Посвящаю 8 страница

- Стойте! Остановитесь! – раздался вдруг пронзительный женский голос. Маня оглянулась и увидела стоящую на широком пне от спиленного тополя, высокую, сухощавую женщину в черной монашеской одежде. Это была Богдания. Да, Маня не ошиблась. Та же стройная фигура. Тот же прямой открытый взгляд. Тот же твердый и уверенный голос.

- Та самая Богдания, о которой дед Лукьян говорил: - Матушка Богдания не колдунья, она пророчица. Это дар божий. Таких людей мало среди нас. Она далека от пустословия, а человека видит насквозь и судьбу его представляет как на ладони. Три года назад у нас вот какой случай был. В великий праздник пришел в церковь пьяный Ерошка Свиридов. Учинил скандал с прихожанами, матерился. Еле из храма выпроводили. Он и во дворе продолжал буянить. Поднял валявшийся на земле железный шкворень, размахивает им и кричит: - Не подходи, всех перебью. И никто укороту ему дать не может. Как с пьяным дураком связываться? И только одна Богдания тогда подошла к нему и совершенно говорит: - Эх, Ерофей, до чего же ты дошел в пьянстве своем. Взяла из рук его шкворень и отбросила в сторону. – Уходи – говорит – отсель, не срами мать свою и родителя. Недолго тебе оталось безобразить в этом миру. Ни слова не сказал Ерошка в ответ. Повернулся и пошел с церковного двора, ссутулившись, и растерянно озираясь по сторонам. А когда переходил через Лавренов мост, споткнулся о расщепленную доску и полетел вниз. И, ведь, угораздило упасть прямо на булыган у ручья. Даже не копнулся. Сам, конечно, виноват во всем. Лет десять пил безпробудно. А люди считают, что это Богдания наколдовала. Просто есть в этой женщине сила, какая – то справедливая, нам непонятная и, потому, пугающая. Знает она, наверное, то, чего нам не дано знать. Высохшие руки ее, со сжатыми кулаками были воздеты над толпой. - Остановитесь, люди. Сами не ведаете, что творите. Чем помешал вам храм Божий? На что надеетесь, вы втаптывая в грязь веру своих предков внося сумятицу в души друг друга. Если бы сознавали вы, какую погибель готовите себе, детям своим и внукам! Дергавшие за веревку остановились и стали слушать, повернувшись к Богдании.

- А ну-ка заткнись, лахудра, - заорал человек в суконке, подбегая к высокой решетчатой изгороди.

Ворота, запертые самими же атеистами, во избежание проникновения на церковный двор посторонних лиц, были накрепко зажаты толпой. Выйти вот так в раз наружу было делом тщетным. А в весеннем воздухе звонко, как разбиваемое стекло звенели слова Богдании, совершенно необращавшей внимание на злые окрики:

- Ведут вас скудоимые кумиры создавать видимость жизни, а не саму жизнь. И идете вы за ними, внемля их словоблудию, как безмолвные бараны на заклание за дудкой своего пастуха. Даже представить вы не можете, какая бездна уготована вам, детям вашим и внукам. Мрак беззакония и унижений опустился на Святую Русь. Войны и раздоры будут терзать вас и ваши семьи. Сколько слез людских и крови прольется. И придет время – не станет сын признавать отца, а матери начнут отказываться от детей кровных. Будет народ терпеть муки за то, что позволил опоганить землю предков своих сатанинскими деяниями. Господь всем даст сполна испить чашу осознания греха вашего. На сто лет с этого дня отвернет лик свой Спаситель от тех, кто попрал совесть и веру. Запомните эти слова. Будет только так. Чтобы ни утверждали подкупленные фарисеи. Придет время, внуки ваши разрушат злобную тиранию. Но избавления от страданий это не принесет. Не создадут они настоящего блага друг для друга. Опустошатся их души и главной целью в жизни станут деньги, приобретения и разврат. И ненависть друг к другу, из-за этого будет следовать за ними по пятам днем и ночью. Ибо богатство, добытое путем насилия и обмана, всегда приводит владетеля к унынию и распаду. Потому, что предательство и подлость создают лишь видимость полученной радости и то ненадолго. Оденут на себя волки овечьи шкуры. Но дела будут творить богомерзкие. Станут они ходить в церкви многие. Но не для духовности, а для виду. И будут они, крестясь в этих храмах, со свечами в руках, шепотом испрашивать Спасителя - Господи, помоги украсть. И долго еще будут среди них процветать соперничество, зависть и всеобщее озлобление. До тех пор, пока не минет час заклятия. Пока не придет покаяние. Пока не прорастет в заблудших душах людских истинная вера и не воспылают они искренней любовью к земле своей отеческой. Но до этого много прольют они крови своей и себе подобных. И будут они ясным днём метаться как в глубокой ночи не находя пути жизненного для себя и ближних своих. И долго будут они принимать пустое за полное, а ложное за истину.

В это время через забор с церковного двора перелезли трое активистов и милиционер, и бросились к Богдании. Милиционер кулаком сшиб женщину наземь. Активисты подхватили ее под руки и поволокли в сторону милиции, сопровождаемые свистом и улюлюканьем безбожников.

- Запомните, ровно сто лет будет вам отрыгиваться это варварство, - доносился ее отчаянный голос.

Но никто уже не слушал и не хотел слышать слова этой, казавшейся многим обезумевшей, самозваной пророчицы. Новое поколение молодежи, воспитываемое на неприятии никаких других рассуждений, кроме исходящих из партийных установок, твердо было убеждено в скором и неизбежном торжестве мировой революции. Здесь на этой земле будет построен рай всем и каждому. В свое время вождь мирового пролетариата на съезде комсомола со всей ответственностью заявил о том, что нынешнее поколение будет жить при коммунизме. Но для этого, оказывается, надо церкви и тюрьмы смешать с землей. Ну, с церквями проще. Их можно порушить. Они беззащитны. А вот с лозунгом про тюрьмы хватили лишку. Нынешний, жестокий и коварный правитель этого не допустит. Он знает, он убежден - тюрьмы ему нужнее, чем церкви. Каждый второй, из этой разудалой толпы, был обречен, на себе ощутить все прелести арестантских этапов, тюрем, лагерей и поселений. Многие, очень многие из них, вскоре, расстанутся с жизнью в тюрьмах и лагерях от голода, стужи и непосильного труда; на лесоповалах, возводя гидростанции и мосты, протягивая железнодорожные ветки, под окрики надзирателей и лай сторожевых собак; восхищаясь мудростью и великодушием «отца всех народов». А сейчас они представляют себя созидателями, выполняющими особое государственное задание. Что ж, может и так. Ведь разрушение есть то же созидание, только в обратной последовательности. Здесь не надо ни о чем думать, корпеть над чертежами, производить расчеты, подгонять кирпичик к кирпичику. И здесь тоже есть поставленная цель, есть орудия исполнения задачи – лом, кувалда, веревка и есть одобрение со стороны организатора работ. Все это вдохновляет на еще большую активность действий. Они, наконец, сорвали крест, под одобрительные возгласы активистов и приступили к снятию колоколов. Мане было жалко Богданию. Жалко такую величественную, красивую, добрую и светлую, как взгляд матери, эту святую церковь, опоганенную нынешним насилием. Ей было жалко и людей, которые под командой этого коротышки в суконке, глумились над тысячелетней верой своих предков. Рубили истинные корни великого дерева с ласковым и гордым названием Русь. Ведь кроме осклизлой пустоты ничего не осталось в их заблудших душах. Не в силах сдерживать нахлынувшие от душевной боли и отчаяния слезы, Маня повернулась и быстро пошла прочь от этого жуткого злодеяния.

ГЛАВА - 21

ГИЛЬЗА В КАНАВЕ

К колхозной жизни стали помаленьку привыкать. Пятьдесят соток огорода давали прибавку к тому, что получали на трудодни в колхозе. Ивану Федоровичу, за то, что он сдал в общественное пользование лошадей и технику, оставили в хозяйстве соломорезку и свеклорезку. Но за это обязали позволять резать на них солому и свеклу соседям, у которых таких механизмов не было вообще, либо их позабирали в колхоз.

Устанавливалась очередность, в которой Иван Федорович, конечно, был первым. Не всем такой порядок был понутру. Особенно недоволен был кум Фролов Егор Антонович. У него обобществили жатку, соломорезку, свеклорезку и даже ручную мельницу. И теперь ему надо каждый раз ходить к Сидоровым с соломой и свеклой. Но предвоительно обговорить с ними время, когда это можно сделать, чтобы попасть в очередь. Егор был мужик строптивый, и его сильно угнетало положение просителя. Хотя Иван Федорович никогда не показывал своего превосходства, препятствий пользователям не чинил. Все же Егор чувствовал себя шибко обиженным и не раз говаривал об этом с соседями, и на колхозе с мужиками.

- Ну, што за жизнь. Хожу как последний холуй и спрашиваю: – когда, Иван Хвёдрыч, можно пойтить резки нарезать плетушку? А он мне: - да вот Настя Хвилатова с сыновьями открутють, ты приходи апосля них, часа в четыре. Глякось, Настя Хвилатова поперёд мине должна резку открутить. У ние, видишь ли, мужик в гражданскую войну погиб. Колхоз ей такую привилегию установил. Ие жалко. А што на моих железках полколхоза держится, то мине не жалко. Он, Иван Хвёдрыч, думая, што если грамотный, то ему и всё можно? Ды нет, это не по справедливости. Мог бы за всё моё хорошее и доброе слово сказать. Ну, ничаво, и у нас на порядке будя свой праздник.

И праздник свой Егор Антонович дождался. Был конец августа тридцать седьмого года. Маня к тому времени родила кроме Тони двух мальчиков, один из которых умер в двухлетнем возрасте, и уже подташнивало на четвёртый раз. Василия с десятком хавских мужиков направили в Архангельскую область на заготовку леса для своих колхозов. Вернуться домой они должны были не раньше, чем к Новому году. А через два дня после их отъезда в Верхней Хаве произошел жуткий случай. Убили местного участкового милиционера Сергея Сушкова. Среди ночи к милиции пришла служебная лошадь, запряжённая в дрожки, на которых скрючилось, уже остывшее, тело участкового. Убит он был выстрелом в спину, из охотничьего ружья, крупной волчьей дробью. Случай из ряда вон. Конечно, Сушков был человек занозистый. Дерзкий. Хамовитый. Частенько и придирался не по делу. Многие остерегались его и старались не встречаться с ним на одной дорожке. Нередко мужики за глаза матюкались в адрес зарвавшегося милиционера. Но, чтобы кто поднял руку на представителя власти, в Хаве о таком никогда не слыхали. Убийцу искали день и ночь. В помощь местным сыщикам приехала целая бригада из области. Все сбились с ног.

Но никаких следов, никаких зацепок. В милицейской КПЗ было битком набито разного рода людей. Здесь были бродяги, пьяницы, дебоширы и просто, не вызывающие у властей доверия, сельские жители. Но тщетно. За неделю следствие не продвинулось ни на шаг.

Егор Савельев шёл с плетушкой свёклы к Сидоровым на свеклорезку, смоля цигарку и мысленно ругая свою унизительную участь. Подле сарая девчонки играли в тряпичные куклы и разноцветные стеклянки. Тоня, внучка Ивана Фёдоровича, дула в какую-то трубку, издавая шипящий свист, чем вызывала восторг у своих подружек.

- Здравствуй, дядя Егор, - громко поздоровалась Тоня с Егором Антоновичем, как только тот поравнялся с сараем.

- Здравствуй, Тонюшка, здравствуй, заенка. Ух, как ты свистишь-то ловко. Ну, чист соловей-разбойник. Хто ж табе такую хорошую свистушку сделал?

- А нихто. Я сама нашла в канаве, за сараем. Эт патрон. Самый что ни на есть настоящий. Мне Васёк Никульшин так сказал.

Васёк Никульшин – Тонин двоюродный брат, на два года моложе её, жил в Табашном логу через три дома от них.

- Ну, раз Васёк сказал, значит, правда. Он толк в патронах знает. Чай уж во второй класс перешёл. Нук дай поглядеть, - протянул дед Егор руку.

- А ты отдашь назад? – засомневалась Тоня.

- Как же, Тонюшка, разве можно мне такую вещь не отдать. Она, видишь, табе для каких дел нужна.

И девочка вытянула вперёд ладошку. На ладошке лежала тронутая временем, с обржавевшими краями, гильза от винтовки.

- Да, - улыбнулся дед Егор, - ты эту игрушку смотри не потеряй. Такой ни у кого окромя тебя нет.

Тоня, обрадованная похвалой, вприпрыжку побежала в избу, выдувая хриплый свист из ржавой гильзы.

- Хватит свистеть, - сердито выговаривала внучке Прасковья Никитична. ­ Деньги водиться не будут. Вон ребятишки поснули. Разбудишь.

Тоня на минутку замолчала, но потом опять принялась за своё.

- Да сколь же можно язык об табе трепать? Щас же выкину твою свистушку.

Но не выкинула. А зря.

Утром только семья Поповых уселась завтракать, в дверь без стука вошли три милиционера и соседи Егор Савельев и Марфа Куркина. Один из милиционеров с планшетом на ремешке через плечо, представившийся следователем, обратился к Ивану Фёдоровичу.

- Гражданин Попов Иван Фёдорович, в присутствии моих сотрудников и незаинтересованных понятых, предлагаю добровольно сдать хранящееся в этом доме оружие, боеприпасы и другие запрещенные Законом, предметы.

Иван Фёдорович открывши рот от растерянности, с удивлением смотрел на милиционеров. Немного придя в себя, он развёл руками.

- Да што вы такое говорите. Какое оружие, какие боеприпасы?

Следователь сел к столу, достал из планшета лист бумаги и сдвинул рукой в сторону миску с пшённой кашей и кусок хлеба.

- Ну, что ж, гражданин Попов, так и запишем – от добровольной сдачи искомого отказался. Учитывая сказанное, постановляю произвести обыск. Приступайте, - отдал он приказание двум милиционерам.

Те стали осматривать всё в избе. Вытряхнули добро из двух сундуков. Вспороли соломенные матрасы. Гремели заслонкой, лазили под печь, заглядывали в грубку. Потом обшарили чердак и сараи. Часа два шёл обыск. Но оружия найдено не было. Следователь сам поднялся на лавку и заглянул на печь. Там было пусто. У самой задорги на печи было сложено детское бельё. Он приподнял стопку, и из кармана Тониного платьица выскользнула старая гильза. Стукнувшись о конец лавки, она отскочила на середину пола. Следователь спрыгнул с лавки и проворно подхватил гильзу.

- Ну, гражданин Попов, а говорил, что запрещенных предметов в доме нет. А это что? И ведь придумал куда спрятать. В детское бельё. Угадываю почерк профессионала. Мол, будете искать где угодно, но только не здесь.

Тоня, увидев, что её любимую свистушку забрал чужой дядя, заплакала.

Маня, прижав детишек к себе, успокаивала Тоню, - ладно, не плачь, отдадут твою дульку.

Следователь писал протокол. Иван Фёдорович пытался урезонить его:

- Да што ж вы не видите, что это ржавый патрон. Им стреляли, уж не знай, как давно.

- А откуда вам известно гражданин, Попов, как давно из него стреляли? - уставился на Ивана Фёдоровича следователь, - и зачем вы тогда скрывали, что у вас хранятся использованные боеприпасы? Значит опасались? Чего?

- Да я с роду и не знал про этот патрон. Внучка где-то нашла старую гильзу. Я к этому вообще никакого отношения не имею.

- Ну, старая гильза или не старая, это покажет экспертиза. А имеете вы к ней отношение или нет докажет следствие, - отвечал следователь, закончив писать. ­ Прошу подписать протокол.

- Ничего я не буду подписывать, - отвернулся Иван Фёдорович.

- Так и зафиксируем, - от подписи отказался. Понятые, прошу расписаться под протоколом.

Марфа с перепуганным лицом подошла к столу и дрожащей рукой нацарапала в указанном месте свои каракули. Егор Антонович, вздохнул, стоя над исписанным листом и стал с усмешкой отчитывать соседа:

- Вот видишь, кум, как она жизнь иной раз повертая? Слишком уж всё у тебя правильно получается. Должна же когда - то и промашка быть. Вот эта промашка и постигла тебя.

- Так всё, - оборвал егоровы нравоучения следователь. ­ Понятые свободны. Гражданин Попов, вы арестованы по подозрению в причастности к преступлению, связанному с убийством участкового инспектора. Поедем с нами. С собой разрешается взять дополнительную одежду и трёхдневный запас питания. На сборы ровно десять минут.

Иван Фёдорович достал из кармана круглые серебряные часы, открыл крышку и посмотрел на циферблат. Да, времени не густо. Захлопнул крышку и сунул часы обратно в карман. Прасковья Никитична заголосила, заревели ребятишки. Маня, обняв детишек, тихонько всхлипывала. В голове её крутились мысли - Хорошо, что Васятки нет дома. Сейчас наломал бы дров. Самого бы арестовали. Патрон-то его дочка нашла.

- Господи, - про себя молилась она, - образумь этих людей. Ну, какой же Иван Фёдорович убийца. Нужен ему этот участковый? Он его и в глаза-то никогда не видел.

- Ладно, мать, - обратился Иван Фёдорович к жене, - не стенайте, разберутся. Собери мотузок. Что ж, до свиданьица, внучатки, - пытаясь сдерживать слёзы, улыбнулся он, поцеловав малышей в щёки.

- Ну, Мань, на тебя оставляю всё хозяйство. Знаю, твои руки надёжные. Вон как добрые люди нами распорядились. Но сокрушаться пока рано. Как говорится, Бог не выдаст, свинья не съест.

Он обнял сноху и поцеловал её в лоб:

- Держитесь.

И, взяв из рук Прасковьи Никитичны клетчатый узелок с пожитками, вышел на улицу. Арестованного усадили на телегу и под конвоем повезли в милицию. Доехали до мостика через Архипов ручей. Оказалось, что поперечных бревен на нем совсем нет, а хлипкий дощатый настил дышит на ладан. Так что проехать по нему на лошади с упряжкой совсем невозможно. Пришлось разворачиваться и ехать кругом, до семафора. Обратный путь через Табатёр Ивану Фёдоровичу представился вдвойне длиннее и тяжелее. На улице возле дворов стояли группами соседи, обсуждавшие происшедшее. А когда проезжали мимо своего дома, к повозке кинулась Прасковья Никитична, с криками: «Отпустите деда, безбожники. На какую погибель вы нас оставляете сирот беззащитных, ироды?»

Один из милиционеров соскочил с телеги и оттолкнул Прасковью Никитичну, которая вцепилась в арестантскую подводу. Руки её отцепились от деревянного бруска, и она упала на пыльную дорогу, сотрясаясь в безутешном рыдании.

Следователь из областного управления вынес постановление об этапировании подозреваемого в усманскую тюрьму. Там он должен содержаться под стражей до окончания следствия по делу об убийстве участкового Сушкова. На той же телеге, что был доставлен из дому Иван Фёдорович, он отправился в заключение.

Сопровождали арестанта угрюмого вида носатый милиционер Андрюшка Свиридов и общественный инспектор, придурковатый, Валёк Зотов. Целыми днями он сидел на подоконнике возле дежурки, беззвучно шевелил губами, и безразлично смотрел на всех, кто проходил мимо. Будь то начальник, рядовой милиционер, или обычный посетитель. Одет был Валёк зимой и летом в, отписанную ему, старую милицейскую шинель без погон. На голове красовалась потрепанная форменная фуражка, без ремешка и звездочки.

Нынче ему выказали особое доверие - сопровождать в тюрьму опасного преступника. Да не просто обычного преступника, а убийцу, можно сказать, близкого сослуживца - участкового Сушкова. Ясное дело, за таким арестантом глаз да глаз нужен. На всё может пойти. Интересно, почему ему руки не связали. Недопустимая беспечность. Может напомнить конвоиру? Но Андрюшка жутко своенравный. Страх как не любит когда ему кто-то подсказывает что-нибудь со стороны, кроме начальства. Может и порядочного тычка в спину дать. А нужно мне это? Нет, не нужно, - рассуждал про себя Валёк.

Но за арестованным всё же следил не отрываясь. Вот колёса прогромыхали по брёвнам Грудикова моста. Дорога пошла в гору. Вскоре закончились хавские дома. Впереди завиднелись соломенные крыши каверинских саманных избушек. Это последний населенный пункт на пути от Хавы к крупному селу Нижняя Байгора. А там уж прямиком на Усмань. Однообразный ландшафт скошенных полей, жаркое безоблачное небо и раздражающий монотонный скрип плохо смазанных колёс, приводили в уныние.

Лошадь шла неспешным шагом, беспрестанно мотая головой и хвостом, отбиваясь от злобных, почуявших приближение осени, жадных до крови, оводов и мух. Милиционеру Андрюшке явно наскучила эта нудная, молчаливая езда. Захотелось поговорить, отвести душу.

Наконец он не выдержал и заговорил:

- Вот погляжу я на тебя Иван Фёдрыч, вроде бы ты мужик и грамотный, а многого в жизни не понимаешь.

Иван Фёдорович, глядя меж сапог на убегающую из-под колёс пыльную дорогу, нехотя ответил:

- Так ведь каждый человек многого в жизни недопонимает. Так уж мир устроен.

- Ты што этим хочешь сказать? – посмотрел Андрюшка, прищурившись, на Ивана Фёдоровича.

- Да ничего я не хочу сказать, - пожал плечами арестованный, - ты спросил, я ответил, вот и всё.

- А я к чему веду, - продолжил разговор Андрюшка. - Вот ведь ты глянь, всем понятно, што из этого патрона не стрельнешь. А ты поди-ка докажи, што не твоих рук это дело.

- Да я и доказывать не собираюсь, - спокойно ответил Иван Фёдорович, - это ваша забота доказывать мою виноватость. А я за собой никакого греха не вижу. Так что думаю, с божьей помощью разберутся.

Андрюшке понравилось то, что он сумел втянуть в беседу Ивана Фёдоровича и что даже, как видно, сумел задеть за живое.

- Ну, виноватость щас доказать не так уж и трудно. А Бог вряд ли поможет. Вон их, богомольцев, сколько у нас побывало. Никого что-то Он не выручил. Да и пора бы уж понять, што никакого Бога нет. Кончился Бог в семнадцатом году. Теперь свобода совести. Это у вас от темноты вековой религиозные мушки в глазах пырхают. Ничего хорошего ваша вера никому не принесла. Наука, - вот што главное, - назидательно поднял вверх комел кнута милиционер, имевший за плечами не полных три класса образования.

- Да, да, - завертелся в телеге Валёк, - А человек, вообще, произошел из обезьяны. И сумлеваться тут нечего. Об этом сам Степан Митрич говорил. А он начальник милиции. Чего зря брехать не станет. Наукой доказано. И нечего спорить – поучительно подытожил Валёк, обгрызая свои грязные ногти.

- Ну, то, что вы со Степаном Митричем произошли из обезьяны, я не сомневаюсь, и спорить не буду, - смеясь, отвечал Вальку Иван Фёдорович. Тут, скорей всего, Степан Митрич прав. А вот я себя считаю человеком. И произошёл я от человека. А тот человек от другого человека. И не было в нашем роду обезьян. Веру свою не предавали. На людей напраслину не возводили. Соседей не оговаривали ради выгоды своей.

- Не, ну, поглянь, ты ему слово, а он табе десять, - возмутился Валёк.- И все какую-нибудь подтычину мудреную ввертывая. И так все ставя, кабыть не мы его в кутузку визем, а он нас. Я бы на твоем месте, Иван Хведрыч, винтовку-то сдал в милицию, да и соёбшников назвал. Глядишь, на нарах меньше пришлось бы париться.

- А нука, замолчи, щасжа, - раздраженно закричал на помощника милиционер - ты што встреваешь куды тибе не просють. Твоё холуёвское дело – зажми хвост в зубы и сиди на хозяйской телеге, пока не позовут. Ежли ишшо раз чего-нибудь вякнешь без спросу, побежишь пешком за телегой вслед.

Валёк обиженно промолчал и, насупившись, отвернулся к лошади.

Ощутив себя человеком, сделавшим доброе дело для арестованного, Андрюха бодро продолжал разговор с Иваном Фёдоровичем.

- Так вот опять насчет вашей веры. Она ведь только уводит человека в сторону от настоящей жизни. Вместо того чтобы землю пахать, бандитов ловить, надо идти молиться. Так не заметишь, как и жизнь пройдет. А что сделано? А ничего. Когда ж мне всё успеть? Я ведь молился. Вот к чему она ваша вера приводит. Да к тому ж и Бог у всех разный. Тут Христос, там Аллах, там вообще, не разбери, - пойми, кто. И ведь ты поглянь, на вид вроде нормальные люди, а какой хренотой занимаются. Ну, што нечем крыть? – ощерился Андрюшка.

- Табе б, Иван Хвёдрыч, хоть пару разов у нас на политзанятиях побыть. Сразу бы подковался. Смотришь, и от веры своей отошёл. Номальным человеком бы сделался Я ведь тоже когда-то и крестился и в церкву ходил. Бабка Рая, глупая, приучила меня с малых лет к таким делам. Спасибо люди добрые помогли прозреть. Не стань я в свое время комсомольцем, да не поступи в милицию, штоб могло быть? А то, што вот так как тебя отвезли бы на телеге в острог. И сгинул бы где-нибудь в чужих краях. И закопали бы, меня сердешного, у какого – то гнилого пенька. И всё. А нынче я уважаемый во всей Хаве человек. Иду, - со мной старики первыми здоровкаются. Иные прячутся за угол, чтоб поперёк не попасть. Боятся. А мне всё позволено. Вот тебе она и вера.

- Да, Андрюха у нас ухарь ишшо тот. Ему палец в рот не клади, отхреняша по самый некуды, - затараторил Валёк, радуясь возможности напомнить о себе.

- Ну, - протянул в ответ Иван Фёдорович, - тут уж я молчу.

Андрюшка так посмотрел на своего помощника, что тот осёкся и, сгорбившись, отодвинулся к передку.

- Да, нет, ты не молчи, Иван Хвёдрыч, это проще всего. А попробуй-ка возразить на мои справедливые слова. Вырази, так сказать, свою крестьянскую позицию, разохотился убеждённый атеист.

- Ну, что ж, - вздохнул Иван Фёдорович, - тогда слушай мою крестьянскую позицию. Начну с самого конца. Хоронить меня конечно рано. Думаю, в этом ты скоро сам, Андрюша, убедишься. Насчёт твоей прошедшей любви к вере истиной, могу одно только сказать. Любовь это чувство, искреннее и бескорыстное. Всё остальное - блуд. Как сказал в своё время Апостол Павел: «Всё позволено, но не всё из этого обязательно». Что касаемо веры истиной, то я мыслю так. Вера наша православная - это стержень, на котором держится дух нашего народа. Как бы это тебе понятнее объяснить? Вот, к примеру, растёт дерево. Ствол могучий, ветки раскидистые, листва густая, плоды наливные. А отчего оно такое взялось, так расцвело и окрепло? А оттого, что питают это могучее дерево корни его мощные. Из самой глубины земли родной, где хранятся жизненные соки, собиравшиеся веками, питается оно. И народ наш российский всегда черпал силу духовную из корней своих православных. Из века в век чтим мы святых угодников, отдавших жизни свои служению отечеству своему, заступаясь за народ свой перед лютыми врагами, не позволяя прекратиться роду нашему, славянскому. Вон они святые по призванию, а по жизни истинные борцы за духовное единство народа, за его свободу от чуждых посягательств - Александр Невский, Сергей Радонежский, Тихон Задонский, святитель Митрофаний и многие другие, подвигами своими прославившие Святую Русь. И если выбросить их всех, и все их деяния, из памяти людской, это будет то же самое, что подрубить корни могучего, цветущего дерева. Не будет оно зеленеть, радуя окружающих, не будет давать благосклонную прохладу в знойный день, не укроет от злой непогоды, и не будет приносить плоды, питая каждого страждущего. Только зловещий грай воронья, слетевшегося со всех концов земли, и усевшегося на каждой его помертвелой ветке, будет напоминать о том, что когда-то здесь зеленела дубрава. Но кроме воронья никого здесь уже не будет. Вера, она призывает только к тому, чтобы жили все люди дружно. Чтобы уважали друг друга, а не искали всякие заковыки, для облыгания ближнего.

- Да, Иван Хвёдрыч, тебе бы в пору дьяконом служить. Вон как развернул свою агитацию. Я бы никогда не подумал, что ты ко всему ишшо и такой ярый проповедник. Если уж мне, закоренелому атеисту мозги запылил, что аж тятюшки перед глазами запрыгали, то, что же ты тогда можешь спроповедывать несознательным гражданам?

Скрутив цыгарку, затянувшись несколько раз едким самосадом, Андрюшка сокрушённо покачал головой:

- Да, сколько ишшо среди народу прячется таких вот деклассированных агитаторов.

- Погодь, погодь, Андрюш, а при чем тут агитатор? И ни от кого я не прячусь, и мыслей своих не скрываю. Ты же сам меня просил выразить крестьянскую позицию. А теперь всё повернул как дерюжку поперёк печи.

- Ничего я не повернул. Так оно и есть. Ну, да будя воду в ступе толочь. Жизнь покажет, хто из нас правее окажется. Вон к Байгоре подъезжаем. Надо коня напоить, да самим стоит подкрепиться.

Свернули к избе, у которой стоял колодец с высоким журавцом. Видать вода глубоко. Значит чистая.

Валёк разнуздал лошадь, достал из колодца ведро воды и вылил в стоявшее рядом деревянное корыто. Андрюшка с Иваном Фёдоровичем спрыгнули с телеги, прошлись вокруг, поразмяли затекшие от бездвиженья ноги.

- Наверно, надо перекусить, - потягиваясь и зевая, казал Андрюшка и стал развязывать свой вещмешок.

- Ну что ж, это дело нужное, - поддержал своего конвоира Иван Фёдорович.

- Ё - моё, - заорал Валёк, - как вы допёрли, что я жрать захотел.

Он бросил под ноги лошади пук сена и поспешил к телеге, где готовилась еда. В это время из избы вышел коренастый мужик, лет пятидесяти, круглолицый, с пышными, рыжими усами, смешно торчащими в разные стороны и длинными кудрявыми бакенбардами, до самого подбородка. Причём голова была совершенно лысая за исключением небольших кустиков волос возле ушей и на загривке. Увидав милиционера, он приложил руку к виску, отдавая честь, и поздоровался со всеми:

- Здравия желаю добрым людям.

Андрюшка с Иваном Фёдоровичем ответили коротко - здорово, а Валёк молча кивнул головой, продолжая жевать варёное яйцо с хлебом.

- Вы мине рябяты, проститя, но не дело вы затеяли. Рази можно вот так наспротив моих окон, при открытой двери, ды на телеге гисть? Дык штож обо мне суседи скажуть? Иван Степаныч путников в избу не пустил. Пожалейте мине. Отведитя от позору в обчестве. Ништ я изверг какой, штоб допустить такую оплошку. Пока ишо не разошлись особо, оченно прошу забрать харчи и пойтить со мной в избу. Там за столом по-людски и поснедаете.

Это была небольшая крестьянская хата, сложенная из самана, обмазанная изнутри глиной и побеленая извёсткой. Ровный земляной пол смазан коровяком. Возле порога лежал небольшой коврик, связанный из матерчатых полосок. Почти половину избяного пространства занимала большая русская печь, лежанку которой закрывала ситцевая занавеска с давно полинялыми васильками по белому полю. Из-за печи, наполовину, выступала деревянная кровать из крепких брусков, выкрашенных охрой. Посреди избы крепкий четырёхугольный стол из дубовых, добела выскобленных, толстых досок. По бокам четыре, таких же массивных, дубовых табуретки с продольными прорезями, посредине. В верхнем углу, напротив двери, большой из некрашенных досточек киот. Перед божницей масляная лампада слабо освещала лики Создателя и святых угодников, с серьёзно-грустными глазами, взиравших с многих икон. Всё в этой простой крестьянской избе говорило о том, что хозяева к жизни относятся серьёзно, делают всё пусть незатейливо, но прочно, расчётливо, показывая, что жить собираются уверенно и долго. Войдя в избу, Иван Фёдорович снял картуз и перекрестился на пристойные образа.