Как я не стал мистером Твистером

О том, как важен обмен услугами, советский человек 1970-х узнавал
в весьма раннем возрасте. Мне впервые пришлось с этой проблемой столкнуться в 14 лет.

Летом 1975 года родители привезли меня в Таллин. Остановиться планировали в гостинице “Тооме” — отнюдь не шикарной, но находящейся
в историческом центре. Забронировать номер должен был местный хозяйственник. Папа оказывал ему некоторые услуги, и тот — в благодарность — обещал решить вопрос с проживанием, что было не просто в разгар туристического сезона. Путеводитель по Таллину, приобретенный в те дни, содержит список всего из девяти (!) гостиниц. И это в одном из самых привлекательных туристических центров СССР. Замечу попутно, что приведенный там же список ресторанов насчитывает семнадцать наименований (ныне на одной лишь Ратушной площади их примерно столько же). Кроме того,
в путеводителе было отмечено двенадцать кафе и пять баров.

Сегодняшний турист, привыкший к современным путеводителям, полагает, возможно, что перечислены были лишь те отели, кафе и рестораны, которые дали издателю рекламу. Но в СССР такого рода рекламы не существовало. Путеводитель был некоммерческим и содержал сведения об абсолютно всех (!!!) гостиницах, имевшихся в городе, кроме ведомственных, то есть тех, где предприятия селили командировочных.

Понятно, что в этой ситуации отец заранее должен был договориться об отеле. Но, увы, произошла накладка. Приехав в Таллин поздно вечером, мы обнаружили, что номер не забронирован. Искать что-либо в иных немногочисленных гостиницах было бесполезно. Я вспомнил печальную судьбу мистера Твистера из знаменитого стихотворения Маршака и полагал уже, что придется ночевать в прихожей (“Очень гордился он белою кожей — / Вот и ночует на стуле в прихожей! ”). Но все оказалось не столь плохо.

Гостиничный вариант отдыха трансформировался в общежитский. У отеля имелся неподалеку филиал, куда мы и отправились. Там семью разделили. Мы с папой пошли в мужской номер, где кроме нас ночевало еще человека четыре. А маму разместили в женском, где жил десяток постояльцев. Туалета с душем в номерах не имелось. Как говорили в советское время, “удобства” — в коридоре.

В общем, судьбу мистера Твистера мне испытать не довелось, хотя подобные истории в СССР случались. Как-то раз одна восторженная провинциалка, посмотрев романтический фильм “Я шагаю по Москве”, накопила денег и приехала в этот “красивый, добрый город”. Впечатления оказались отнюдь не романтическими. В гостиницу она не попала, ночевала на вокзале, где у нее украли все деньги. А под конец девушку забрали в милицию, приняв за проститутку. Об этой истории с грустью рассказал сам режиссер фильма Г. Данелия, не ожидавший, по-видимому, подобных последствий своего творчества.

Однако не будем сгущать краски. Такие казусы были все же явлением не слишком характерным. А вот размещение в комнатке общежитского типа
с абсолютно чужими людьми — делом совершенно типичным. Когда в середине 1980-х я путешествовал “дикарем” по разным городам России, то крайне редко мог снять койку в двухместном номере (отдельный номер вообще никогда не попадался). Но и на улице ни разу не оставался. Всегда находил недорогой ночлег в комнате с тремя-четырьмя соседями. Лишь один раз
в Саранске мне вообще ничего не обломилось, и тогда администратор гостиницы дал адрес бабки, у которой я переночевал за рубль на сундучке с условием очистить помещение рано-рано утром.

Как-то раз в Ярославле я разговорился с тремя своими соседями: кто за чем приехал? Туристов среди них не оказалось. Все были деловыми. Один сосед, Миша, мужик явно кавказского происхождения, поведал, что приехал покупать себе машину. Деньгу он зашибал, по-видимому, неплохую, однако дефицитный автомобиль у государства так просто (за одни лишь деньги) приобрести не удавалось. И в Ярославле его навели на частника, который соглашался машину продать.

Миша уже предвкушал свой покупательский успех. Он был счастлив, светился радостью, как человек, которому предстоит вот-вот войти в элиту, то есть в число счастливых обладателей персонального транспорта. Увы, стать таковым ему не удалось. Частный автомобильный рынок в СССР таил определенные опасности.

Месяца через три, уже в Ленинграде, я вдруг был вызван к следователю. Тот поинтересовался, что мне известно о Мише, и сам, в свою очередь, поведал о печальной судьбе страдальца. Пропал сей бедолага враз после моего отъезда. Ушел на “дело” и не вернулся. Возможно, труп его остался в Волге-матушке. Так и не знаю я по сей день, то ли болтал веселый Миша слишком много о своей ожидаемой покупке и о наличных, которые держал при себе, то ли “добрые люди”, обещавшие продать машину, с самого начала вели его в смертельную ловушку.

Частные накопления обычно не приносили человеку счастья в СССР. Что Бендеру Задунайскому, что Мише ярославскому. Поэтому солидный человек стремился приобретать вещи с помощью связей на рынке взаимных услуг, а не с помощью денег на весьма опасном и криминальном черном рынке.

Для меня рынок услуг впервые стал вопросом жизни и смерти в самом конце 1970-х. Окончив школу, я решил поступать в Ленгосуниверситет на факультет экономики. Опасная, как выяснилось, это была затея. Срезали меня на сочинении. В первый и последний раз дали понять, что пишу я на двойку. До того в школе были в основном пятерки. А позже — журналистская карьера, тысячи статей, десяток книг и внимание многих читателей.

Двойка меня сильно огорчила. Пришлось подавать апелляцию. Добиться чего бы то ни было подобным способом, конечно, никто не мог. Однако взглянуть, как система объясняла народу свои действия, было любопытно.

Дать сколь бы то ни было удовлетворительное объяснение того, почему меня срезали, апелляционная комиссия не могла. А потому сразу от обороны перешла в наступление. Ситуация напоминала известный анекдот того времени:

“Экзаменатор: Сколько советских людей погибло в Великой Отечественной войне?

Абитуриент: Двадцать миллионов.

Экзаменатор: А теперь перечислите всех поименно”.

Мне столь серьезного задания члены комиссии не дали, однако к решению вопроса об отсеве подошли с выдумкой.

Дело в том, что в 1978 году, когда я сдавал вступительные экзамены, Леонид Брежнев разразился вдруг мемуарами. Вся страна обсуждала его “Малую землю” — рассказ о том, как в Великую Отечественную советские солдаты обороняли небольшой плацдарм под Новороссийском. Ссылки на этот брежневский труд считались обязательными во многих случаях. И для меня, поскольку писал я сочинение на свободную тему о современных проблемах, обойтись без упоминания “Малой земли” было никак невозможно.

— А вы ведь на самом деле Брежнева-то не читали, — с ехидством отметил член апелляционной комиссии.

— Читал, — робко возразил я, и это было действительно так.

— Тогда скажите, каким был размер Малой земли в квадратных километрах?

Это был беспроигрышный ход. Мне оставалось лишь с позором удалиться. Помыслить, что именно знание километража должно быть признаком знакомства с литературным источником, я перед экзаменом никак не мог.

До сих пор размышляю над тем, по какой именно причине меня заваливали. Есть в принципе два возможных объяснения.

Первое — так называемый “пятый пункт”. В приемной анкете черным по белому было записано, что мама у меня еврейка. А евреев в Ленгосуниверситет старались не принимать. К тому имелись весьма прагматичные основания. Я далек от мысли, будто университетом правили зоологические антисемиты. Впоследствии ни одного признака проявления антисемитизма я там не обнаружил. Другое дело, что в 1970-х началась активная эмиграция советских евреев в Израиль, и ректорат с парткомом не могли быть уверены в моей благонадежности, поскольку, как сын еврейки, я имел право на “репатриацию”.

Если бы мне вдруг за время учебы пришло в голову “свалить за кордон”, партийные и административные органы должны были бы отвечать перед начальством за плохое воспитание студента. Отпускать-то евреев советская власть отпускала, но эмиграцию при этом никак не поощряла.
А потому всегда старалась найти виновных. Например, когда целый ряд евреев — сотрудников Центрального экономико-математического института — уехали в Израиль, одному из руководителей ЦЭМИ, Станиславу Шаталину, пришлось в наказание перейти на другую работу. Не проявил бдительности. А ведь это был в тот момент, пожалуй, один из двух-трех наиболее авторитетных и квалифицированных экономистов страны.

Самым легким способом не оказаться среди виновных был для университетского начальства отсев евреев уже при поступлении. Нет человека — нет проблемы. И впрямь, впоследствии, когда я все же стал учиться на дневном отделении ЛГУ, обнаружилось, что среди моих однокурсников имелась лишь одна еврейка. Да и на других курсах лиц “неправильной национальности” можно было пересчитать, наверное, по пальцам, не снимая ботинок.

Евреи концентрировались в менее престижных вузах, где не из кого было выбирать. Но уже при приеме на работу, где выбор появлялся, ситуация менялась. Ленинградский профессор Григорий Тульчинский вспоминает, что, пытаясь в молодости устроиться на работу, он обошел 38 кафедр философии разных вузов и всюду был облом. Иногда заведующие прямо спрашивали — не еврей ли он.

Впрочем, объяснять свой провал при поступлении одним лишь “пятым пунктом” я не могу. Дело в том, что вместе со мной провалили тогда Алексея Кудрина и Андрея Илларионова — ребят, которые сделали потом самую яркую карьеру среди всех выпускников экономического факультета с момента его основания. По “пятому пункту” они были абсолютно чисты.
В отсутствии способностей их тоже не упрекнешь. Тогда за что же нас всех прокатили?

Полагаю, ни за что. Поступление в престижный вуз, как и распределение на работу после его окончания, являлось результатом обмена услугами. Все места на курсе были фактически проданы. Детям коллег-профессоров, детям ответственных работников, детям работников, распределяющих дефицит, а также детям друзей университетского начальства. Именно так, например, поступил в ЛГУ, а затем удачно получил распределение Борис Гребенщиков, чья мама дружила с проректором по кадрам. Словом, для тех, за кого ничего не предлагали, просто не оставалось уже никаких мест.

Не по злобе нас прокатили на экзаменах, а исключительно в силу особенностей советской системы. В итоге мы все трое поступили на вечернее отделение. Год спустя я перевелся на дневное. Исключительно благодаря отцу, который через обмен услугами нашел подход к проректору по хозчасти. Произошел перевод за несколько месяцев до введения советских войск
в Афганистан. Если бы не “обмен услугами”, я был бы призван в армию как раз осенью 1979 года. И, возможно, не писал бы сейчас эти строки, поскольку в начале войны наших ребят, не имевших опыта боевых действий в горах, душманы косили как траву.

Вместе со мной перевелся Илларионов. А Кудрин догнал нас лишь через год, когда из-за отчислений и “академок” появились свободные места. Никакого блата у Алексея не было. Зато были проблемы со здоровьем. Что
в данном случае оказалось благом. Его не взяли в Афганистан.