Тайная страсть Рудольфа Нуриева

В раннем возрасте я был совершенно шокирован встречей с миром Запада, хотя на самом Западе побывал лишь четверть века спустя после описанного ниже случая. По сей день не могу без содрогания вспоминать эту позорную историю. Много лет я никому о ней не рассказывал. А мысль о том, чтобы описать произошедшее в статье, не могла даже в голову прийти. Но время залечивает душевные раны. И вот без малого полвека спустя я наконец решился поведать читателям, как стал жертвой нарождающегося общества потребления.

Дело было в первом классе, в самом конце 1960-х. Мы, первоклашки, знали, что есть где-то на Западе такая крутая штука, как жевательная резинка, но до поры до времени во рту ее не держали и даже видеть не видели. И вот как-то раз мой сосед Виталик явился на уроки с сей соблазнительной штукой, упакованной в яркую разрисованную обертку. Не то чтобы я ему очень завидовал и не то чтобы мне очень хотелось диковинную резинку пожевать. Как правильный советский ребенок, я вполне обходился продуктом отечественной кондитерской промышленности под названием ирис “Кис-кис”. Но вот однажды Виталик после школы предложил мне зайти по-соседски в гости и попробовать жвачку. Устоять оказалось невозможно.

Слегка смутило, правда, то, что, по словам Виталика, жвачка, которую он может мне предложить, не сладка и не завернута в яркий фантик. Однако стремление приобщиться “к высокому” перевесило все сомнения. И вот, когда мой одноклассник достал со шкафа невзрачную коробку, где лежали большие куски “резины” очень странного темного цвета, я раскрыл пасть пошире
и радостно сунул внутрь столько, сколько туда влезло.

Вкус оказался столь же гадким, как и внешний вид. Мучительно пережевывая этот дикий продукт капитализма, я своими первоклашечными мозгами пытался осмыслить противоречивость мира. Наверное, в тот момент во мне мог зародиться патриот, ненавидящий все иностранное. Однако ехидно ухмыляющийся Виталик раскрыл вдруг тайну “жевательной резинки”. Оказывается,
я дегустировал… обыкновенную лыжную мазь. Да к тому же отечественного производства.

Стыд, испытанный по причине моего идиотизма, был страшнее вкуса жвачки, но торжествующий Виталик удовлетворился, к счастью, самим актом манипуляции сознанием дурака-одноклассника и не стал никому рассказывать
о том, как я купился на дешевый трюк. Легко ведь представить себе, каким насмешкам подвергся бы в классе идиот, добровольно жевавший лыжную мазь.

Сегодня, правда, я могу в оправдание привести обращенные к молодым слова Андрея Макаревича: “Вы вообще не представляете, какое впечатление производили те редкие предметы, которые чудом попадали к нам из-за кордона. Глаз был прочно настроен на отечественное — журналы, ботинки, игрушки, машины, пластинки, конфеты, карандаши, носки, рубашки, надписи на вывесках магазинов — ибо других не было. Все эти вещи составляли собой плотную и весьма однородную среду. И когда вдруг какой-нибудь предмет оттуда пробивал этот серый занавес, как метеор, — со свидетелем этого чуда мог случиться шок”.

Мой случай на этом фоне был еще сравнительно уважительным. Я все же оказался идиотом по вине жвачки — совсем диковинного продукта. Тогда как Макаревич в детстве испытал шоковое воздействие со стороны обычной по вкусу шоколадки. Правда, привезенной отцом из-за границы, а потому имевшей совершенно необычный, чарующий внешний вид. Маленький Андрей выкрадывал шоколад из шкафа, куда мать припрятала его в ожидании торжественного случая, и по кусочку откусывал до тех пор, пока все абсолютно не съел.

Отец Макаревича примерно раз в год уезжал в загранкомандировку и возвращался с чемоданом, на котором красовались заграничные наклейки. “С каким же трепетом я лез в этот чемодан! — вспоминает музыкант. — Я нюхал вещи, приехавшие из другого мира — это был совершенно незнакомый и прекрасный запах. Шмотки меня мало интересовали — я получал сначала ковбойские револьверы, чуть позже модели самолетов для склеивания, потом — пластинки, струны, гитары и даже усилители. По-моему, отец все свои суточные тратил только на меня”.

Другой музыкант, Максим Леонидов, описывает, с какой радостью он
в детстве помогал отцу получать бандероли с пластинками, которые друг семьи присылал из США: “Это выходило не всегда, но если случалось, я первым оказывался у окошечка, чтобы получить аккуратно упакованную бандероль прямо в руки и нести ее домой, такую нездешнюю, на зависть всем (курсив мой. — Д. Т.). Дома мы ее досконально рассматривали — марки, печати. Затем папа готовил аппаратуру, а я с замиранием сердца доставал яркий конверт, пахнущий сказкой (курсив мой. — Д. Т.), и опять долго любовался”.

Мой отец в капиталистический мир не ездил и посылок оттуда не получал, а потому мне приходилось довольствоваться тем отражением Запада, которое воспроизводилось в социалистических странах Восточной Европы.

Лет через пять после истории с жвачкой родители привезли из Чехословакии маленькую бутылочку кока-колы. Сама кола была не лучше лимонада “Буратино”, а по остроте потребительских ощущений явно уступала газировке
за три копейки, которая сама наливалась с шипением в стакан, если ты кидал соответствующую монетку в щель автомата. Но зарубежный напиток находился в необычной фирменной бутылочке с узкой талией, каковой у нас в СССР отродясь не бывало. Долго играл я еще с ней после того, как сам вкус кока-колы оказался забыт. А однажды даже полез в бутылку в самом прямом смысле этого слова. И естественно, тут же застрял в горлышке.

Туда мой детский палец вошел сравнительно легко, а вот обратно выходить никак не желал. Разбить бутылку мама опасалась, чтоб не поранить сына,
а потому пришлось претерпеть долгие манипуляции с мылом, прежде чем “общество потребления” выпустило меня из своих цепких лап.

Впрочем, опять-таки мой случай на фоне случая известного музыканта выглядит сравнительно прилично. Максим Леонидов вспоминает, что в детстве копался в помойке возле дома, где жил консул США, находя там “вещи совершенно замечательные — бутылки из-под пепси и кока-колы, красочные коробки из-под попкорна, разноцветную оберточную бумагу”. И уж совсем диковинным зрелищем был “сын американского консула — шестилетний карапуз в розовом дутом комбинезоне с неимоверно красивой машинкой и необычными санками. Для нас он был марсианин < …>. Такой маленький, а уже американец…”.

Другим необычным детским впечатлением Леонидова стала все та же жвачка. Но даже не из-за особых вкусовых ощущений, а потому что внутри так называемых широкопластов “находилась цветная фотография каких-нибудь звезд, либо спортивных, либо музыкальных”. Сама необычность такой невиданной
в СССР комбинации могла привести ребенка в восторг.

Детское восприятие иного мира сильно отличалось от восприятия взрослых. Мы поначалу не думали ни об удобстве импортных вещей, ни об их соответствии моде, ни даже о престижности обладания дефицитом. Малыши тянулись к необычному, к тому, что невозможно найти возле себя в повседневной жизни. Но представление о том, что это необычное всегда приходит из других стран, неизбежно оказывало воздействие на формирование сознания нашего поколения.

Легко представить, как сильно импортные диковинки воздействовали на неокрепшее сознание советского ребенка, если и взрослые люди частенько оказывались в плену своих потребительских впечатлений. Вот любопытный случай из жизни танцовщика Рудольфа Нуриева. Когда он впервые оказался на гастролях в Париже, отмечает его биограф Д. Солуэй, то большую часть заработанных денег потратил “в роскошном магазине игрушек „Голубой гном“. Там он играл с самым дорогим электрическим поездом, который в конце концов и купил. Соловьев (ведущий солист Кировского театра. — Д. Т.) радовался этому приобретению не меньше Рудольфа; оба сидели почти всю ночь, глядя, как поезд бежит вверх, вниз, поворачивает по игрушечной колее, которую они разложили на полу в своем номере”.

Понятно, что со всякими нескладно сшитыми мишками и белочками советский ребенок запросто мог позабавиться на родине. Но яркая, экстраординарная, а особенно технически сложная игрушка оказывалась нам (детям 1960-х — 1970-х годов), как правило, недоступна. Жена рассказывала мне, что железная дорога была мечтой ее детства. Разок-другой она видела эту заграничную диковинку у подруг, чьи родители ездили за границу, но сама ее, увы, не имела.
В итоге при таком дефиците яркости, красоты и нестандартности получалось, что даже взрослые парни, не наигравшиеся в детстве, дорвавшись вдруг
в Париже до подобной экзотики, веселились, как малыши.

Помимо железной дороги попадали к нам временами еще и другие известные многим предметы детского общества потребления. Знаменитая настольная игра “Монополия”, например, проникла к нам из-за рубежа в середине 1970-х через чьих-то родителей, бывавших то ли в турпоездках, то ли в заграничных командировках. Настоящая игра, естественно, в наших магазинах не продавалась. У нас с друзьями на даче имелся самодельный скопированный откуда-то вариант. Никто не знал, где находился тот первоисточник, с которого перерисовывались на убогую картонку лондонские улицы с загадочными названиями. По сути своей “Монополия” не сильно отличалась от обычных игр, в которых кидается кубик, но возможность приобрести домї на Ломбард-стрит или на Пикадилли столь сильно манила своей необычностью, что заграничная диковинка быстро вытесняла из нашего распорядка дня набившие оскомину карты, лото и домино.