствами. Не надо гнушаться ни чем. Главное – достижение намеченного результата. А победителей, как известно, не судят.

ГЛАВА - 12

НОВАЯ ВЛАСТЬ

В Хаве коммуны как-то не пошли. Власти решили испробовать это дело в глубинке. Когда в Шукавке стали организовывать Сельский Совет, заодно решили создать коммуну. Председателем Совета рекомендовали Гудкова Алексея Тарасовича, представленого уездным начальством. Человек он, по сравнению с другими, более, менее, грамотный, принципиальный, из рабочих. К тому же, говорят, встречался с самим Лениным.

Назначать Гудкова поехали Кованов, заведующий волостным земельным отделом Кузьмин Олег Иванович и два их помощника. Но шукавцы обвалялись в каприз. Они стояли за то, чтобы председателем стал Василий Глушков, уже пять лет бывший в Шукавке сельским старостой, избиравшимся на сходе. Он здесь родился и вырос. Местность и людей знал хорошо. Подворье его было добротное. Хозяйствовал он умело и без наемников. Сам ещё крепок, жена работящая, два сына-здоровяка, да две снохи. Хозяйское обустройство Глушковых было многим шукавцам в пример.

Василий – мужик характером твёрдый, но не заносчивый. Рассудительный. Если кто, бывало, попросит о помощи, никогда не отказывал. К чарке пристрастия не имел. В церковь ходил исправно. Пьяниц и лодырей не любил, и мнение своё о них высказывал им прямо в глаза. Руки у Василия росли, как говорят, откуда надо. Что топором, что вилами, что цепом орудовал мастерски. К чему приучил и своих сыновей.

Вот потому сельчане и выбрали его своим головой. И, надо сказать, не прогадали. Баню построили, плотину насыпали, все семь ключей родниковых расчистили, диким камнем ложа вымостили и дубовые срубы поставили. Школу четырёхлетку справили. Да много, чего ещё за это время полезного сделали для села. И всё благодаря радению и настойчивости сельского старосты Василия Фёдоровича Глушкова. Поэтому, на общем сходе предложение новой власти не приняли.

Создание коммуны тоже не вызвало одобрения у шукавцев. По настроению мужиков стало понятно – договориться с ними по-хорошему не получится. Такого поворота дела власть не ждала.

Вернувшись в Хаву, парламентёры собрались у Суркова в милиции. Вместе обдумывали – как быть. Через две недели пошли слухи, что в Шукавке подавлен контрреволюционный мятеж. Некоторых его участников отправили в усманскую тюрьму, а злостные зачинщики расстреляны по закону чрезвычайного времени. В том числе и Василий Глушков.

Вскоре появились разговоры о разгроме тулиновской банды на аннинской железнодорожной ветке. До Хавы обо всех этих событиях доходили только слухи. И они, переходя из избы в избу, часто искажали реальные события, вводя в действие новых лиц, новые происшествия и новые места их совершения. А потому, через некоторое время было трудно разобраться, что же в действительности и где точно произошло. И уже не понять было, кого на самом деле расстреливали, и кто на самом деле расстреливал.

А слухи эти умело сочинял и распространял Фрол Рукавицин, бывший полицейский урядник, а теперь неофициально состоящий на службе в недавно созданной милиции, не имеющий звания и конкретной должности, но имеющий жалованье и значимый вес. Делал он это для того, чтобы люди не смогли разобраться в правильности или неправильности происходящего. Новая власть сама ещё чётко не представляла, как ей надо поступать в отправлении своих полномочий. А Фрол Рукавицин быстро учуял направление политического ветра и взялся быть профессиональным и идеологическим наставником, у пока ещё неопытных, и недостаточно грамотных, но по-революционному горячих руководящих назначенцев. И, надо сказать, у него ловко получалось водить всех за нос и делать так, чтобы все прислушивались к его мнению, и чтобы всё выходило для его выгоды. Он умело направлял острое жало карающего революционного меча против тех, кто был лично ему неугоден. А также и тех, кто мог впоследствии взяться за изучение его истинной деятельности.

После проведения так называемых неотвратимых мероприятий, которые говорили о том, что новая власть ни у кого не собирается идти наповоду, Фрол садился за отчёты. Он сочинял подробные справки для уездного начальства. В них сообщалось о жестоких сражениях милиционеров и членов партийного актива, с вооружёнными до зубов, отрядами контрреволюционеров. В справках красочно описывалось личное геройство председателя волисполкома, начальника милиции и других местных руководителей.

Хотя отчёты были далеки от истины, однако, милицейский начальник подписывал их под шёпот, стоявшего за спиной бывшего урядника: - Кашу маслом не испортишь. Ведь может придти время, когда новые, молодые, да грамотные, начнут расталкивать старые революционные кадры, выхватывать стулья из-под них. Сам знаешь, до власти многие охочи. Но героическое прошлое всё покроет. Особенно, если его умно преподнести. Красивые мифы воспринимаются людьми с большим интересом, чем суровая действительность. Ведь грань между правдой и вымыслом очень тонкая.

О себе Фрол в докладах никогда не упоминал, что рассматривалось начальством, как личная его скромность. И что, конечно, вызывало ещё большее доверие к нему, а также восхищение его умением правильно улавливать позицию и настроение руководства.

Когда Митрошку Ерёмина стали прогонять от милицейского двора, Фрол заступился за своего добровольного помощника. Он просил оставить Митрошку на нештатной службе.

- Да ты что, Давыдыч, - удивлённо поднял брови начальник, - он же явный дурак. Зачем же ему обретаться среди нормальных стражей порядка?

- Митрошка дурак, но дурак он правильный, - настаивал Фрол. – Такие дураки завсегда любой власти нужны. Вон, с каких времён короли шутов при дворе держали. Значит, есть в них прямая польза. Ведь в сравнении с Митрошкой любой милиционеришка умным выглядеть будет, не говоря уж о начальстве. И вреда от него никакого. Вон в прошлый раз спрашиваю милиционера Бориса Кутищева, который по пьяной выходке, на выгоне у Бочарвых козу застрелил: - Ты зачем в милицию пришёл работать? И он знаешь, что мне ответил? – Дык куды ж мне итить-то окромя милиции? Грамоте я не учён, и делать ничего не умею. Там не я один такой. Во. Выходит милиция, по его понятию, выгребная яма. Но сравни его самого с Митрошкой, обидится, умняга. А вот Митрошка всегда услышит что-нибудь полезное для тебя из разговоров промеж твоих подчинённых. Для всех он так и будет дурак дураком, и остерегаться его особо никто не станет. А ты будешь всё знать про своих умников. Да и понятой всегда под руками. А за всё и надо-то ему немного. Одежонку старенькую, да харчишки какие-нибудь. И что самое главное, не брезгуйте здоровкаться с ним. Особенно при народе. Вам-то что, - кивнул головой и пошёл дальше. А ему – гордость. Значит, он тоже власть. Ведь, ты учти, - дураки любят власть больше, чем умные. Такой человек, как дробь в арифметике. В числителе он то, что есть на самом деле, а в знаменателе – то, что хотел бы собой представлять. Любой начальник только тогда может хорошо руководить коллективом, когда у него есть безропотные исполнители и надежный осведомитель среди них.

Доводы эти для начальника показались значительными: - Ну, Фрол Давыдыч, - качает он головой. – Да по сравнению с тобой хитрый лис выглядит не умнее стельной коровы. Поболее бы нам, таких как ты, головастых. И слабоумный помощник милиции был оставлен на прежнем месте. Впоследствии Сурков неоднократно убеждался в правоте бывшего полицейского урядника. Придурковатый Митрошка, или Митяй, все время беспричинно улыбаясь, ходил по милицейским коридорам, заглядывал в служебные кабинеты. Отдавал честь всем, кто встречался ему на пути. Будь то начальник милиции, рядовой милиционер, или какой – нибудь задержанный. Одет он был зимой и летом в отписанную ему потрепанную милицкйскую шинель без погон. На голове красовалась форменная фуражка без ремешка и звездочки.

А ко всему этому, через плечо, на тонком ремешке, он носил старый облезлый планшет. Под потрескавшейся слюдой его был заложен листок бумаги и огрызок химического карандаша.

Хотя Митяй ни писать, ни читать, не умел, своей «оперативной папкой» очень гордился. Иногда, собенно при большом стечении народа, во дворе или в коридоре, он доставал листокд и музюкал на нем, создавая вид, вроде что - то записывает. Люди открыто смеялись над ним. Однако, Митяй ни на кого не обращая внимания, складывал листок и карандаш в планшетт и произносил нараспев: - Ну, вот и ишшо один добегался. Нынче возьмем, как милого, под арест. Гордо подняв голову, он удалялся.

Днем Митяй кормил, поил и чистил служебных лошадей, подметал милицейский двор, а поздно вечером мыл полы в кабинете начальника. При нужде использовался в качестве понятого. Жил он в сторожке при милиции и был неотьемлимой частью милицейского коллектива, хотя на оперативные совещания и политические занятия не допускался.

На, погулюшках, в Пашутином саду, или у речки под Хохлами, бывал всегда за возницу. Сам он спиртного в рот не брал и, получив кусок ветчины и ломоть хлеба, медленно жевал, казалось бы, не обращая никакого внимания на происходящее вокруг.

Зато на другой день начальник милиции в мельчайших подробностях знал, кто был на той попойке, сколько и где брали самогонки, кто с какой бабой в какие кусты ходил, и какие слова они там говорили.

Начальник одобрительно похлопывал сексота по плечу, приговаривая: - Молодец Митяй, молодец. Ты у меня один, двух сыщиков стоишь. Достав из кармана помятую трёхрублёвку, он вручал ее доносчику. Митяй с благодарностью целовал руку, брезгливо морщившегося начальника, и, беспрестанно кланяясь, удалялся из кабинета.

А вечером, у больничного сарая, в кустах сирени, он обо всем подробно рассказывал своему благодетелю и наставнику Фролу Давыдовичу Рукавицыну.

ГЛАВА - 13

ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ОГПУ

В конце октября 1923 года в Верхнюю Хаву прислали представителя ОГПУ[35], наделённого особыми полномочиями. Встречать высокого гостя, было поручено начальнику милиции. Серый в яблоках жеребец, запряжёный в новенький чёрный тарантас, с места взял рысью и, по раскисшей от обильных дождей, изрытой жуткими ухабами дороге, поспешил на станцию.

С высокой подножки серо-зелёного, деревянного вагона спрыгнули два красноармейца в длинных шинелях с полупупустыми вещмешками за плечами. Следом в проёме двери показался высокий мужчина, в наглухо застёгнутой кожаной куртке, туго перетянутой ремнями портупеи, с наганом в кобуре на левом боку, кожаных галифе и хромовых, начищенных до блеска, высоких сапогах. В правой руке он держал кожаную фуражку с красной, рубиновой звёздочкой на околышке. Голову покрывала копна густых, вьющихся светло - русых волос. Вся левая сторона его лица была затянута сплошным пятном мертвенно - бледной ноздреватой кожи – следы сильного ожога. Вывернутое, красное, немигающее веко ещё больше усиливало предположение о тяжких страданиях, пережитых этим человеком.

Неспеша, сойдя на грязный перрон, приезжий надел фуражку, поднёс руку к козырьку и представился:

- Орлов Пётр Ефимович.

- Уполномоченный ОГПУ, Орлов, - повторил приезжий.

- А вы, как я понимаю, начальник милиции Сурков.

- Да, - ответил Сурков, крепко пожав протянутую руку.

Тарантас остановился возле добротного деревянного строения с синими резными наличниками окон. Сурков провёл Орлова и красноармейцев на крыльцо и отомкнул замок:

Вот это место вашей, так сказать, дислокации. Всё помещение у вас в распоряжении. Смотрите.

В первой, довольно просторной, квадратной комнате, вдоль стены стояли штук шесть-семь стульев и табуреток разных размеров и обивок, видимо, собранных из различных учреждений. Два топчана у противоположной стены были, наверное, так же предназначены для сидения и использовались, как спальные места для приезжих. Овальный, под чёрное дерево, массивный стол с гнутыми ножками, затянутый посередине зелёным сукном, занимал большую часть комнаты.

На, давно небеленых, стенах торчали гвозди, под которыми заметны были квадраты, от висевших когда-то здесь портретов, скорее всего последнего императора и членов его семьи.

Дощатая двустворчатая дверь, с резными виноградными гроздьями на обоих полотнах, вела в другое помещение. Это была небольшая комнатка с крошечным зарешеченным оконцем. Вплотную к задней стенке придвинута железная кровать, с блестящими веретёнцами на грядушках, накрытая темным суконным одеялом, из-под которого торчал полосатый, ватный тюфяк. Поверх одеяла – серая подушка, с выпиравшими шишками, слежавшегося от времени

пуха.

Возле кровати стоял небольшой обеденный столик, с выдвигающимся верхним ящиком. Около столика – два добротных резных стула, с выцветшей шёлковой обивкой и одна тяжеленная, грубо сколоченная, табуретка. Далее – громоздкая, облупленная плита, на которой стоял пузатый, медный чайник.

Жильё выглядело вполне подходящим

- Пётр Ефимович, если что, ребят можем разместить по соседним домам, - с готовностью заметил, сопровождавший приехавших, Сурков.

- Нет, нет, - запротестовал Орлов - нам и здесь места хватит.

- Ну, смотрите, чтоб без обиды. Питаться будете в чайной. Она в центре, возле базара. Распоряжение уже дано. Какие указания будут мне на сегодняшний день? Что прикажете доложить районному начальству?

- Сегодня, думаю, никаких встреч и деловых разговоров, - ответил Орлов, присаживаясь на табурет. – С дороги мы приведём себя в порядок, обсудим меж собой план предстоящей работы, а уж завтра с утра пойдём представляться руководству.

На следующее утро, побрившись, умывшись и попив чаю с сухарями, приладив ремни портупеи, Орлов со своими помощниками пришёл в милицию.

Над крыльцом обветшалого бревенчатого дома, под черепичной крышей, прибито длинное древко с красным флагом. На стене, возле входной двери, в рамке под стеклом табличка, на которой синими чернилами неровными буквами выведено «М И Л И Ц I Я»

В небольшом коридоре, прямо перед входом, на дощатой стене, под самым потолком большой портрет Дзержинского.

Под ним такого же размера кусок серого картона, где неумелой рукой самодеятельного художника было начертано:

Д А

З Д Р А В С Т В У Е Т

Р У К О В О Д С Т В О

О. Г. П.У.

А ниже казённый плакат с белыми буквами на чёрном фоне:

Ж Е Л Ъ З Н О Й Р У К О Й

З А Г О Н И М Ъ Ч Е Л О В Ъ Ч Е С Т В О

КЪ

С Ч А С Т I Ю

Увидев портрет Дзержинского, Орлов взял под козырёк. Подбежавший милиционер доложил: - Дежурный Гриднев. Товарищ начальник ждёт вас у себя.

Орлов поздоровался с дежурным за руку и коротко бросил: - Веди.

Сурков поднялся из-за стола навстречу вошедшему, радостно улыбаясь, как старому долгожданному другу. Оба красноармейца остались за дверью в коридоре.

- Здравствуйте, Пётр Ефимович, - пожимал обеими руками, протянутую ладонь Сурков.-

- Как разместились? Как ночь прошла?

- Спасибо. Терпеть можно.

- Присаживайтесь, Пётр Ефимович.

И Орлов сел рядом с Сурковым на мягкий, потёртый, кожаный диван, стоящий у окна, напротив двери. Над диваном, в проеме между окнами, гвоздями к стене был прибит кусок выцветшего кумача. На нем, тем же почерком, что и на плакате при входе в милицию, были начертаны слова:

«Мы знамена вышиваем-

Пролетарским золотом,

А преступников караем -

И серпом и молотом»

- С чего начнём? - улыбнувшись, спросил Сурков.

- А начнём мы вот с чего, - серьёзно произнёс Орлов. – Я бы хотел…

Он не успел закончить свою мысль. Раздался негромкий стук в дверь, и в кабинет зашёл круглолицый мужчина, с толстыми мокрыми губами и реденькими крысиными усиками.

- Смотрю, стоят красноармейцы в коридоре, - засмеялся вошедший, - хотели, уж было не пустить. Спасибо Гридневу, разъяснил им, что мне вход к начальству разрешён в любое время и при любых обстоятельствах.

- Орлов сразу узнал его. Это был Фрол Рукавицын – бывший урядник, бывший защитник старого прогнившего режима.

- Фрол Рукавицын, преданный наш помощник и наставник, - кивнул Сурков, на вошедшего мужчину. А это Орлов, уполномоченный Центрального ОГПУ.

- Очень рад, - Фрол протянул руку, сидящему на диване Орлову.

Но тот не подал руки, и не удосужил ответом бывшего урядника. Чтобы как-то ослабить возникшее напряжение, Сурков дружелюбно произнёс:

- Ладно, Фрол Давыдыч, можешь идти отдыхать, к тебе у нас вопросов нет. А мы тут пообсуждаем кое-какие дела.

Рукавицын, растерянный и смущённый, выскользнул за дверь.

- Ну, что, пойдём знакомиться с руководством, - поднялся с дивана Орлов.

- Да, пора, - ответил Сурков, снимая с гвоздя на стене форменную фуражку.

В небольшой приёмной за письменным столом сидел милиционер и одним пальцем что-то печатал на зингеровской машинке.

Орлов расстегнул ремень, снял кобуру с наганом и отдал одному из сопровождавших его красноармейцев. Тот молча взял оружие и сел на стул возле стены. Сурков открыл дверь кабинета, пропуская уполномоченного вперёд. В накуренном кабинете председателя за длинным столом сидели несколько членов исполкома. Прислонившись к углу высокой голландской печки, облицованной голубоватой глазурованной плиткой, стоял Фрол Рукавицын, скрестив руки на груди. Хозяин кабинета прохаживался вдоль стены, смоля папиросу с длинным мундштуком. Видно было, что он волновался.

- Здравствуйте, товарищи, - приветствовал всех Орлов, снимая фуражку.

- Здравствуйте, - подошёл к нему Кованов и назвал себя. – Проходите, знакомьтесь.

Орлов подходил к каждому, пожимал руку и представлялся: - «Орлов». Те поднимались, отвечали на рукопожатие, называли должность и фамилию. Мимо Фрола Орлов прошёл, не обращая на того никакого внимания.

- Вот сюда проходите, Пётр Ефимович, - показал на свободный стул предрик.

Орлов занял предложенное место, достал из бокового кармана большой пакет и начал выкладывать из него какие-то бумаги. Кованов сел на стул во главе стола, слегка прокашлялся в кулак и, глядя с ухмылкой на Орлова, произнёс:

- Ну, что ж, товарищи, начнём?

- Скажите, Пётр Ефимович, не приходилось ли вам ранее посещать Верхнюю Хаву? А если да, то, в каком качестве?

- Это что, допрос? – поднял глаза на предрика Орлов.

- Нет, пока не допрос. Просто актив интересуется, - улыбнулся Кованов.

- Ну, что ж, я удовлетворю ваш интерес, - вздохнул Орлов. – До войны в Верхней Хаве я прожил шесть лет в качестве батрака вместе со своей, светлой памяти, матерью. Вы довольны?

- Да, - утвердительно кивнул Кованов. – А теперь признайтесь, по какому праву и с какой целью, вы скрываетесь под чужой фамилией? Нам известно, что вы выдаёте себя за другого человека. – Фрол Рукавицын, ехидно, сощурив глаза, удовлетворённо кивал головой. – Что вы на это скажете, Сиськов Пётр Ефимович? Так, кажется, вас звали от рождения?

С разных сторон стола раздались презрительные смешки.

- Ну, - вызывающе крикнул Кованов.

- Оглоблю гну, - огрызнулся Орлов, медленно поднимаясь со стула.- Именем социалистической революции и пользуясь предоставленными мне чрезвычайными правами, требую не членов исполкома покинуть помещение. Только после этого мы сможем продолжить совещание.

Твёрдый, уверенный голос Орлова заставил всех согласиться с его мнением.

- Да, да, товарищи, - послышался голос Суркова, - так будет правильнее.

- Я не возражаю, - развёл руками Кованов.

Из-за стола поднялись двое, и вышли за дверь. Фрол Рукавицын продолжал стоять, опершись на угол печи. Ухмыляясь, он наблюдал за происходящим.

- А, вы, что член исполкома, - глядя в упор на Рукавицына, спросил Орлов.

- Нет, но я здесь свой человек, - растерявшись, неуверенно пролепетал тот.

- Свои в станционном трактире, - оборвал Фрола Орлов, - а здесь – представители Советской власти. Не заставляйте меня повторять дважды. Прошу немедленно выйти вон.