Посвящаю 2 страница

- Ну, што, Сисёк, потрошков курячих захотелось попробовать? Ах ты, хорёк вонючий, - скривил в ухмылке свои толстые, слюнявые губы, под редкими крысиными усиками, урядник. - Ну - кось одевайся.

Петька оделся, трясущимися от холода руками затянул гашник на серых, в широкую полоску, холщёвых штанах, всунул в стоптанные башмаки грязные босые ноги.

- Куды итить – то? – Скосился Сисёк на урядника.

- Куды поведём, туды и пошлёпаешь - зло прошипел урядник.

- А курчат-то сподыми, они для протокола и твово осуждения потребуются.

И все трое потянулись гуськом к церкви, в сотне шагов от которой, располагался полицейский участок. Дурачок Митрошка, тощий, как вяленая мамонская чехонь, шлёпал по грязи рядом с Сиськом, крепко ухватившись за рукав его, латанной - перелатанной, касторовой поддевки. Напустив на себя важность, он строго выговаривал:

- Нет, милый, не всегда коту творог. Бывает, что и мордой об порог. Ты гляди у меня, в бёг не вздумай вдариться. Я ведь втупрошь наповал сразить могу. Не таких валухов заваливать доводилось. Иш прыткий какой. А акромя того, за побёг стока могуть всучить, што возалкаешь.

Но Сисёк был занят своими думами и не помышлял ни о каком побеге, а урядник давно привык к дурацким бредням своего добровольного помощника. Митрошке - то что, главное самому душу отвести, поговорить вволю. Нормальные люди давно от него отмахиваются. А этому деваться некуда. Для него Митрошка начальник. Молчит, значит, чует, что виноват и видит, кто его в тюгулевку на расправу ведёт. Понимает, небось, Сисёк, что Митрошка не так себе, а власть. То-то ж. Три дня Сисёк просидел в холодной. Потом его отпустили, взяв клятвенное обещание никогда на чужое не льститься. А чего больше с него взять, когда он, что ни на есть, гальтепа беспартошная, - как окрестил его урядник Фрол Рукавицин.

ГЛАВА - 3

ПОГОРЕЛЬЦЫ

В Хаве Сисёк с матерью вот уже четыре года. Погорельцы они, нищие, с кубанских мест. Отец в четвёртом году, во время японской кампании, сгинул где-то в манчжурских краях. Петьке всего-то тогда было одиннадцать лет. В десятом году, за неделю до Петрова дня, в страшный зной загорелась большая степь. Жуткий ветер погнал стену огня на уже созревшие в ту пору посевы пшеницы, вплотную подходившие к хутору из шести дворов, где жили Сиськовы. За полчаса всё превратилось в громадный костёр. Страшные, бушующие огненные буруны, сшибаясь друг с другом, поднимались огромными языками над степью в дикой дьявольской пляске. Снова бросались на землю, хватали алчными горящими пастями новые куски посевов и, хрипя от жадности, спешили захватить всё больше и больше степного пространства. Дым затянул всю округу, и солнца не стало видно. Огонь поглотил всё: и дома, и сараи, и всё, что было там живое. А Петька в это время с матерью Анастасией Несторовной на реке чакан серпами жали, чтоб крышу на сарае перекрывать. Жнут они внизу у воды чакан, да в кучу складывают. А вверху, над высоким берегом, дым пошёл клубами сплошными, и потом гул какой-то нехороший послышался. Выбежал Петька наверх, и чуть не обмер, Страшным жаром его обдало. По степи, прямо на него, к реке, от того места, где хутор стоял, пал идёт, широтой насколько глаз видит. Кубарем скатился Петька вниз с криком:

- Маманя, ты, поглянь, что творится! Давай в воду скорей! Айда на тот бок. И столкнул ничего не понимающую мать в речку.

И только когда доплыли до середины, оглянувшись, мать увидела, как огромный грязно-багровый огненный вал, взметнувшись над обрывом, гудя и бушуя, покатился вниз, сжигая всё на своём пути, даже сырой зелёный чакан. Уткнувшись в кромку воды, шипя и булькая, взвиваясь вверх клочьями огня, дыма и пара, как голодный хищник добычу, хватал он пучки сухой травы и прошлогоднего камыша. Жар доставал плывущих, обжигая так, будто ты влез, отодвинув заслонку, в горнило нажженной печи. Пришлось постоянно окунаться в воду, чтобы не опалить голову. Выбравшись на другую сторону, они перевели дух. Страшно было глядеть на родной берег. Кучей догорающих головешек светилось то, что ещё утром было Варшавкой – степным небогатым хутором, более ста лет назад образованным здесь польскими поселенцами. Дважды за это время на хутор заходила сибирка[18], унеся больше половины жизней первосёлов и всю скотину. Потом голодный мор за два года подряд собрал свою изрядную человечью дань, а нынче судьба видно решила навсегда покончить с неугодным богу людским поселением. Жуткий смрад гари перехватывал горло. Местами, ещё вспыхивающая оранжевыми языками, подёрнутая синей дымкой чёрная степь обтягивала траурным покрывалом безжизненное пространство. На пожарище, куда они вернулись следующим утром, никаких следов жизни и живших здесь ещё вчера, они не нашли. Ничего не нашлось и того, что могло бы им пригодиться в дальнейшей жизни. Только горсть золы с родного пепелища завернула плачущая мать в тряпицу и сунула под кофточку за пазуху.

Долго скитались мать с сыном по Кубани, питаясь разными кореньями и редкими подаяниями. В станице Стрежковской разыскали отцова старшего брата Тимофея. Встретил он погорельцев не очень приветливо. В хату не пригласил, разговаривал принуждённо, обрывисто, сидя на завалинке и глядя перед собой в землю, где кучка муравьёв суетилась вокруг небольшой дохлой букашки. Вообще-то он сызмальства мало кого уважал кроме себя. В семье считал себя каким-то обделённым. Всегда чего-то ему не хватало. Вроде бы мать с отцом больше потакали младшему Фимке. И был он в досаде на всех за ущербную свою судьбу. А жизнь и вправду складывалась у него не в стёжку. За что бы ни брался Тимофей, всё выходило боком. Отвёз отец его в Ростов к куму Ипату учиться. Изрядный тот был мастер по столярной части. Всё поначалу было хорошо. А потом связался Тимофей с какими-то цыганами- картёжниками. Стал бражку да водочку пробовать, с девками распутными дружбу водить. Проиграл как-то цыганам много денег, а отдавать нечем. Цыгане и подбили его за долги обворовать портовый склад с товаром турка Ахмелтука. Ночь выждали тёмную, дождливую. Собаки сторожевые на рыскалах[19] в будки попрятались. С Тимошкой трое цыган молодых. Выставили глазок в окне аккуратно. Подсадили Тимошку, просунулся он вовнутрь и стал оттуда товар подавать. Только приняли цыгане две штуки[20] сатина, вдруг лай собачий за окном, топот крики и ругань мужицкая. Цыгане с краденым враз в кусты сиганули. Попробовал, было, Тимошка, назад через глазок выставленный вылезти, да куда там, даже уцепиться не за что, чтоб высоко так подтянуться. А под окном уж и волкодав, ростом с хорошего барана, зубами ляскает. Загремели засовы, Ахмелтук со своими работниками-турками позажигали масляные фонари и начали склад осматривать. Тимошка и прятаться не стал. Толку-то что. Сначала каждый из турок от души приложился к удивлённому и испуганному Тимошкиному лицу, после чего и мать родная вряд ли узнала бы в нём своего сына. Потом Тимошку закрыли в тёмный сарай, куда утром его пришёл допрашивать сам Ахмелтук. Ночных цыган поймать не удалось, и розыском их заниматься никто не собирался, потому - как, если цыгана за руку не схватишь, приписать ему даже очевидную вину при любых свидетелях, дело, почитай, бесполезное. И ответ за всё Тимошке пришлось держать одному. Узнав, что Тимошка здесь в подмастерьях у столяра Ипата, Ахмелтук схватился руками за голову. Огорчённо цокая языком, турок стал раскачиваться из стороны в сторону, сидя на высокой скамейке:

- Вах, вах! Какой почтенный человек Ипат Ильич, какой мастер. Есть ли где ещё такой добрый мужик? За что ж Аллах послал ему в ученики такого шайтана?

Вскоре пришёл Ипат. За ним сбегал молодой турок - прислужник. Ипат молча слушал Ахмелтука, сокрушённо морщась и шумно вздыхая. Турок посвойски похлопал Ипата по плечу:

- Ладно, что делать, раз знакомец твой такого сына-басурмана к тебе прислал. Но на тебя я зла не держу. Мы с тобой дружбу портить не станем. Сами во всём разберёмся, полицию вмешивать сюда не будем. Родитель пусть заплатит за отпрыска и всё. Тут ведь что, - за две штуки сатину, да окно повреждённое, да за кормёжку, пока в сарае будет сидеть, до того как отец выкуп заплатит, да за присмотр и урок напрежь.- Ахмелтук, вздохнув, назвал цену.

Ипат почесал затылок, криво усмехнулся:

- Так это ж цена хорошей коровы.

- Ну, не я ведь лез в чужой склад, - развёл руками Ахмелтук.

Отец продал корову на Тихорецком базаре и отвёз выкуп турку Ахмелтуку. Тимофей вскоре уехал на московские торфа. Там спутался с какой-то непутёвой женщиной и прижил с ней дитя. Через два года она замёрзла пьяная зимой, заблудившись между бараками. Девочку Тимофей привёз к отцу и, оставив на недельку, вернулся в отчий дом через год, с разбитной содержанкой из ростовского борделя. Сказал, что решил начать новую жизнь и что у него со Светкой может даже любовь. А та сидела на лавке, закинув длиннющую ногу на ногу, бестыже оголив ляжки. Она хитро улыбалась и незаметно строила глазки младшему Тимофееву брату Ефиму, стоявшему у окна напротив. - Фроська, дочь, - горячо убеждал отца Тимофей, - пускай поживёт в Варшавке, пока жизнь у них со Светкой обустроится. Но для начала отец должён бы деньгами подмочь, чтоб им с невестой уехать в Мариуполь и там со светкиными знакомыми открыть приличный бордель. Какие можно барыши заколачивать. И жизнь лёгкая пойдёт. Радостно закончил свою речь Тимошка. Отец после этих слов вскочил со скамьи взбешенный.

- Ах ты, скот ненасытный. Акромя энтого дела у тебя ничего путного на уме нет. На одной ещё лежишь, а за другой уже глядишь. Каждую бабу готов пометить, как метит кобель каждый пенёк, каждый угол и каждую навозную кучу, не думая, зачем ему это надо. Тяжело может аукнуться такая лёгкая жизнь.

Слова отцовы оказались пророческими. Светка, когда отец выставил их за порог, поняв, что Тимофей содержать её не сможет, скрылась, как только они добрались до Екатеринодара. Тимофей, чтобы как-то жить, подрабатывал на станции у лавочников, на бакалейных и сыпучих погрузках. Но на одном месте не задерживался подолгу. То работа слишком грязная, то платят мало, то хозяева не по нраву. А по весне, в станционном трактире, из-за девки лёгкой, повздорил он с плюгавеньким черкесом проезжим. Тимофей рослый, крепкий мужик, приподнял черкеса за грудки, да как жахнет об стену, аж треск по стене пошёл. Еле тот ноги унёс. Вышел Тимофей из трактира далеко за полночь, с полюбезницей. Ночь тихая. Небо всё в звёздах. Кругом сирень цветёт, запах густой, пьянящий и соловьи в садах на все лады трели выводят. Идут молодые в обнимку, милуются. Вокруг ни души. Вдруг из-за куста выходит черкес побитый, в руках узкое лезвие блестит. - Не в силе дело, брат, а в сноровке - ухмыльнулся черкес, да как саданет, не успевшему ничего сообразить, Тимофею, ножом в правый бок. Ойкнул Тимофей тихонечко, и рухнул в пыльную траву у придорожной канавы. Девица ушла с черкесом, - не пропадать ведь ночи зазря. А Тимофей остался лежать у дороги, зажав кровоточащую рану. Тут его на рассвете и подобрала семья татар, возвращавшихся на двухколёсной арбе в станицу Стрежковскую. Старик Рафаил с женой Фатимой и тридцатилетней дочерью Руфой, обработали и перевязали рану, уложили Тимофея на арбу и повезли к себе домой в станицу. Смеётся Рафаил, сидя на козлах, помахивая жиденькой хворостинкой

- Говорят, хорошие мужики на дороге не валяются. А тут, глянь, выходит, валяются. В хозяйстве такой мужик дороже хорошего коня.

Долго выхаживали татары Тимофея, но на ноги поставили. Правда, не такой он стал резвый. Взгляд холодный, безрадостный и рука правая плохо владеет. А Руфе, некрасивой девице – перестарке, он приглянулся. Как уж там получилось, но через год Руфа родила от Тимофея сына и их быстро оженили, хотя шёл на это Тимофей без всякой радости. Рафаил справил им хату, переселил туда молодых, съездил в Варшавку, познакомился со сватами, забрал Фроську и жизнь потекла у Тимофея ровно и однообразно, как и у большинства его земляков. Занимался хозяйством, в гости не ходил, к себе никого не звал, друзей не имел. Руфа была доброй матерью, хорошей хозяйкой, преданной, как собака, женой и чётко соображала, где лизнуть, а где гавкнуть. Не перечила мужу в делах мужицких, но поблажек в поведении не допускала. Так сумела поставить, что о выпивке и табаке мужик и думать перестал, хотя к мусульманской вере он принуждён не был. Руфу Тимофей не любил. Она это знала, и чувствовала, и мало переживала за это. Однако, то, что принадлежало ей, она никогда и никому бы не отдала, даже если бы это стоило ей жизни. Характер у Руфы был твёрдый, отцов, да и кобелиный пыл у Тимофея, после черкесова ножа, заметно поубавился. Навещали они дважды родных в Варшавке. Один раз были в тот год, когда Тимофеев отец помер и Ефим на японской войне погиб, а второй раз, через три года, когда мать хоронили. Руфа ни с кем из родни словом не обмолвилась ни в тот, ни в другой раз, а Настасью, сноху свою младшую, и взглядом не удосужила ни разу, будто и не было её вовсе рядом. Вот и сейчас даже поздоровкаться не вышла, хотя в окно раза три, как бы ненароком, выглядала. Посидели на завалинке, погуторили.

- Ну, што я тебе скажу, Настасья, кажному дан крест по его силам и кажный хочет показать, что его крест самый чижолый. У меня тоже жисть не мёд. Ртов вон восьмеро со снохами. Оставлять вас я тут не собираюсь, даже на ночёвку. Нет для этого у меня места. Совет мой вам с Петькой такой - идите в Россею. До Ростова, а то и далее. Там покрепче живут. В батраки, али в прачки какие подладитесь, а тут вам не вытянуть. Погодите, я щас - он поднялся с завалинки и вошёл в сенцы, прикрыв за собой уличную дверь.

Было слышно, как он громыхал какими-то крышками, потом началась негромкая ругань с бабой, послышался грохот разбитой черепушки, бабий визг и приглушённая Тимофеева матерщина. Вскоре из сенец вышел Тимофей и подал Анастасии лукошко, прикрытое половинкой выцветшего рушника.

- И вот ишшо возьми - протянул деверь двухлитровую корчажку топлёного молока - Чем богаты. А теперь прощевайте. Мне управляться пора. Храни вас господь - хлопнул сенишной дверью и звякнул изнутри запором.

В лукошке оказалось: приличный ломоть свежего хлеба, фунта полтора вяленой мелкой чехони, да пяток варёных яиц. И пошли погорельцы по России долю свою искать.

Шли трактами широкими и просёлками заросшими, хуторами тихими и станицами звонкими. Питались, как и прежде, редкими подаяниями, да жито точили в ладонях и жевали затвердевшие зёрна. Хлеба были уже скошены и снопы аккуратно, вверх колосьями, сложены в крепкие копна. Тут и ночевали странники, зарывшись в духовитые снопы.

В сёлах на ночлег не пускали. С работой тоже не везло. Хозяйства попадались крепкие, с добрыми семьями и устоялыми работниками. Нужды в чужой помощи не имели.

От Ростова потянулись вдоль тракта арбузные поля. Сплошь, насколько глаз хватало, то вразброс, а то, вплотную приткнувшись, друг к дружке, как поросята в хлеву, торчали из просюка и осота громадные спины уже созревших кавунов. В самой дали, виднелся сторожевой курень. Жара стояла невообразимая. Марево висело над бахчёй, как туман над озером в рассветный час. И в этом мареве, жируя, купались поросята-арбузы, насыщая свою утробу красной, искрящейся мякотью и непередаваемого вкуса араматным соком. Солнце в зените. Тишина такая – аж звон в ушах стоит. Только цвиркнет изредка кузнечик, перескакивая с одной былинки на другую, да прошуршит ящерка, часто перебирая когтистыми лапками по иссохшей траве. И опять тишина. И опять зной, как в раскалённой печи. Сторожа спят разморённые, укрывшись в душной тени куреней. Путники присели передохнуть у небольшой мочажины, в ложку, с краю дороги.

- Может сходить к сторожам кавуна попросить - тихо проговорила мать.

- Ты што - резко одёрнул её Петька. – Да, они, хохлы, за гнилую корку удавятся. Сиди тут тихо, я щас.

- Куда ты, Петь, не смей на бахчу, не дай бог што.

- Хватит ныть, я по нужде малой – огрызнулся Петька и скрылся за бугром. Через несколько минут он вернулся, прижимая к животу, огромный, чуть не в пуд весом, тёмно-зелёный, почти чёрный арбуз.

- Фух, еле доволок. Арбузиха. Видать, поспела. Вон хвост, почти совсем пересох. Положив арбуз возле матери, Петька сел рядом, переводя дух. Мать молча смотрела на арбуз, не зная, толи вычитывать, толи одобрять сына.

- Ну, вот што мать, пошли-ка мы отсель подальше - вздохнул Петька, поднимаясь с земли. А то вздумают, басурманы, к мочажине за водой пойти, хлопот не оберёшься - и Петька взгромоздил на плечо тяжеленный, как старинное пушечное ядро, арбуз.

Отойдя от бахчи с полверсты, странники присели под корявой яблонькой-дикушей, шатром раскинувшейся над небольшой низинкой. Петька серпом, который остался из всего сиськового хозяйства, разрезал арбуз и протянул матери огромный искрящийся ломоть. Наевшись, Петька улёгся на пожухлую траву. Закинув руки за голову, он смотрел в бездонное голубое небо, где, распластав могучие крылья, медленно кружил огромный степной орел. Спокойно и как будто с презрением, окидывал он своим пронзительным взглядом бескрайнюю степь, принадлежащую ему одному. И была для него безразлична суета, происходящая там, на земле, в сухой траве или в зарослях густого камыша, между мелкими грызунами или кровожадными хищниками. Ему всё равно, кто из них сыт, а кто голоден. Пусть живут так, как они умеют жить. Пусть любят и множатся, пусть дерутся и мирятся. Но, как только возникнет потребность, орёл выхватит из этой жизни того, кого считает нужным для себя. И никто не смеет ему перечить, никто не сможет ему противостоять. Вот где настоящая сила, вот где истинная власть.

- Мамань, - обратился Петька к матери, сидевшей рядом, обхватив руками колени, тоскливо глядя куда-то в сторону горизонта.

- Што, Петь? - не поворачивая головы, отозвалась мать.

- Вот гляжу я и думаю, - продолжал Петька, – ведь у птиц, как и у людей в жизни получается. Одни вон как высоко в небе парят, а другие всю жизнь под стрехой прячутся. И не поймут, то ли на самом деле они живут, то ли это им во сне чудится. Почему так неровно выходит?

- Это, сын, так богу угодно – вздохнула мать. – Кому, какую судьбу Отец-Создатель определил, такую каждый и вынести должен.

- А почему так? – закричал Петька, сердито глядя на мать - Почему это он нам представил такую участь, - мытариться голодными по степи, отобрав даже то, чего почти не было. Если он Отец - Создатель, зачем же он у детей своих последние крохи отымает? Такого отца надо гнать из дому.

- Окстись, Петька, что ты буробишь. Господи, прости неразумного, сына моего – истово закрестилась мать, подняв глаза к небу. – Господь, он страдальцев любит и уготавливает вечную жизнь в Царствии небесном.

- Не нужно мне никакого Царствия небесного – не унимался Петька. – Я тут хочу по-людски жить. И что это за любовь, если даже еды никакой нет? А тех, которые в станицах нас в дома к себе не пускали и не подали куска хлеба, их, что Господь не любит? Так лучше б он меня не любил, а я бы был сыт и ухожен, чем вот такая бродяжья жизнь. Нет, маманя, я свою жизнь хочу устраивать сам, а не ждать подачек от Бога. Хочу, как вон тот орёл, высоко парить, а не как воробей, под стрехой соломенной прятаться. Ладно, пошли.

Мать с укором покачала головой.

- Ох, Петька, что ж ты язычином треплешь, как помелом. Возгневишь Бога, ещё большую кару нашлёт.

Недоеденную, половину арбуза, мать завернула в косынку и, связав концы, понесла в узле, как в сумке. По стерне скошенных полей и высоким травам на парах, то и дело вспугивали дудаков[21] и стрепетов[22]. Они, то поодиночке, а то гуртом штук по шесть – восемь, вскакивали с лёжки и опрометью кидались прочь. Стрепет тот сразу на крыло поднимается, а дудак пробежит немного на своих крепких голенастых ногах, остановится, вытянет пепельного цвета шею, осмотрится вокруг и опять бегом. А потом видит, что опасности близко нет, присядет в жнивьё и, как ни в чём не бывало, собирает вокруг себя зёрнышки. Рыжеватая дудачиха заметно меньше своего, нередко пудового ухажёра, хотя и сама выглядит намного крупнее обыкновенной домашней курицы. Пробовал Петька серпом подбить дудака, да всё бестолку. Только время потерял, разыскивая потом в бурьяне своё орудие. Очень осторожная и умная птица дудак. Серые куропатки на каждом шагу опрометью вырывались прямо из-под ног путников и, пролетев низко над землей саженей десять-пятнадцать, падали в густую траву, мгновенно убегая от места своего приземления. Так что охотиться с серпом на этих осторожных и быстрых степных курочек - совершенно пустое занятие. Вздохнув, Петька обернул серп картузом, сунул его под мышку и угрюмо зашагал вслед за матерью в сторону солнца, клонившегося к горизонту.

ГЛАВА - 4

ВЕРХНЯЯ ХАВА

В последних числах августа пришли в довольно крупное воронежское село, в Верхнюю Хаву. Непривычное для слуха название уходило, видать, корнями вглубь старины, к временам татарского или половецкого здесь пребывания. На что могли бы, наверное, указывать, встречающиеся в окрестностях древние степные курганы, поросшие ковылём и пыреем, на которых, как дозорные, стояли жирнющие сурки - байбаки. Село было в беспорядке разбросано на невысоких буграх и плоских отлогах, по обоим берегам, сплошь поросшим громадными вётлами, да местами густым камышом, не особо широкой, саженей[23] в десять, но довольно глубокой и чистой речки. Избы, в большинстве своём, без палисадов, саманные, крытые соломой или камышом, обмазаны конским навозом, пополам с глиной. Яркими пятнами высвечивались редкие железные и черепичные крыши, над кирпичными или деревянными домами купцов, кулаков, разного рода мастеровых и местной государевой знати. Эти дома с жестяными флюгерами над печными трубами, узорчато вырезанными железными водосливами крыш, и затейливо изукрашенными ставенками, окружённые грушёвыми и яблоневыми садами, говорили о крепкой хозяйственности их владельцев. То тут, то там, на зелёных выгонах, возвышались огромные, похожие на былинные богатырские шлемы, деревянные ветряные мельницы. В самом центре села, в кольце кряжистых вековых тополей, сплошь унизанных грачиными гнёздами, вознесясь в небо золотым крестом колокольни, на зелёном взгорке величественно расположилась краснокирпичная двуглавая церковь. Туда-то и поспешили путники в надежде на божий промысел и людскую жалость. Перед широкой входной аркой, из глазуреного красного кирпича, с вмурованной наверху иконой Спасителя, остановились.

Мать сняла с шеи пёструю косынку и покрыла ей, связанные узлом на затылке, редкие, седые волосы. Петька стащил с головы синий, в грязных пятнах картуз с треснувшим костяным козырьком, запихнул его за гашник. И оба стали креститься на икону, отбивая поясные поклоны. Зашли на церковный двор, беспрерывно осеняя грудь крестом, то на икону Божьей матери над главным притвором, то на могильные плиты маленького, обнесённого низенькой, кованой загородкой, церковного кладбища, где покоятся души в разное время усопших священнослужителей. Перед высокой решетчатой папертью, с узорчатыми литыми парапетами, на широких ступеньках из серого дикого камня сидели две сморщенные старушки-побирушки в пёстрых лохмотьях, да хромой мужик с сивой всклокоченной бородой, прилаживал к деревянной, плохо оструганной самодельной протезине оторвавшийся сыромятный ремешок. Служба в храме прошла, и прихожан не было видно.

Из-за угла церкви показался высокий, средних лет дьякон. Был он с небольшой раздвоенной русой бородкой, в чёрной опрятной рясе, с крупным медным крестом на груди и недлинной косичкой, торчащей из-под фиолетовой, плисовой[24] скуфейки[25].

- Батюшка, - обратилась Настасья к дьякону, целуя широкий рукав его рясы. Сиротные мы погорельцы с Кубани, - и она начала спешно, боясь, что не успеет испытать терпение святого отца, выкладывать всё, что имелось на душе.

Дьякон терпеливо слушал и, когда женщина остановилась перевести дух, тихо спросил:

- От меня - то, что ты хочешь?

- Да нам с Петькой, прокорм какой-нибудь найти и ночлежник Мы и работу любую при церкве справить можем. Ну, подместь там, что, или почистить. Ведь шибко голодные мы. А уж скоромного не видали с самой пасхи, да и вон как обносились все.

- Дьякон понимающе покивал головой и мягко проворковал:

- Сам я вам помочь ничем не могу, а пройдите в придел и спросите Архипа Данилыча. Это наш староста церковный. Скажите, что дьякон Артемий направил. Он сделает всё, что в его возможностях. И продолжил шествие с церковного двора. Дважды, обернувшись, он перекрестился на святой храм и пристойные образа.

ГЛАВА - 5

ДОРОГА К СЧАСТЬЮ

Архип Данилыч - невысокого роста, коренастый, лет пятидесяти, мужик, со скуластым, чисто выбритым лицом и беловатыми, как у варёной рыбы, на выкате, глазами. Льняные волосы гладко расчёсаны на прямой пробор. Одет он был в белую, навыпуск, с мелким тёмно-синим горошком, зефировую[26] рубаху, перехваченную в талии узким ремешком, украшенным медными заклёпками. Чёрные, плисовые штаны заправлены в бумажные лаковые сапоги, с длинными голенищами. Всем своим видом он походил скорее на приказчика из большой торговой лавки, чем на церковного служителя. Но человеком он оказался неплохим и даже вполне душевным. Выслушав сбивчивый рассказ Анастасии, Архип Данилыч сочувственно вздохнул. Перекрестился на икону Николая Угодника и подошёл к выскобленному, добела, длинному столу в глубине комнаты. Достав из-под скатёрки большой пирог, чинённый яблоками, он разломил его и протянул обоим по половинке, приговаривая: - Да не оскудеет рука дающего. Сотвори добро страждующему, и обретёшь благодать вечную. От медвяного запаха хлеба и яблок у Петьки чуть удар не случился. Он набросился на пирог, с жадностью поглощая неожиданно, задарма доставшееся, лакомство. Мать отщипывала по кусочку от пирога, медленно жевала, то и дело, утирая тылом ладони скатывающиеся по щекам слёзы. Архип Данилыч смотрел на них довольный, как любой человек, сделавший доброе бескорыстное дело. Когда пирог был съеден, он негромко произнес:

- Есть у меня один знакомец, боголюбый прихожанин и жертвователь изрядный. Валяльню он держит в Телячьем порядке. Большой мастак по части валенок и войлоку разному. Намедни, [27] в разговоре, понял я, что нужны ему работники исправные. Так что, ступайте и пребудет с вами Господь. Может, столкуетесь. Зовут его Никодим Власыч. Эй, Гришутка! - крикнул староста.

В дверь с улицы просунулся рыжий мальчишка, лет десяти. Он растянул в улыбке щербатый рот:

- Што, дядь Архип?

- Отведика странничков к валяхе Никодиму. Скажешь, что я прислал и просил помочь с устройством. - Ну, с Богом. - Архип Данилыч перекрестил их на прщанье, и Сиськовы отправились в путь, ведомые Гришуткой.

ГЛАВА - 6

ГРИШУТКА

Гришутка, веселый и словоохотливый паренёк, вёл погорельцев по разбитой дороге, сплошь покрытой ухабами и большими, спёкшимися на солнце, комьями грязи. Споткнувшись о твёрдую камелыгу, Петька зло зачертыхался.

- Побойся Бога, - одёрнула его мать – дитё ведь рядом.

- Бояться надо Диавола, - тут же встрял Гришутка, – ибо он главный враг и искуситель всего рода человеческого, подбивающий ослабшую христианскую душу на всякие грязные слова и поступки. А Бога следует любить и почитать, как отца своего, - Создателя. Тогда и он к тебе отнесётся, как к дитю своему, и воздаст тебе благости всякие, здравия и многия лета, потому, как Бог, что ни на есть первейший защитник человеческих тварей на земле и их душ на небе. Дьякон Артемий вчера на классной проповеди вот, что сказал: - Далека к Богу праведная дорога. Это дьявол со своими искушениями всегда рядом. Не будешь смотреть под ноги, можешь угодить в грешную яму, из которой потом за всю жизнь можешь не выбраться. Отец Артемий такой же умный и добрый, как Архип Данилыч, только моложее и красивше. Я как вырасту, то обязательно в дьяки пойду. Я уже «Отче наш» на зубок знаю и на клиросе другой год пою. Даже по Закону Божьему, почитай, первый в нашем воскресном классе. Сам слыхал как про это отец Феофан говорил Архип Данилычу. А вон там, на излучине, у Савельева омута, водяная мельница Ерофея Сеняткина, - переменил разговор Гришутка, показывая на частокол плотины у невысокого строения, с большим деревянным колесом. - В том омуте, две недели назад, дед Ерофей с сыновьями, на дохлую курицу, сомину поймали, чуть ли не в сажень. Везли его на телеге в ресторацию Самокурова, так хвост по дороге волочился. Это мне Егорка Уласов сказывал. Его как раз мать за содой в кишошный ряд, в лавку посылала. (Кишошным рядом в народе называлась небольшая церковная лавка на базаре. Туда зажиточными селянами для бедняков, сдавались после убоя скотины кишки, требуха, легкое, селезенка и иной ливер, а так же некоторые сельскохозяйственные продукты. Кроме того, неимущим здесь бесплатно выдавали определенное количество соды и крупного помола соль. Заведовавший этой лавкой дьякон записывал в специальную тетрадь имена жертвователей, день и вид приношения и в конце недели передавал записи церковному старосте. Тот докладывал списки настоятелю храма для оглашения имен благодетелей на воскресном молебне. В другой тетради велся учет селян, получивших благодеяния. После 1917 года этот вид благотворительности был навсегда утрачен.) - Да тут этой рыбы по всей речке страх как много, - радостно повествовал Гришутка. Старики сказывают, что за чугунным мостом щуки такие водются, - утенят оперёных живьём глотают. А один раз мужик у чаканьёв нырнул, так щука его за ногу укусила. Во как. Сам-то я не видал, а люди, могут и сочинять, но случай, говорят, был. А вот тут, - Гришутка кивнул на бревенчатый с зелёной железной крышей дом, окружённый большим фруктовым садом, – живут Грунины. Их мужиков семеро и баб у них семеро. Да двенадцать ребятишек и девчонок. И все они свистульки и игрушки всякие лепят из глины, что на Слекатарке у речки копают. Там в логу у них и горно для обжига есть. Сами и краски растирают. Так поделки разукрашивают – глаз не оторвать. Акромя них, никто такого не сделает. И ни одна игрушка на другую не похожа, будь то свистулька или погремушка какая. А ишшо они по осени на перелёте птиц всяких ловят силками и заманками разными. То в Пашутином саду, али на круглуше под тарасовскими наделами, а то и в луговатские болота добираются. Клеток у них дома видимо – невидимо. По четыре яруса вдоль стен. Клетки эти им столяр Пантелей Бруданин изготавливает на заказ. Страх, какие затейливые. Тут есть и круглые с башенками плетеными, и угольчатые из дощечек, с крылечками резными. Есть маленькие совсем, а есть в аршин высоченные. А пташек в них, каких только нет. Тут и перепела, и куропатки, и щеглы, и кенари, и чижи, и соловьи, и овсянки, и трясогузки. Они этих пташек потом барям тут прямо с клетками продают за большие деньги. А иной раз везут в Воронеж, али в саму Москву, где отдают, опять же за большие деньги закупщикам, либо в птичий зверинец. Это мне Архип Данилыч сказывал, когда мы приходили к ним в прошлом году на Покров Пресвятой Богородицы. Дед Стефан Грунин пожертвовал настоятелю, батюшке Мефодию, двух пёстрых щеглов и жёлтого кенаря в плетёных ивовых клетках. Вертаемся мы назад, я клетку с кенарем несу, а он заливается, проказник, даром што в заточении. А тута, - Гришутка показал пальцем на скособочившуюся саманную избушку, с двумя чуть выступавшими над землёй, крошечными окошками и облезлой, до самых жердей, соломенной крышей, с обсыпавшейся кирпичной трубой, - живёт кошадёр Линь. Возле боковой стены избушки навалена громадная куча всякого железного хлама, костей и тряпок. Это звать его так, - продолжал всезнающий Гришутка.