Многое она еще могла бы.

Наше первое знакомство произошло так. Летом 1946 года я жила на даче в Заветах Ильича, под Москвой. Однажды в калитку вошла темноволосая женщина и с большой простотой и непринужденностью сказала, что хочет, чтобы мы познакомились и почитали друг другу стихи. Она прочла мне свои стихи, военные, уже опубликованные, и целые циклы новых лирических стихов. Мне понравились больше военные стихи.

В тот же день проявился еще один счастливый дар Галины Николаевой — ее острый, пытливый интерес к людям, желание распознать буквально каждого: что он за человек? чем он дышит? Она познакомилась с моей семьей, с соседями — людьми самых разных профессий. Чувствовалось, что ей было не просто любопытно, а почему-то важно, какие именно мысли волнуют каждого из них. Она умела быстро вызвать человека на разговор, на рассказ о себе, с неподдельным вниманием слушала. Я шутила позднее, что она выстукивает, выслушивает человека, как врач, и для себя ставит ему диагноз: этот — здоров, этот — болен.

С особым интересом присматривалась тогда Галина к новой для нее литературной среде. Она говорила, что пока еще смотрит на писателей глазами читателя. Встречаясь с автором знакомой ей книги, она проверяет, такой ли он, каким она его представляла.

В ту нашу первую встречу, помню, мы пошли в лес. Тут я снова могла убедиться, какой у Галины живой, искренний интерес ко всему. На опушке леса часто проводили время ребята из соседнего пионерского лагеря.

Обычно они гуляли со старшими и вели себя довольно вяло. Я собиралась посмотреть — как они будут себя вести одни? И вот, как раз в день нашей прогулки с Николаевой, дети оказались одни.

Боясь, что Галине будет неинтересно, я все же предложила ей понаблюдать за ребятами, посидеть на пеньках. Она согласилась без особого энтузиазма, ее тянуло в лес. Но вскоре, когда я предложила ей; «Пойдем?» — она покачала головой: «Нет, посидим, посидим».

Потом с большой точностью и свежестью она рассказала мне не только о поведении ребят, но смешно показала, как я за ними наблюдаю. И главное, это был рассказ не со стороны, она уже заинтересовалась: чьи они? откуда? правильно ли их воспитывают?

Об этой первой нашей совместной прогулке осталось у меня еще такое впечатление. Галина очень любила деревья, особенно сосны. Она останавливалась или отходила в сторону и подолгу рассматривала то одну сосну, то другую.

В ее последней записной книжке есть такая запись о соснах. «Золотистые шишечки на ветвях замохнатились. Как праздничен этот неброский наряд мохнатых ветвей. Словно золотые пчелы сели среди хвои».

Когда я прочла эти строчки, сразу вспомнила, как Галина среди сосен стояла в лесу.

Памятна мне и другая встреча с Галиной Николаевой. Ее дарование уже было признано, оно оказалось многообразным. Она писала прозу, ее очерк «Колхоз Трактор», напечатанный в «Правде» в трех номерах, был асе-ми замечен, к ней пришла популярность.

И вот я иду к ней в гостиницу (она тогда еще не жила в Москве), иду, уверенная, что увижу ее веселую, довольную.

Но Галина Евгеньевна встречает меня расстроенная. Старается спрятать напряжение. Оказывается, она только что перечитала недавно написанную главу из «Жатвы». И ей не понравилось. Показалось, что ничего не получается, не выходит. Теперь она уже не была новичком в литературе и ее мучила профессиональная болезнь писателей — недовольство собой. Это состояние часто к ней возвращалось. В ее блокнотах нередки такие записи: «Прочла — и не то, ох, не то». Или: «Мне отпущены крохи таланта».

Обновленная, заполненная впечатлениями, всегда возвращалась Галина из своих многочисленных поездок по стране. Откуда бы она ни приезжала: из колхозов Киев-щины или Харьковщины, из Волгограда, с Алтая, с целины, она с таким увлечением рассказывала об увиденном, что начинало казаться; то, что ее волнует, и есть сегодня самое главное.

Иногда не все увиденное, изученное умещалось в книге. Она столько накапливала, что хватило бы еще на ряд рассказов, очерков. Может быть, другой писатель не раз вернулся бы к оставленному материалу, чтобы он, как говорится, не пропадал. Но Николаева, не скупясь, не жалея затраченных сил, загоралась новым, переходила к новым поискам, к новой проблеме и упорно начинала изучать с азов все самое трудное.

Галина Евгеньевна знала, что тяжело больна, что живет под постоянной угрозой смерти. Но она мужественно работала. И умела удивительно мобилизоваться, взять себя в руки. Случалось, что через полчаса после сердечного приступа, после укола, который ей только что сделали, она вновь принималась работать, писать, отказывалась отменять назначенные деловые встречи. Может быть, именно творческие ее силы помогли ей прожить дольше, чем предсказывали врачи.

Однажды у меня собрались товарищи, несколько человек. Что-то рассказывал Ираклий Андроников. Все слушали с явным удовольствием. Тут была и Галина Евгеньевна. Как-то незаметно она вышла из комнаты. Когда мы ее хватились, оказалось, что она уехала, просила передать, что вспомнила о каком-то важном деле. Потом выяснилось, что она с трудом доехала до дому, где к ней сейчас же вызвали «неотложную» помощь. Ей стало плохо еще у меня, но она долго перемогалась, не желая нарушать общее оживление.

А в сокровенной записной книжке она писала: «Я надорвана... Я умру в сентябре, октябре, так мне кажется. Боль в сердце... Невозможно двигаться и действовать,.. Как много я еще могла бы...»

Да, она много еще могла бы... Но в одном она ошиблась — она действует: все вдохновенное, что есть в ее книгах, живет.