Октября 15 дня 1910 года 2 страница

Так мы со своим товарищем добрались до города Воронежа. Долго пришлось помыкаться здесь в поисках работы. Кончались уже и деньги, и провиант, данные нам дорогу. Хотели уж, было, отправляться дальше. Но тут подвернулась удача. Пришли мы в губернаторство и рассказали о своем желании послужить. Нас выслушал очень приветливый худощавый чиновник. Записал что-то на бумаге и предложил прийти завтра к полудню. Назавтра с нами встретились двое полицейских чинов. Разговаривали долго, задавая очень мудреные вопросы. А потом представили самому губернатору. Губернатор оказался человеком, располагающим к себе, совершенно простым и добродушным в общении с лицами, стоящими в обществе намного ниже его. Он сказал нам, что согласен принять нас в свою охрану. Здесь считалось, что не было более надежных, обязательных, храбрых, а главное, более честных, чем чеченцы, охранников. Они не воспринимают никаких письменных обязательств или расписок. Важнее любого документа у них – данное слово, нарушение которого могло быть смыто только кровью лжеца. Так я прослужил три года у губернатора, не нарушая отцовых заветов. И прошел путь от простого охранника до начальника охраны губернатора, став его доверенным человеком. За добросовестную службу этой весной мне вручена самая дорогая и почетная для нас награда, – серебряный кинжал. Что по значимости приравнивается к Георгиевскому кресту.

- Да, удовлетворенно воскликнул Федор Сидорович. - Я вижу ты малый стоящий. У нас в деревне о таких говорят: - Настоящий гвоздь со шляпкой. Крепкий, вострый и надежный. Хоть ты человек и непьющий, что весьма похвально, мы с Иваном за твое здоровье по стопке опрокинем. - Спасибо, отец, - с благодарностью приложил руку к сердцу Маку. Ему часто приходилось бывать с губернатором на всяких застольях, и он знал, как себя вести в подобных случаях. Как можно не выпить со всеми, не обидев при этом никого. Требования Адата не приветствовали употребления алкоголя, и Маку не мог нарушить обычаев предков. Однако ему никогда и в голову не приходило проповедовать трезвость и вырывать стакан из рук пьющего. Каждый сам распоряжается своей судьбой так, как он считает нужным.

После обеда мужики долго еще разговаривали о жизни, обычаях и привычках своих народов, о землепашестве и ведении домашнего хозяйства. Оказалось, что, несмотря на разные условия местности, неодинаковые семейные уклады и вероисповедания, жизнь простых людей складывается удивительно схоже. И объединяет их одно самое важное обстоятельство – стремление быть верными вековым традициям своего народа, сохранять самобытность, чувство собственного достоинства, любовь к своей земле и свободный дух.

Уже начинало вечереть. Стали собираться ко сну. Конь еще днем был привязан во дворе, накормлен и напоен. Маку постелили на сеновале в теплой клети, как он сам пожелал. Утром он с радостью поведал о том, что первый раз за три года спал по - человечески, то есть так, как спал когда-то в доме своего отца. После завтрака Маку засобирался в дорогу. Женщины подготовили ему с собой целую корзинку еды. Тот начал было отказываться от поклажи. Но тут подошел Федор Сидорович. Трогательно, по - отечески обнял Маку: - Ты, сынок, не обижай нас своим отказом. Чем можем, тем и хотим угостить. В дороге все сгодится. Да и с товарищами своими по приезду поужинаете. - Ну, хорошо, спасибо, отец, - согласился Маку. Иван открыл конный сарай и выпустил во двор лошадей. - Вот, посмотри, Маку, какие у нас в хозяйстве кони. Вот с этой Зорькой мы и спасли Шаляпина. Она-то, можно сказать, и познакомила нас с тобой. Стрелка, – кобыла моложе, норовестей, но выносливостью уступает Зорьке. А это наш мерин. Лихач мы его зовем. Конь неплохой. На вид нестатный. А так и в обозе послушный, и дрожки катит с охотой. Маку смотрел на лошадей, как-то обиженно выпятив нижнюю губу. Потом обернулся к Ивану и, криво усмехнувшись, сказал: - Не сердись, Иван, но кони твои, на мой взгляд, неважные. Знаешь, каким конь должен быть? Идет он как дэвушка - голову прямо держит, стройными ножками перебирает, не глядит на дорогу. Шея длинная, тонкая. А это что? Пусть они не обижаются на меня. Может, и была когда-то неплохая порода. Но родители их стали старые, слабые, и детей таких произвели. Свежей крови недостает. А он, муж-то их, погляди каков. Ты правильно сказал – мерин это, а не конь. Вот смотрит и боится, как бы его жена любить не попросила. Огня нет в его глазах. Он готов все время кукурузный бадер возить, лишь бы не трогали его. Иван весело рассмеялся: - Я уж и сам ему об этом сколько раз говорил. Да что теперь сделаешь? - А не надо ему ничего говорить. Менять его надо, пока порода совсем не пропала. Как это менять? - не понял Иван. - А вот так. - Маку подошел к своему коню и стал снимать с него седло. Расседлав Шатоя, Маку протянул повод растерявшемуся Ивану: - Вот, Иван, отдаю тебе своего коня. Потому что ты правильный человек. И конь у тебя должен быть правильный. Пусть он служит вам так, как служил мне. А я возьму твоего мерина. Авось довезет меня до Воронежа. А там выпрошу у губернатора другого. Расскажу откровенно о том, как я поступил. Думаю, он меня не осудит. - Да ты что, брат, - схватился за голову изумленный Иван, - как можно?! Ведь этому коню цены нет! Потому и отдаю тебе, что цены нет, - серьезно ответил Маку. А была бы ему цена, давно уж продал бы. Уверен, что будет жить он у тебя в должном уходе, и продолжит породу на радость новым хозяевам. Просьба одна – зовите его Шатоем. И всех жеребцов от него родившихся тоже Шатоями кличьте. Чтобы сохранялась у вас память обо мне, - Маку из Шатойского края. Аллах дозволит, может, и свидимся когда. Ну а теперь мне пора. Он оседлал Лихача, попрощался с радушными хозяевами, ловко вскочил в седло, приладил впереди себя корзинку с гостинцами, и, не оборачиваясь, медленно поехал вверх по дороге. Вся семья Поповых стояла у крыльца и смотрела с благодарностью и грустью вслед удалявшемуся всаднику до тех пор, пока за поворотом не скрылась статная фигура Маку Мачиева, достойного продолжателя славного рода Правдивых.

ГЛАВА - 26

ДОМОЙ ИЗ ЗАКЛЮЧЕНИЯ

Закончив свой рассказ, Иван Федорович вытер ладонью вспотевший лоб. Вот такая история случилась ровно двадцать семь лет назад, - произнес он вполголоса, невесело взглянув на начальника тюрьмы. - Ну что ж, Иван Федорович, - вздохнул майор, поднимаясь со стула, - всякое бывает. Ты на органы сердца не держи. Среди людей ведь живем. Не сразу разберешь, где он, скрытый враг. В нашей профессии бдительность превыше всего. Как пограничники говорят, лучше убить невиновного, чем пропустить врага. Он подошел к Ивану Федоровичу и положил перед ним изъятые вещи. В том числе и ржавую гильзу. - С доносчиком разборок не устраивай. Не совсем виноват он. Так уж устроена наша жизнь. Всеми людьми руководят три основные силы, - соперничество, зависть и ревность. И когда ктолибо говорит, что он никому никогда не завидует, не верь болтуну. Или он плохой актёр, или больной на голову. Запомни, - начальник тюрьмы наставил указательный палец, как пистолет, в грудь Ивана Фёдоровича, - человек, без зависти, как и без люви, жить не может. Только благодаря этой закономерности происходят на земле скандалы меж людьми, драки, войны и революции. Существуют множество тюрем. А ближний твой, когда говорит гадости о тебе, себя меньше мерзавцем чувствует. И так было всегда, и так всегда будет. Религия сотни лет проповедует лозунг: – «Возлюби лижнего, как самого себя». Но есть ли на земле какое - то сообщество, город, деревня, или малоприметный хуторок, где этот призыв нашёл своё осуществление? Увы. Это говорю тебе я, - бывший профессор теологии Петербургской духовной академии. Так что, когда вернёшься домой, не пытайся никому доказывать свою правоту. Сделай вид, будто ничего и не было. Иначе ещё больше себе навредишь. Время сотрет обиду. Вот только насчет музычки в часах серьезно подумай. Ты ее или совсем изыми, или смени на «Интернационал». Услышит, кто более ушастый, несдобровать тебе точно. Надо быть более осмотрительным и осторожным. Только тогда сможешь дожить до глубокой старости, и умереть в окружении своих близких. В этом и состоит бренное счастье простого сельского труженника. А теперь прощай. У нас не принято, таким как ты, говорить до свидания. Плохая примета. И пожал Ивану Федоровичу руку. Особист молча кивнул головой и отвернулся к окну.

Оказавшись за воротами тюрьмы, бывший арестант напоследок окинул взглядом это мрачное вместилище израненных человеческих душ и быстро зашагал на станцию.

ГЛАВА - 27

СЕМЬЯ ОПЯТЬ В СБОРЕ

Вернулся Иван Фёдорович в Хаву из Усмани на попутных подводах с гаевскими мужиками. Домой он пришел поздно вечером, когда все уже собрались спать. Трудно передать, сколько радости принесло семье его возвращение. Василий всё ещё был на лесозаготовках.

На следующий день Иван Фёдорович отправился в колхоз. В правлении сказали, что учётчиком принят другой человек, а его уволили, по предписанию милиции, как лицо, подозреваемое в убийстве участкового уполномоченного. В те времена НКВД был больше, чем власть. И обьяснять ему никто, ничего не стал.

Через неделю Иван Фёдорович случайно встретил Василия Трофимовича, давнего своего знакомого, директора раймолоко, или попросту – молошной. Разговорились. Узнав про злоключения своего приятеля, тот предложил ему пойти работать в раймолоко сливачом. Работа состоит в приёме молока от населения у себя на дому, с последующей сдачей на молошню. Для этого ему выдадут фляги, молокомер, весы, гири, лейки и прочий необходимый инвентарь. А более подробно о предстоящей работе должен будет рассказать мастер раймолоко Беляев Степан Григорьевич. Иван Фёдорович с радостью воспринял это предложение.

К новой работе он относился со всей серьёзностью и прилежанием. Инвентарь и ёмкости содержал в чистоте и порядке. Дважды в день, к обеду и вечером, к нему приезжал из раймолоко на телеге повозник Баранников Семён и забирал собранное молоко. Иван Фёдорович скрупулёзно вёл приходно-расходные книги, вовремя составлял отчёты и совершенно не допускал потери качества сдаваемой продукции. Так что, к приезду сына в конце декабря, Иван Фёдорович уже был признан одним из лучших приёмщиков молока.

В мае тридцать восьмого в семье Василия появилось прибавление. Маня родила девочку, которую нарекли Ниной. Иван Фёдорович с сыном целыми днями на работе, а Маня со свекровью хлопотали по хозяйству, да занимались с детьми.

В конце ноября тридцать девятого года началась война с Финляндией или, как тогда говорили, карельский конфликт. Некоторых мужиков стали вызывать в военкомат. Пошёл туда по повестке и Василий. Дома все сильно заволновались. Особенно Маня. Куда ж оставаться с таким выводком. Но вскоре муж вернулся и, улыбаясь, успокоил жену.

- Не переживай, Мань. Сказали иди, Попов, корми своих грызунов. Обойдёмся. С этими финнами и без тебя разберутся. Красная Армия раздавит их, те и стрельнуть не успеют.

И раздавили. Двенадцатого марта сорокового года Финляндия сдалась на милость Сталина, признав своё полное поражение. Но стрельнуть финны всё же успели. Полтора десятка хавских ребят остались лежать на линии Маннергейма вместе с десятками тысяч советских солдат, ушедших из своих семей ненадолго, чтобы не вернуться никогда.

Тридцатого марта у Василия с Маней родилась ещё одна дочка – Валюшка. Чёрненькая, круглолицая с шустрыми коричневыми глазёнками. Изба Сидоровых напоминала детские ясли. Люлька, плетёная кроватка. На протянутой через всю избу веревке сушились простыни, холстинки, свивальники, подкладушки. А, кроме того, у судней лавки, на соломенной подстилке, ютились, только вчера появившиеся на свет, теленок и ягнята.

И ничего в этом не было зазорного. Так жили все. Места хватало. И жили дружно. Не слишком сытно, но не голодали. Картошку дотягивали до новых урожаев. Её ещё и обменивали в Плясоватке на лук и морковку. Просо возили на хавскую паровую мельницу рушить в пшено. В колхозе на заработанные трудодни получали зерно на муку и фураж для кур и поросят. Маня до родов вырабатывала свои трудодни на свекле, а когда приближались сроки, то на свинарнике. Как и все тогдашние женщины – крестьянки.

Но вот наступил страшный июнь 1941 года. Вероломный германский агрессор шёл напролом, сметая на своём пути достаточно слабые советские кордоны, не готовые к отражению натиска такого сильного и безжалостного врага. Яростное сопротивление наших бойцов, вооружённых, в большей части, лишь стрелковым оружием и гранатами, не имело должного эффекта. Сытая, хорошо обученная, получившая серьёзные навыки в европейских баталиях, гитлеровская армия, неумолимо вгрызалась вглубь нашей страны, превращая в руины и пепел города и сёла. Красная армия несла колоссальные потери. Их необходимо было восполнять. Кое - как, в спешке, сколоченные дивизии и народное ополчение – это всё, что могла Ставка Верховного Главнокомандования, созданная 23.6.1941 года, бросить на фронт, после полностью проигранных сражений, в начале войны.

Угроза фашистского порабощения нависла над советской страной. Но этот народ поработить нельзя. Его - либо весь убить, что невозможно в принципе, либо - отказаться от этой затеи, что достойно любого врага. Но фашизм выбрал первое. И тогда прозвучал голос народного гнева: «Вставай, страна огромная! Вставай на смертный бой».

И страна поднялась. Как и в далёкие былые времена: в 1612 году против польских захватчиков, и как в 1812 году против наполеоновского нашествия. Народ ополчился против невиданного зла. В военкоматах стояли очереди добровольцев. Юноши и девчата приписывали себе годы, чтобы попасть на фронт. Нет, не ради Сталина или идеи мировой революции поднялись народы огромной страны. Ради спасения тысячелетней истории своей земли, ради спасения чести, достоинства и самой жизни, своей и своих близких, брали оружие в руки совершенно мирные люди.

Возле верхнехавского военкомата всё время царило оживление. И днём, и ночью со всего района съезжались люди. Одних возвращали назад, других провожали на станцию для отправки на фронт. На призывном пункте проходили несложный медосмотр, составляли короткие записи и формировали подразделения. Старший лейтенант в танкистском шлеме выходил на крыльцо военкомата и, глядя в исписанный листок бумаги, выкрикивал фамилии: - Гринцов, Богданов, Мязин – заходите. И с ними скрывался в коридоре. Потом опять выходил и опять зазывал несколько человек. Вот он снова появился. И снова начал читать список: - Бредихин Григорий Фомич, Попов Василий Иванович, освобождаетесь от призыва до особого распоряжения.

- Товарищ старший лейтенант, - осторожно спросил Василий, стоявший рядом с крыльцом, - а почему я освобождаюсь? Что я больной или недорослый? Чем я не угодил?

- Разговорчики, - строго посмотрел на Василия старлей. – Тут тебе не базар, торговлю устраивать. Иди к жене с детьми. Ещё как успеешь навоеваться. За нами не заржавеет.

И не заржавело. В конце сентября Василия Ивановича вызвали в военкомат. Вручили предписание. Завтра в отправку. Дома начался переполох.

- Как же так? Что ж так сразу? - Прасковья Никитична, всхлипывая, суетилась по избе, не зная, что делать.

Маня, уже на второй половине беременности, плача, обнимала мужа. Он держал на руках полуторагодовалую Валюшку, щекотал губами её шею, а та заливалась смехом, хватая отца за колючие щёки своими мизерными пальчиками. Малыши сгрудились вокруг своих родителей. Тринадцатилетняя Тоня, положив руку на плечо отца, серьёзно сказала:

- Пап, я тоже пойду на фронт. Буду раненых перевязывать.

Отец осторожно поставил на пол Валюшку и, взяв тонины ладони, прижал их к своему лицу.

- Нет, Тонюшка, с немцами мы сами справимся. А ты тут за самую главную остаёшься. Дедушке с бабушкой будешь помогать. Мамке, так совсем, без тебя не обойтись. Вон у тебя братик и сестренки. Их растить надо. А тебе еще учиться следует. Без учёбы - никак нельзя.

В это время пришёл с работы Иван Фёдорович. К нему бросилась Прасковья Никитична.

- Слыхал, отец, Васятку на войну забирают. Што делать-то будем?

- Слыхал, - коротко ответил Иван Фёдорович, снимая сапоги у порога. – А делать будем то, что в таких случаях положено делать. Собрать в дорогу бойца, накормить, дать напутствие, проводить и ждать домой с победой. Так, что ли, Василий? – обнял сына Иван Фёдорович.

Прасковья Никитична вся в слезах начала отчитывать мужа:

- Ну, к чему ты так разговариваешь, отец? Один он у нас сынок разъединственный. Кому ж деток малых кормить, поить, растить? Кто ж нас на старости призрит? Куды ж отправлять? Жена вон – беременная. Снопы просяные в риге не обмолоченные, хлеб не помолот.

-Ладно, мать, не наводи тоску, - пытаясь держаться бодрым, махнул рукой Иван Фёдорович. – Разве беда спрашивает, когда ей придти? Если генералы не смогли уберечь Россию от нападения, то солдатам нужно спасать её от разгрома. Вон немец уже под Москвой. Возьмёт Москву и что? Тогда и нам тут всем каюк. От Москвы до Хавы на тарантасе три дня пути. А на машинах, али на самолётах завтра же тут окажутся. И отмолотились мы тогда с тобой снопы просяные в риге. Это война, Параш, война. Тут выбирать не из чего. Жалко единственного сына отпускать из дома. А вон у Алексея Абрамыча шестерых забрали с одного двора. Разве не жалко. Жалко. И каждого жалко. Но ведь погибель на всю Рассею двигается. И всеми мы должны эту погибель остановить. Станет надобность, я и сам пойду вслед за сыном своим. С винтовкой, с топором или с вилами, как не раз бывало, когда поднимался народ против супостата иноземного. Сами сгинем, а дети и внуки наши жить остануться. И не закончится тогда наш род Сидоровский.

Вещмешок в дорогу собирали всеми. Маня подарила мужу кисет с табаком. Готовила ко дню рождения подарок, а оно вот вышло раньше. Василий взял кисет и, нежно обняв жену, с благодарностью поцеловал её в щёку.

- Вася, - позвал тихонько отец, - возьми-ка на память вот эту штуку.

И он протянул сыну старую гильзу, из-за которой ему пришлось когда-то страдать безвинно.

- Пусть она тебе талисманом будет. Пусть напоминает о том, что любые испытания кончаются добром.

- Спасибо, папаша, - закивал головой Василий, - это ведь и Тонина игрушка была. Сберегу до самого возвращения.

И он спрятал гильзу в кисет.

Народу на станции было видимо – невидимо. Шум, гвалт, смех, слёзы, звуки гармошки, женские причитания. Маня с трудом воспринимала происходящее. Сердце сжималось от осознания своей горькой участи. Василий старался быть весёлым. Шутил с детьми, которых всех взяли на станцию провожать отца, подбадривал Маню и родителей. Но всё же сквозь кажущуюся весёлость, в глазах его, в глубине его души билась тревожная тоска. И Маня это видела. Всем сердцем своим ощущала она его боль предстоящей разлуки с самыми близкими для него людьми.

И вот команда: «По вагонам!» Последняя минута прощания. Василий поцеловал детишек. Поясно поклонился родителям.

- Прощайте, папаша и мамаша. Будьте здоровы, берегите себя и семейство наше. А я, ваших добрых имён, не запятнаю. И троекратно расцеловался с ними.

Маня уже плохо понимала, что происходит. Рыдая, она вцепилась в плечо мужа.

- Как же так, Вася, ведь ангел сказал нам, что жизнь наша будет долгой и радостной. И что мы никогда разлучны не будем.

- Всё так и получится, Маня, вот увидишь.

Василий легонько отстранил Маню, поцеловал её на прощанье, бросился к уже набиравшему ход вагону, и впрыгнул на подножку.

Так и остался он навсегда в Маниной памяти, стоящий на подножке вагона, в чёрной милистиновой фуфайке, кирзовых сапогах, с обнажённой стриженой головой, грустно улыбаясь, прощально размахивая, зажатым в руке, картузом.

Домой Маня возвращалась, поддерживаемая под руки Тоней и Прасковьей Никитичной. Сердце сжималось, грудь давило, дышать было нечем. К вечеру ей стало совсем невмоготу. Она слегла в постель. Ночью металась в жару, бредила. Разговаривала с Васяткой, звала жаворонка и ангела.

Через неделю Маня родила семимесячную девочку, которую назвали Раечкой. Так хотел Василий. Девочка, хотя и родилась преждевременно, развивалась нормально.

Под новый сорок второй год от Василия пришло первое письмо. Маленький бумажный треугольник переходил из рук в руки всех членов семьи. Даже Раечке, в плетёную люльку, и то показали весточку от папы. Иван Фёдорович развернул письмо и начал читать. Все затаили дыхание. Валюшка, сидя на коленях у деда, открыв от любопытства рот, сосредоточенно смотрела на его усы, которые, при каждом произносимом слове, забавно двигались.

- Здравствуйте, дорогие мои, папаша и мама! Здравствуй, любимая моя Маня и милые детки, Тоня, Коля, Нина и Валюшка! Спешу сообщить вам, что я жив и не ранен. Сразу после приезда на фронт перегоняли из одной части в другую. Потому - то и не мог свой адрес Вам называть. Да и написать весточку не было и малой возможности. Фашист рвался к Москве. Ни минуты отдыха не доставалось. Целыми днями и ночами бомбёжки да обстрелы. Какая там почта. Ох, и натерпелись мы под Москвой. Но уж и фрицу досталось, будьте любезны. Не ожидали немцы такого оборота дела. А тут ещё и морозяки прихватили вон какие. Нам-то, привычным и тотяжко приходится, а для них тем более. А, раз уж так, то собраться бы им поскорей, да рысой в свою Германию. Какого хрена тут выгадывать. С Москвой у них явно не получилось и теперь точно уж не получится. Поостыли они заметно. Пришлось им поворачивать от Москвы в обратную сторону. Ну, да ладно с этими немцами. Как вы поживаете? Вроде бы и недавно из дома, а уже истосковался сильно. Да, папаш, ты деду Капырину скажи при случае, что седёлки для второй бригады я исправил. Они в большой конюшне, в пристройке за дверьми сложены. Чтоб не попутали с мартыновскими. Там и чересседельники, прошитые дратвой, на крюке висят. Пусть забирают в расход. Хомуты у Мартынова жестковаты. Там бы снизу припуску надо больше дать. Ну, вот, дорогие мои, пока и всё, что о себе сообщаю. В блиндаже у нас жизнь сносная, хотя и холодновато. Маня, ты уж там поберегайся. Тебе ведь родить скоро. Дай бог, чтобы всё обошлось как надо. Если мальчик будет, то вы уж его Иваном назовите. А если девочка, то Раей. Такие вот дела. Поздравляю Вас с новым годом, желаю всем здоровья и радости. Крепко целую. Жду от Вас весточку. Привет от меня всем, кто меня знает. Ваш Попов Василий Иванович. 22.12.41г.

Иван Фёдорович вытер набежавшие слёзы.

- Ну, слава Богу, - жив.

Маня прижала, исписанный химическим карандашом листок, к груди, не стесняясь своих слёз. Прасковья Никитична, став перед святыми образами на колени, крестясь, отбивала благодарственные поклоны: - Господи, спаси и сохрани нашего кормильца.

Вечером при свете семилинейной, керосиновой лампы, всем семейством сочиняли ответ на письмо самому родному на свете человеку. Тоня старательно выводила буквы по серым клеткам листа из дедовой амбарной тетради. В этом письме, в первую очередь они сообщили о рождении Раечки. Поведали о том, что у Нины уже выросли почти все зубы. А кобель Шурок, когда его впускают со двора в сенцы, становится на задние лапы, хотя специально его этому никто не обучал. Седёлки с чересседельниками дед Копырин давно отыскал и был очень доволен их ремонтом. В конце письма Тоня, намазав свой пальчик чернилами, приложила к листку и подписала – Тоня. Коля с Ниной запросили сделать тоже самое. За ними потянулась и Валюшка. Но когда Тоня оставила её отпечаток на листе, малышка разревелась и продолжала реветь даже после того, как ей обмыли пальчик.

Мучительно долго тянулись холодные, тёмные зимние вечера. С керосином начались сильные перебои. Всё горючее шло на нужды фронта. Для освещения в доме пользовались маслянными коптушками. Иногда удавалось разжиться керосином, разбавленным водой. В лампе он горел с треском, искрами и жуткой копотью. Дров и угля не было вовсе. Печи топили бадером с огорода, сухими коровьими лепёшками и соломой. Колхоз не в силах был обеспечить соломой всех нуждающихся, а нуждающиеся в ту пору были все. Потому, в первую очередь солому выделяли семьям погибших на фронте и тем, у кого мужчины были на войне. Многие крыши домов и коровников разбирались на топливо и напоминали рёбра огромных, почерневших скелетов невиданных зверей. У большинства сельчан жизнь измерялась отрезками времени от письма до письма с фронта.

Второе письмо от Васятки получили уже в конце марта. В нём он радовался рождению Раечки. Писал о том, что на фронте, как и всегда.

- То бомбят, то стреляют. Немец, обозлённый неудачей под Москвой, совсем озверел. Рвётся вернуть потерянное. Но поезд ушёл, рельсы убрали. Возвращаться некуда. А от этого фашисты ещё злее. А тут и погода куда зря. Часто перепадают холодные дожди. В окопах слякоть, одежда не просыхает. Да и с провиантом не всегда ладится. А так на жизнь обижаться грешно. Фашистам тут тоже не мёдом мазано. По всем прикидкам скоро одолеем их. Вот такая у нас тут обстановка. Так что прошу от меня передать всем меня знающим поклон. Желаю Вам здоровья и долгих лет жизни. А Валюшку поздравляю с днём рождения. Ведь она у нас

родилась 30 марта. С тем и до свиданья. Ваш Попов Василий Иванович. 20.03.1942 года.

ГЛАВА - 28

НА СВИДАНИЕ К МУЖУ

В мае сорок второго года от Василия пришло совсем коротенькое письмецо.

Написано оно было видать в спешке, так как строчки неровные, а буквы как будто пляшут друг с другом. Некоторые слова даже трудно разобрать. Иван Фёдорович начал читать, поднеся письмо поближе к окошку.

- Желаю здравия дорогие мои родные. Сообщаю о том, что я жив и здоров, чего и Вам желаю. Письмо моё будет коротким, потому как времени совсем в обрез. Маня, милая ты моя, наша часть с переформирования направляется на фронт. Откуда и почему, это разговор долгий. Главное, что наш эшелон пройдёт через станцию Графскую тридцатого мая. Там он должен будет стоять с двух до четырёх часов дня. Как бы я хотел повидать тебя с дочкой нашей Раечкой. Вагон, в котором я буду находиться, пятый в товарняке от паровоза. И эшелон наш под пятым номером. Так и спрашивай на станции, который тут пятый литерный? Хоть и нельзя бы мне об этом было писать, но больше такого случая в жизни не представится. Как это можно тебе сделать, я не знаю. Но только если бы сбылась моя мечта, я бы стал самым счастливым солдатом на этой проклятой войне. Всё. Прощайте. Обнимайте деток. Ваш Попов Василий Иванович. 23.5.42г.

Маня схватила письмо, прижала его к груди, обливаясь слезами.

-Что же делать-то, папаш? Как же мне быть? Ведь тридцатое - завтра.

Иван Фёдорович с грустью смотрел на сноху. Слёзы дрожали в его глазах.

- Гляди, Маня, сама. До Графской двадцать километров с гаком. Лошадь на это из колхоза никто не даст. Они все мобилизованы. Поезда товарные у нас не останавливаются. Пассажирские не ходят. Пешком далеко. Какой я тебе могу дать совет.

- Пойду пешком, - вздохнув, тихонько прошептала Маня, разглаживая на коленях Васяткино письмо.

В пять часов утра тридцатого мая, Маня вышла из дома. На перевязи из клетчатого шерстяного платка у её груди спала запеленатая Раечка. За плечами у Мани на лямках пристроена холщовая котомка с Раечкиными вещичками. Там же продуктишки и домашние гостинцы для Васятки.

Маня шла по шпалам, шепча молитвы, прося Господа дать ей силы пройти эту дальнюю и трудную дорогу. К середине пути солнце стало сильно припекать. Пришлось снять тёплую кофту. Высоко в небе, прямо над головой, заливался еле видимый жаворонок. Точно так же, как пятнадцать лет назад, в августе двадцать седьмого года, над Гусиным лугом, он висел в вышине, вчастую трепыхая крылышками. Такое же безбрежное, такое же чистое и ласковое небо. И Маня подумала: - Это, их с Васяткой, Ангел-хранитель. Он возвещает о том, что судьба их будет счастливой, и что жить им достанется вместе долго и радостно. Такие мысли придали ей бодрости, и она прибавила шаг.

За всё время пути до Графской, Маня только дважды останавливалась. Один раз, чтобы покормить Раечку, другой – поменять дочке пелёнки.

Вот, наконец, и станция. Кругом орудия, разная военная техника. Туда-сюда снуют вооружённые люди в форменной одежде. По множеству железнодорожных путей стоят и движутся составы с пушками, танками. Теплушки, набитые солдатами.

- Где-то сейчас в таком вагоне едет и Васятка, - подумала Маня. – Но время ещё рано. Сейчас по солнцу, видно, ровно полдень. Часа через два эшелон придёт. Но надо бы заранее разузнать, где встречать его.

И она направилась к станционному зданию. Поравнявшись с водонапорной башней, Маня увидела, направлявшихся к ней, троих военных с повязками на рукавах. «Комендантский патруль» - прописано белыми буквами на красной материи повязок. Два солдата и немолодой уже офицер. Офицер поднёс ладонь к козырьку и спокойным голосом осведомился:

- Куда путь держим, гражданочка?

- Я на станцию иду, поезд мне нужен, - волнуясь, произнесла Маня.

- Нет, дорогая моя, на станцию гражданским лицам без спецпропусков вход запрещён. А пассажирские поезда, к сожалению, отменены. Так что иди-ка ты, милая, туда, откуда пришла.

Манины губы задрожали, слёзы покатились по щекам.

- Да нет, не могу я назад вертаться. Там муж мой. К нему я иду. Дочку ему показать. Забрали его на войну, а тут скоро и она родилась, - Маня протянула офицеру почтовый треугольник.

Тот прочитал письмо. Растерянно посмотрел на Маню и тихо спросил:

- Так ты, что, пешком из Хавы? С дитём на руках и по такой жаре?

Маня молча закивала головой.

- Мать честная, - воскликнул с удивлением офицер, хлопая себя обеими руками по груди. – Да из чего ж вы бабы русские сделаны, раз на такое способны?