Кому на Руси жрать хорошо?

Итак, в целом можно сказать, что продовольственная картина в СССР 1970-х — начала 1980-х годов была весьма невеселая. Однако Советский Союз не отличался равенством граждан, а потому доступ к продуктам питания сильно варьировался в зависимости от того, где человек работал, где проживал и насколько свободен был при осуществлении различных передвижений в поисках еды. Упрощенная схема, согласно которой партийные аппаратчики жили хорошо, а народ плохо, столь же мало соответствует действительности, как и ностальгическая схема продовольственного изобилия с дешевой общедоступной колбасой. Реальная картина была не черно-белой, а многоцветной. Доступ к продуктам можно, наверное, лучше всего представить себе в виде лестницы, на различных ступенях которой стояли различные группы советских граждан.

Начнем реконструировать эту лестницу с ее самой нижней ступени. На ней стояли не жители Костромы, Газли или деревни Красноярского края, а простые солдатики Советской армии. Такой вот получался парадокс: с одной стороны, система огромные ресурсы бросала на укрепление обороноспособности (чтоб не сказать на милитаризацию), но с другой — не могла толком обеспечить нормального питания миллионов 18—20-летних парней, призываемых на действительную службу.

Естественно, советский солдат не голодал в прямом физиологическом смысле этого слова, как не голодали и жители многочисленных городов, где отсутствовали в свободной продаже мясо, колбаса, сыр или масло. Если вернуться к началу 1930-х годов, то тогда, наверное, Красная армия была вообще местом весьма привлекательным для огромной массы крестьянских детей, страдавших от голода, связанного с коллективизацией и массовым экспортом зерна на Запад ради валюты, на которую закупались товары для индустриализации.

Мой тесть, переживший этот голод ребенком в казачьем донском хуторе, рассказывал, как бегали голодные дети в поисках “колючки” — перекати-поля, как отец его промышлял рыбалкой, спасая этим семью от смерти, и как все собранное в этой “житнице России” зерно на глазах у людей уходило баржами по реке куда-то далеко-далеко. Детишки тогда не славили Сталина за свое счастливое детство, а повторяли за взрослыми неизвестно как родившийся стишок: “Рожь и пшеница — всё за границу. „Колючка“ и кукуруза — всё Советскому Союзу”.

Понятно, что парень, призванный в армию после питания “колючками” или после коллективизации на Украине, где люди умирали от голода, был просто счастлив, получив тарелку сытной каши. Но через 40—50 лет после страшных событий эпохи Сталина жизнь в СССР была уже другой, а жизнь в армии осталась в основном прежней: каша, каша и снова каша…

В принципе сам по себе подобный рацион, может быть, был бы и неплохим, поскольку в кашу теоретически должны были добавлять и мясо (хотя бы тушенку) и масло. Однако в реальной действительности все складывалось несколько по-другому. Армейские городки были окружены населенными пунктами российской провинции, где продуктов катастрофически не хватало. И это формировало прекрасную почву для коррупции. Все, кто имел отношение к снабжению и к питанию — командиры, завхозы, старшины, повара, неплохо грели руки на воровстве. Дефицитные продукты (особенно подлежащие длительному хранению консервы) шли налево, а вырученные за них деньги пропивались, поскольку бедолагам-военнослужащим хотелось хоть как-то скрасить унылые гарнизонные будни. Какая-то часть продуктов шла, естественно, офицерским семьям, страдавшим, как и все другие семьи, от дефицита.

Обнаружить масштабы воровства в армии трудно, поскольку солдат вынужден жрать, что дают. Поди проверь — была ли положена в котел с кашей одна банка тушенки или три. Особенно если коррупция охватывает всю армейскую вертикаль власти, включая любых ревизоров.

Правда, во время моих военных сборов в 1983 году студенты-юристы умудрились все же устроить проверку. Тогда-то я и узнал впервые, что реально происходит в армии. А через несколько лет увидел, как легко в советской деревне выгодно сбыть консервы. В многодневный лыжный поход под Ленинградом инструктор нашей группы не взял картошку. Зачем тащить тяжесть, когда ее можно выменять на тушенку и сгущенку в любой деревне. Как-то раз я лично пошел “на дело” и легко совершил товарообмен в первой же избе.

Вернемся, однако, к нашей социально-продуктовой лестнице. Глухая провинция с убогим снабжением находилась на ее второй ступени. А вот провинциальные города, расположенные неподалеку от мегаполисов, имели возможность худо-бедно подкармливаться из магазинов Москвы, Ленинграда или Киева.

Каким образом? Вот любопытная загадка-анекдот, известная в 1970-х буквально каждому советскому человеку: “Что такое: длинное, зеленое, пахнет колбасой? Ответ: колбасная электричка”.

Существовали специальные поезда, которые утром отправлялись в мегаполис, где пассажиры отоваривались дефицитными продуктами, а вечером возвращались к себе во Владимир, Ярославль или Новгород, где посланцев уже ждали друзья, родственники, коллеги по работе, желавшие получить свою долю добытого. Провинциальный священник Михаил Ардов описал колбасную электричку “Ярославль—Москва” начала 1980-х. Она была столь длинной (22 вагона), что для нее пришлось строить аж специальную платформу. К моменту ее прибытия в Ярославль на привокзальной площади собирались десятки автобусов и легковушек, а также пешеходы с ручными тележками или (если зимой) с санками.

Понятно, что таким жутким способом накормить провинцию было невозможно, однако масштабы вывозимой из крупных городов продукции оказывались огромными. Статистики на этот счет, естественно, не существует, но уже в период перестройки косвенные оценки удалось получить. По официальным данным выходило, что средний москвич съедал за год 148 кг мяса (это если поделить объем проданного на число жителей). Однако согласно подсчетам экспертов больше 100 кг на нос в столице никак не потреблялось. Значит, все остальное отправлялось на колбасных электричках в соседние регионы. Сколько же человеческих сил, времени, здоровья, а также электроэнергии для многочисленных поездов бессмысленно растрачивалось при таком снабжении!

И еще одно крайне неприятное последствие было у этой системы. Провинция начинала тихо ненавидеть Москву, поскольку видела, насколько несправедливо распределяются блага по стране. Одна женщина, проживавшая в Полтаве в середине 1980-х, вспоминает такой случай: “Как-то раз, взглянув на витрины, заваленные большими говяжьими ушами и хвостами, я спросила у продавца: „А кто съел то, что посредине? “ Опасливо оглядываясь по сторонам, он поднял указательный палец кверху: „Москва“”.

Впрочем, крупные советские города хорошо смотрелись лишь на фоне провинциальных. В Москве или Ленинграде можно было до поры до времени купить колбасу, однако качество и ассортимент, мягко говоря, оставляли желать лучшего. В детстве, в конце 1960-х, заглядывая с дедушкой в молочный магазин на Сенной, я изучал названия сыров — “Костромской”, “Угличский”, “Ярославский”, “Голландский”, “Советский”, “Российский”. Значительно меньше, чем сейчас, но все же… К началу 1980-х ситуация была уже принципиально иной. Выбор резко сократился.

При такой ситуации быстро стали нарастать очереди за продуктами. И они превратились в своеобразную советскую форму коммуникации. Как столики во французских кафе. Именно в очередях обсуждались многочисленные проблемы страны. Именно в очередях люди начинали чувствовать, что они не одиноки в своем неприятии социальной системы. Не исключено, что именно очередь в значительной степени “отомстила” системе в эпоху перестройки, когда вызревавшие за долгие часы стояния крамольные мысли власть позволила наконец оформить в политическое противостояние самой себе.

Очередь могла обсуждать, к примеру, судьбу магазина “Вологодское масло”, что размещался в Москве на Кутузовском проспекте. “Задумывали его, — писал журналист Анатолий Рубинов, — как магазин, в котором будет продаваться лучшее на свете вологодское масло, которое, по слухам, мажет на хлеб вся заграница. Возможно, заграница и мажет. Но сначала масло пропало в Вологде, а потом вологодское масло исчезло в „Вологодском масле“, а вскоре и всякое другое. Дирекции магазина пришлось переделывать вывеску. Оттого, что публика смеялась и писала в книгу жалоб: „Да какое же это “Вологодское масло”, когда кругом один маргарин, да и тот “Солнечный”“”.

Словом, несмотря на “Солнечный” маргарин, продовольственное положение в крупных городах СССР тоже было далеко не солнечным. В некоторых сферах — даже чрезвычайно мрачным. Хуже всего, пожалуй, дело обстояло с овощами, поскольку теоретически они имелись в достаточном количестве, но их не удавалось сохранить и довести до стола потребителя в приличном виде. Вот, например, что рассказывал об этом бывший мэр Москвы Юрий Лужков, которому в советское время довелось, как представителю власти, заниматься именно этой проблемой.

“Склады превратились в склепы, содержимое которых не хранилось, а уничтожалось. Гниющие овощи затем развозились по государственным магазинам, где покупатели могли лишь возмущаться, глядя на почерневшую морковь, вялую зелень и гнилую картошку. Продавцы магазинов, торгуя гнилыми овощами, часто повторяли одно и то же: „Не нравится — не ешьте“”.

При такой ситуации внутри “столиц” тоже неизбежно существовала своеобразная лестница потребления, на нижней ступени которой находились простые люди. Чуть выше располагались трудящиеся тех предприятий, на которых распределялись специальные продуктовые наборы. В них часто входили различные импортные товары. Знаменитый индийский чай со слоном на этикетке нашей фасовки явно выращивали не в наших краях. Он был гораздо вкуснее грузинского или краснодарского, где вместе с листками чая, почти не дававшими аромата, были намешаны палки, представлявшие собой, по-видимому, кусочки веточек.

Наборы “со слоном” и прочим дефицитом редко попадали к учителям, врачам, библиотекарям. Чаще — к трудящимся “первого сорта”: управленцам, оборонщикам, творческой интеллигенции. Но еще чаще к гражданам “высшего сорта” — к номенклатуре, то есть высокопоставленным руководителям, о которых пойдет речь дальше. Впрочем, некоторые известные человечеству продукты не были доступны вообще никому, поскольку СССР их не производил и не импортировал.

Как-то раз поэта Пригова, оказавшегося в Америке, хозяева поразили неким диковинным фруктом:

“— Дмитрий Александрович, вы, наверное, не знаете, что это такое?

— Вот это… такое… генитальное?

— Если вам угодно так выразиться. Это плод авокадо”.

Столь же диковинным плодом для жителей СССР являлось киви. Один крупный российский менеджер вспоминал, что впервые услышал про него лишь в конце 1980-х. Не то что попробовать, даже узнать про существование этих заморских чудес в Советском Союзе было трудно.

Я тоже тогда ни про киви, ни про авокадо не слышал. Но однажды в книжке прочел о существовании такого продукта, как йогурт. Понял, что он, по-видимому, из “племени” молочнокислых. Но попробовать сумел лишь много лет спустя.