Две Евгении

Никогда я не умела первая переходить на «ты». Мне казалось, что взаимное «ты» слишком большое вторжение в жизнь друг друга. Конечно, по-приятельски я на «ты» со многими, но это с их легкой руки. А со своими, наиболее близкими давними друзьями я на «вы». Так получилось. На «вы» я и с двумя Евгениями.

Есть люди, способные свое дурное расположение духа, вызванное подчас незначительными неприятностями, распространять на весь белый свет. И есть другие, сохранившие верный светлый взгляд на окружающую нас жизнь, пусть даже в свое время им пришлось пройти через тяжелые жизненные потрясения, несправедливо обрушившиеся на них. Такова Евгения Александровна Таратута. Писал ей когда-то Корней Иванович Чуковский:

«О, дорогая Таратута,
Вам приходилось очень круто,
Судьба безжалостно и люто
Вас колотила кулаком.
Но вот счастливая минута...

дальше не хватает пороха, я поздравляю Вас в прозе с двумя праздниками: с Первым маем и первой ученой степенью. От души радуюсь за Вас. Ваш К. Ч.».

Если даже Евгения Александровна начинает разговор за упокой, обязательно кончит его за здравие. Недавно решила она пожить на даче с внуком Сашенькой, с трудом нашла комнату в спокойном месте. Радовалась тишине и тому, что сад запущенный — Сашеньке будет привольно бегать. А через неделю — звонок:

— Я в Москве! Приехала передохнуть, так не повезло — дождь все время, Сашенька ну просто не просыхает. А вместо тишины не смолкает грохот! Газ проводят, все перекопали. В саду не пройти — траншеи...

— Что же вы намерены делать? — ахаю я.

— Чайку попью в тишине и поеду обратно, — смеется Евгения Александровна, — воздух там все равно прекрасный. Зато в будущем году, если мы туда приедем, у нас будет газ.

Много лет назад в Библиотеке имени Усиевича познакомилась я со светловолосой библиотекаршей Женей— румянец во всю щеку. Не помню, о чем мы говорили тогда, но до сих пор во мне живо ощущение, что уже тот наш первый разговор вызвал у меня новые мысли о детях, о литературе для детей. По-настоящему сблизила нас работа в «Мурзилке» и одно общее открытие. Мы открыли молодое дарование. Редактором «Мурзил-ки» был тогда Лев Кассиль, я — членом редколлегии, а Евгения Александровна, часто выступавшая в печати со статьями о книге для детей, пришла в журнал как литературный редактор. И вот однажды она радостно сообщила мне, что по смете «Мурзилки» нам дана возможность вызвать в Москву молодого одаренного автора. Прочитав все стихи, присланные в редакцию, мы воскликнули в один голос: «Трутневу! Вот кого надо вызвать!» Жила она в Перми, где были уже опубликованы некоторые ее стихотворения. Одаренность ее была несомненной. Таратута сейчас же написала ей, задала несколько вопросов. Трутнева подробно ответила на все, кроме одного — какого она года рождения. Обстоятельная Евгения Александровна расстроилась.

— По стихам видно, что она молодая, — уверяла я. И вот вскоре звонок Таратуты, на этот раз растерянный голос в трубке:

— Приехала Трутнева.

— Какая она? — не терпится узнать мне,

— Талантливая, — уклончиво отвечает Евгения Александровна.

Через час они обе вошли в мою комнату. Мы с Тара-тутой понимающе переглянулись — деньги на молодого автора! Поэту Трутневой было 55 лет, она была много старше нас обеих.

— Я молчала о своем возрасте, — сказала она, — но поверьте, я все наверстаю! Только не щадите меня, требуйте, я умею работать.

И она действительно жадно впитывала каждое слово, каждый совет. Писала отличные стихи. Сначала в редакции над нами подтрунивали: «Ну, как растите молодое дарование?» Потом все стали повторять ее точные, образные строчки:

Человек лопатой, ломом
Колет зиму перед домом
И кладет в грузовики
Полосатые куски...

В 1959 году не стало Трутневой, она долго болела и умерла, но ее слова «Я наверстаю» вполне оправдались. Редкий это случай, когда поэт, начавший писать так поздно, добивается столь многого. Мы с Евгенией Александровной часто ее вспоминаем.

Люблю я и разгневанную Таратуту. В трубке вдруг раздается негодующий голос:

— Прочла книжку (такого-то), материал не изучен! Исторически не точен!

Негодование ее законно — ведь, работая над своей книгой о Лилиан Войнич, книгой, ставшей литературным открытием, Евгения Александровна вела бесконечные раскопки в библиотеках, музеях, архивах. Проводила там дни и месяцы. Так же пропадала она в архивах, подготавливая к изданию свою книжку о Степняке-Кравчинском. Казалось бы, удивительно, что же привело ее от детской литературы к изучению жизни Войнич, Степняка-Крав-чинского? Но интерес ее к историко-революционной теме не случаен, в какой-то степени связан с биографией ее родителей. Недавно в группе туристов Евгения Александровна побывала в Париже, после поездки пришла особенно оживленная, взволнованная, радостно объявила:

— Нашла дом, в котором я родилась.

Тут целая история. Отец Евгении Александровны, профессиональный революционер, был в 1905 году посажен в Петропавловскую крепость, более полутора лет провел в одиночке, в камере № 52, той самой, где в свое время сидел Кропоткин. Из крепости Александр Таратута был отправлен этапом на каторгу, в Сибирь. Дошел до Тобольска. Революционно настроенная девушка Агния Маркова устроила ему побег. Через несколько лет Александр Григорьевич, снова в кандалах, был отправлен в Сибирь. И снова Агния Маркова, верная ему все эти годы, помогла ему бежать. На этот раз во Францию. Заработала деньги на дорогу и поехала к нему. После революции они возвратились в Россию с сыном и пятилетней дочкой Женей. И вот теперь, больше чем полвека спустя, приехав в Париж, Евгении Александровне сразу удалось найти свой дом. Ей было легко это сделать, потому что она навсегда запомнила — он неподалеку от дома № 4 на улице Мари-Роз, где в те давние дни жил Ленин. Все проходят с благоговением по небольшим комнатам музея на улице Мари-Роз. Евгения Александровна сказала мне, что вошла туда с таким волнением, будто ждала этой минуты всю жизнь.

Теперь о другой Евгении.

Что-то рассказываю Евгении Иосифовне. Она кивает головой:

— Понимаю.

— Я понимаю, что вы понимаете, потому и рассказываю.

Мы обе смеемся.

Фамилия этого моего друга стоит в конце книги «Найти человека». Е. Пельсон — мой редактор. Судьба свела нас на пленуме по вопросам поэзии в Минске в 1936 году. Тогда впервые меня включили в состав писательской делегации, а Евгения Иоси- фовна присутствовала на пленуме как корреспондент «Литературной газеты». Потом она работала там много лет, но никогда не пробовала своих сил в редактуре. Ее называли «самый красивый кор-

респондент», и писатели именно ей с большой охотой давали свои интервью. В моем интервью никто заинтересован не был, но мной внезапно заинтересовались художники. Сначала подошел один, сказал, что хотел бы меня нарисовать, к нему присоединился другой, и мы договорились о встрече в их комнате. Жили мы в одной гостинице. Надев кофточку, которая, на мой взгляд, заслуживала внимания художников, я пришла в точно назначенное время. Смотрю — художников уже трое. Они торжественно посадили меня на стул в середине комнаты, и каждый, быстро взглядывая на меня, стал уверенно набрасывать свой рисунок. Я росла в собственных глазах.

— Покажите, что вы нарисовали? — попросила я после сеанса.

— Покажем завтра, — пообещали художники.

— Знаете, меня сейчас рисовали для журналов и газет. Сразу три художника! Трое! — радостно сообщила я Евгении Иосифовне, встретив ее в коридоре.

— Трое? Так это Кукрыниксы, — объяснила она, — каждый из них набрасывает свой рисунок, а потом они все самое характерное сводят в одно. Воображаю, что они с вами сотворят!

— Кукрыниксы! Значит — карикатура?!

По молодости лет я искренне расстроилась.

— Постойте, мы что-нибудь придумаем! — успокаивала меня Е. И.— Вот идет Виктор Гусев, он, кажется, с ними дружит.

Остановив поэта Гусева, она стала его уговаривать:

— Ну попробуйте, отберите у них рисунок...

— Они не отдадут.

— Тогда утащите! — не отступала она.

Рано утром, когда все еще спали, Виктор Гусев снял в коридоре свои ботинки и осторожно, на цыпочках вошел в комнату Кукрыииксов.

Мы с Евгенией Иосифовной караулили у дверей.

Через несколько минут Виктор вернулся так же на цыпочках, но со свернутым в трубку рисунком.

— Отличная карикатура, — улыбнулся он, показывая мне мое изображение.

— Ничуть не похоже! — возмутилась я.

— Нисколько, — сочувственно поддержала меня Евгения Иосифовна.

Карикатура Кукрыииксов по сей день хранится у меня. Они только через много лет узнали, куда девался их рисунок. А с Евгенией Иосифовной мы немало пережили вместе. Есть люди, которые спешат поздравить с удачей, с успехом, но в трудные дни их словно ветром сдувает. Она не из их числа. В трудные для человека дни она умеет вернуть его к работе. И так повелось, что я стала читать ей бесчисленные варианты своих стихов. И тогда заметила — у нее точное чувство слова, она слышит музыку каждой фразы. Особенно это стало ощутимо, когда я вплотную взялась за книгу прозы. Читаю ей первые наброски и слышу:

— А вот здесь не ваша интонация.

И верю безоговорочно. Она стала моим редактором, но другом гораздо раньше.