Дневники 1974 года Часть 14

Смотрю на высокий дуб за окном и качаю головой. Неужели ничего нельзя придумать — химический состав какой-нибудь?

В начале лета с дубов свисали на длинных невидимых нитях извивающиеся гусеницы, а в конце лета вывелись тучи серо-зеленых мотыльков, похожих на крупную моль, и вьются вокруг ветвей, проедают листья. Красавец дуб должен гибнуть из-за них! Говорят, с вертолетов опрыскивать нельзя, опасно для птиц.

А сегодня утром смотрю — вокруг нашего дуба летают, носятся стаи ворон, снуют по веткам. Оказывается, они поедают эту чертову моль. Отлично! Но вороны-то каркают, орут! Работать невозможно! И я возмущенно кричу: «Ишь, налетели!»

Все-таки трудно угодить человеку!

Больше года пишу прозу и поневоле отстраняю от себя строчки стихов. Если начну думать и работать над ними, мне трудно будет снова настроиться на волну прозы. Не дано мне быть «многостаночницей». А вообще-то если говорить о самом процессе работы, то у стихов, честное слово, бесспорное преимущество перед прозой. Начать с того, что проза привинчивает тебя к столу, сидишь часами на одном месте, безжалостно исписываешь листы бумаги, путаешься в бесконечных вариантах, причем нужные листки имеют обыкновение куда-то исчезать. Совсем иное — стихи! Еще когда моя дочь была маленькой, мы шли с ней по улице, и она спросила о чем-то меня.

— Подожди, я пишу, — сказала я.

— Как же ты пишешь, когда ты гуляешь?

Стихи дают полную свободу движения, где застанут тебя строчки, там и пиши: сидя, стоя, лежа. И бумаги пока мне не нужно, строчки сначала обкатываются в голове. Конечно, есть и прозаики, которые не только рассказы, но и свои романы от строчки до строчки складывают в голове. Но меня проза усаживает за стол...

Пока не кончу «Записки детского поэта», я со стихами в разлуке!

Перечитала последнюю запись и насторожилась: не получается ли, что пишу стихи на ходу, с легкостью? Бывают, конечно, такие счастливые минуты, но бывает и по-другому: чем бы я ни занималась, где бы ни была, строчки не отпускают, не уходят из головы, но по-своему выразить мысль все не удается. А если строчки уходят от меня, возникает тревога: не навсегда ли я утратила способность писать стихи? В молодости наивно уговаривала себя, когда мне не писалось; я и не хочу сейчас работать, отдыхаю.

В детстве она была упрямой. Однажды за обедом дедушка сказал:

— Моя внучка не хочет киселя.

— Не хочу, —ответила она.

— Дедушка пошутил! — засмеялись взрослые. Но она вскочила с места и, громко стукнув дверью, выбежала из комнаты.

Ее наказали, поставили в угол. Она стояла не шелохнувшись, с сухими глазами.

— Теперь можешь выйти, — разрешила мама.— Выходи из угла, слышишь?

— Не выйду. Всю жизнь буду тут стоять. Начались упреки, уговоры. Мать взяла ее за руку и

вывела из угла. Она пыталась встать туда снова.

— Оставьте ее, — сказал дедушка, — у нее есть характер, она не простоит всю жизнь в углу.

Не перестаю восторгаться Ренаром, тонкостью его иронии, глубиной человечности:

«Писать для детей охотничьи рассказы от имени зайца». «Знаю лишь одну истину: труд — единственное счастье человека. Верю лишь в эту истину и все время ее забываю».

Не согласна только с одним: «Мучиться от одиночества и искать его». Писатель ищет не одиночества, а уединения.

У нас много пишут о вежливости. Я отдала дань этой теме в стихах разных лет. Теперь даю заочные уроки вежливости неизвестным гражданам. По телефону. Здесь у меня большой простор для деятельности, потому что многие неверно набирают номер и часто попадают не по адресу.

Снимаю трубку и слышу:

— Дайте Сучкову!

— Стоило бы сказать «пожалуйста». И вы неправильно набрали номер, — говорю я назидательно.

Другой звонок:

— Мне Кротона надо!

— Наберите еще раз номер и попросите повежливее, —

продолжаю я заочное воспитание.

И ведь действует! Кто-то потребовал:

— Ирину! Привычно повторяю:

— Наберите правильный номер и попросите повежливее.

Через минуту — тот же голос, но уже с иной интонацией:

— Скажите, пожалуйста, какой ваш номер телефона? Я прошу Ирину Николаевну..-

— Вы ошиблись, к сожалению...

— Опять ошибся? Извините!

Нашла в папке с черновыми вариантами несколько строчек о том, как дети представляют себе одиночество. Неожиданно дописала стихотворение:

Одиночество

Нет, уйду я насовсем!
То я папе надоем:
Пристаю с вопросами,
То я кашу не доем,
То не спорь со взрослыми.

Буду жить один в лесу,
Земляники запасу.

Хорошо жить в шалаше,
И домой не хочется.
Мне, как папе, по душе —
Одиночество.

Пруд заглохший я найду
В чаще, спрятанный,
Разговоры заведу
С лягушатами.

Буду слушать птичий свист
Утром в перелеске.
Только я же — футболист,
А играть-то не с кем!

Хорошо жить в шалаше.
Только плохо па душе.

Лучше я в лесной глуши
Всем построю шалаши!
Всех мальчишек приглашу,
Всем раздам по шалашу.
Папе с мамой напишу,

Разошлю открытки всем:
Приходите насовсем!

Солнце нынче такое щедрое, что птицы очень рано начали свой трудовой день, щебечут на все лады. И дети встали от волнения чуть не вместе с птицами. Первое сентября.

Еду по Подмосковью, пытаюсь еще раз обдумать, что буду говорить на заводе, где мне предстоит выступить, но никак не могу сосредоточиться. И в Перхуш-кове, и в Одинцове, и в Кунцеве по всем дорогам идут дети. Вспоминаю Багрицкого:

Пионеры Кунцева,
Пионеры Сетуни,
Пионеры фабрики Ногина...

Идут дети, хочется на них смотреть. И Москва вся в пионерских галстуках, белых школьных фартуках и разноцветных ранцах. Праздник! Детей поздравляют прохожие па улице и, конечно, в школах перед началом занятий. Но поздравляют иногда слишком долго.

— Первоклассник-то наш взопрел! — говорит чья-то бабушка.

И впрямь нелегко первоклассникам выстоять весь торжественный митинг перед первым звонком. Ранцы с книгами тяжелые, оттягивают плечи, в руках у всех букеты или горшки с цветами, а понять сложно, что говорят многочисленные ораторы.

Маленькую первоклассницу расспрашивают дома:

— Ну как, понравилось тебе в школе?

— Очень! — говорит она.—Только самый первый урок скучный, который до звонка был...

— Что ты киснешь? Чем ты расстроен? — спрашивает отец сына-первокурсника.

— Да нет... Все нормально... С чего ты взял?

— Я же вижу. Молчание.

— Просто мне... скучно, — говорит юноша. Отец встревожен; не депрессия ли у парня?

— Скучно? Но у тебя есть товарищи! Тебе с ними разве неинтересно?!

Молчание.

Теперь отец настораживается: не высокомерие ли это?

— Что тебе в них не нравится?

— Они мне нравятся... я сам себе не нравлюсь.

— С чего бы?

— Такой ли я способный, как считали в школе? Не знаю, что я могу.

Тревоги современных юношей глубже и чище, чем нам иногда кажется.

Поэты жадны до разговоров о стихах. В особенности о своих. На днях с Берестовым читали мы друг другу стихи до часа ночи, а вчера молодой Игорь Мазнин пришел со своими стихами. Читали, беседовали чуть не до четырех утра.

Поэзию Берестова я давно люблю, а новые стихи Мазнина были для меня неожиданностью, некоторые показались интересными, многообещающими. Есть у него стихотворения, которые как бы опровергают иных молодых литераторов, утверждающих, что в детской поэзии все темы уже «разобраны» первооткрывателями, мастерами. Сколько написано о весне, а Мазнин пишет свою «Весну», и звучит она свежо, не «вторично».

Весна

С чего это всюду
Такое веселье,
Такое —
С зари до зари
Торжество?
С того,
Что справляют
Скворцы новоселье.
И только всего-то?
И только всего.

С того,
Что несется
Невзрачный
Бумажный
По речке ожившей
Кораблик
Отважный,
А волны и ветер
Качают его...
И только всего-то?
И только всего.
И только всего,
Что, как прежде красна,
Пришла,
Прилетела,
Вернулась весна.

На мой взгляд, Игорь Мазнин талантливый поэт.

И только всего-то?
И только всего.