Зачем красить машины?

Певец Муслим Магомаев, стажировавшийся в 1964 году в миланском театре “Ла Скала”, был искренне поражен, попав однажды в столовую для безработных и заглянув в меню. “Тебя каждый день так кормят? ” — спросил он своего небогатого итальянского друга. “Пока не найду работу”, — ответил тот. Оказалось, что питание, обеспечиваемое подобным людям усилиями буржуазного государства, очень даже неплохо.

Советскому человеку трудно было это понять, поскольку на родине пропаганда уверяла его, будто бы безработные в мире капитала чуть ли не поголовно голодают. Некоторые советские политические пропагандисты даже делали себе имя на “художественной” демонстрации ужасов положения трудящихся за рубежом. Например, официозный журналист Генрих Боровик (отец знаменитого Артема) использовал как-то раз некоего американского безработного для создания целой серии телепередач откровенного антиамериканского свойства.

Интеллектуальный зритель, правда, деятелям типа Боровика не сильно доверял. Но были ведь и такие способы манипулирования сознанием, на которые откликались образованные люди. Признаюсь, что сам я какое-то время формировал представление о рынке труда в США на основе широко пропагандируемого среди советских читателей романа Джона Стейнбека “Гроздья гнева”
(о безработных времен Великой депрессии) — прекрасной, пронзительной книги, устаревшей, однако, в качестве источника актуальной информации почти на полстолетия.

Понятно, что тот, кто, как Магомаев, мог увидеть на Западе реальные формы поддержки малообеспеченных граждан, оказывался в шоке: жизнь конкретного итальянца, американца, немца сильно отличалась от жизни персонажей советской пропагандистской машины. Увидеть такую деталь, как столовка для безработных, могли, правда, лишь единицы, которым посчастливилось жить некоторое время на Западе и интегрироваться в местное общество. Однако даже короткой поездки в мир капитала хватало порой советскому человеку, чтоб перевернуть свое представление о том, как может жить современный человек вне тоталитарного строя.

Одна знакомая рассказала мне следующую историю. Советскую туристическую группу, выехавшую в Финляндию, сводили вдруг в детский садик. При виде того, как обустроена жизнь совсем юных финнов, одна немолодая, небедная и не слишком наивная женщина вдруг зарыдала: “Почему мой внук не может в такой садик ходить? ” Нетрудно понять, откуда возникла подобная реакция. Слишком уж неожиданной была демонстрация успехов финского благосостояния. Ведь наша пропаганда всегда подавала ясли и детские сады в качестве примера завоеваний Октябрьской революции, недоступных для граждан мира капитала.

А вот впечатление танцовщика Владимира Шубарина, полученное в Финляндии конца 1950-х во время его первой заграничной поездки. Поразили удивительная чистота и отсутствие воров. Но больше всего то, что автомобили, оказывается, можно красить в разные цвета. Советскому человеку того времени это было непривычно, как непривычно и то, что люди в Европе стремятся одеваться как можно ярче, улыбаются друг другу, стремятся сделать нарядными и аккуратными фасады даже самых обыкновенных домов рядовой застройки.

Впрочем, что там автомобили! Тот из наших людей, кто имел возможность поглубже узнать заграничную жизнь, обнаруживал вдруг, что раскрашены
в яркие цвета были не только машины и фасады. Раскрашены были чувства, эмоции, переживания. В мире капитала, о котором советские идеологи твердили как о безрадостном черно-белом мире нищеты, эксплуатации и безработицы, люди на самом деле часто и искренне радовались жизни, вели себя просто, раскованно, без оглядки на полицейского, без оглядки на ханжескую мораль.

Не то чтобы народ там был лучше — нет. Просто та радость, которая
в СССР пряталась по кухням, собиравшим в выходные дни маленькие компании, по подъездам, где тискались бесприютные парочки, и по грязным закоулкам, в которых доходяги норовили раздавить бутылочку портвейна, за границей открыто выплескивалась на улицы, ничего не боясь и ничего не стесняясь.

Кинорежиссер Андрей Кончаловский, оказавшись как-то раз в Риме и поселившись в небольшом отеле у вокзала “Термини”, вышел вдруг ночью на балкон. Август, жара, на площади много народу, иллюминация, играет музыка. Все вокруг светится радостью, но непонятно, что происходит.

— Какой сегодня праздник? — поинтересовался Кончаловский у портье.

— Никакого, — вытаращив от удивления глаза, ответил тот.

— А почему так много народу? Иллюминация?

— Мы всегда так живем.

Понять, как возможен такой образ жизни, советскому человеку было нелегко. И столь же нелегко воспринималось то, что Кончаловский увидел в Венеции, где люди абсолютно раскованно вели себя на кораблике, плывущем по знаменитым венецианским каналам. “Если бы у нас тогда, в 1962-м, — отметил режиссер, — кто-то из молодых где-нибудь на пароходе вот так же позволил себе свободно себя вести, так улыбаться, так петь, кончилось бы милицией”.

Журналист-международник Всеволод Овчинников был, конечно, более опытным, изощренным путешественником, чем Шубарин или даже Кончаловский. Он долго жил на Западе и ко многому привык. В его книге об Англии “Корни дуба” не встретишь излишне эмоциональной реакции на нехарактерные для советского образа жизни явления. Однако в отдельных случаях Овчинников прямо демонстрирует контраст между привычным и непривычным. Особенно в тех случаях, когда речь идет о формируемой с детства склонности англичан к свободе.

“В Холланд-парке, неподалеку от дома, где я жил, есть детская площадка. Там можно ходить по бревну, лазать по канату, взбираться по вантам на корабельную мачту, сидя съезжать с крутой горки. Перед входом на площадку красуется неожиданная на взгляд москвича надпись: „Взрослым вход воспрещен“. < …> Помню молодую мать, сидевшую с книгой на соседней скамейке. Ее старший сын лет четырех маршировал в резиновых сапожках вдоль и поперек лужи. Причем шлепал так, что брызги летели не только на его куртку, но
и на годовалого брата-ползунка, которого высадили из коляски и поставили стоять у скамейки. Когда этому еще не научившемуся ходить малышу надоело делать шаги влево и вправо, держась за скамейку, он уселся на сырую землю, начал размазывать по себе грязь, а потом на четвереньках полез в лужу.
Я следил за этой сценой затаив дыхание и, видимо, с выражением ужаса на лице, потому что женщина, оторвав на секунду глаза от детектива Агаты Кристи, улыбнулась мне и сказала:

— Просто удивительно, до чего они всегда любят лезть в самую лужу…

И после этого невозмутимо продолжала читать”.

Казалось бы, что тут особенного? Ну извалялся малыш в грязи. Однако Овчинникова так поразила эта история, потому что она демонстрировала привычку англичанина к свободе. Свободе во всем. Прежде всего свободе от установленных сверху норм общежития, сковывавших советского человека со всех сторон. Понятно, любая мамаша в СССР при желании могла бы позволить своему чаду барахтаться в луже — милиция не запретила бы. Но для нас такое поведение было бы столь же необычным, как ночные гуляния с иллюминацией или свободное пение на кораблике. Привыкший к запретам советский обыватель автоматически вводил себя в рамки, значительно более жесткие, чем англичанин или итальянец.

А вот другой эпизод из книги Овчинникова, демонстрирующий, как в Англии решалась одна из самых болезненных для СССР проблем — проблема очереди. “Помню, как, прилетев однажды в Лондон из Дублина, мне пришлось вместе с другими пассажирами ждать четыре минуты, пока пришел чиновник паспортного контроля. Толпа готова была растерзать его на части.

— Нас здесь двадцать шесть человек, и вы обокрали нас в общей сложности на сто четыре минуты, — ледяным тоном отчитывал клерка представительный джентльмен, постукивая своим зонтиком”.

Вспомним-ка для сравнения эпизод из дневников Р. Быкова (в первой статье нашего цикла), когда продавщица торговала туалетной бумагой большими партиями, поскольку ей не хотелось возиться с “мелочовкой”. Советский человек воспринимал очередь в качестве объективного явления. А продавца —
в качестве начальника, имеющего возможность не пустить страдальца к дефициту. Неудивительно, что Овчинникова поразила картина, когда простой человек из очереди может, оказывается, отчитать лицо, находящееся при исполнении должностных обязанностей, за плохое их исполнение.

Советский человек за границей видел, что жизнь может быть устроена совсем по-иному, нежели у нас. С одной стороны, эффектнее, а с другой — эффективнее. Иностранец, к примеру, нисколько не пугался в тех случаях, когда советского человека мог просто от ужаса хватить инфаркт.

Живя некоторое время в Италии, Андрей Кончаловский взял покататься
у актрисы Джины Лоллобриджиды ее роскошный роллс-ройс. Каков же был его ужас, когда однажды он не застал сей предмет роскоши и передвижения на месте парковки. Несчастный режиссер решил, что машину угнали, и сразу позвонил кинозвезде.

“— Джина, у меня катастрофа!

— Какая?

— Украли машину.

— Не волнуйся, она застрахована”.

“Откуда советскому человеку знать, — объясняет свой страх Кончаловский, — что такое бывает — застрахованная машина”.

Вот для контраста картинка, которую примерно в те же годы наблюдал
в Ленинграде профессор Тульчинский. “Мужик на новеньком, только что купленном „москвиче“ высунулся на Садовую (из автомагазина в Апраксином дворе. — Д. Т.) и вмазался в огромную „татру“. Виноват был он — не заметил на радостях. И вот он стоял и плакал. Взрослый мужик. Наверное, много лет копил, не ходил в кино, не ел мороженого, и вот. Никаких денег уже не хватит”.

Советский человек, впервые попадавший на Запад, часто испытывал шок. От непривычной степени свободы. От улыбок и ярких красок. От тех форм организации жизни, которые были ему недоступны в родной стране. Но чаще всего шок был связан, естественно, с тем, что наши граждане обнаруживали дефицитные товары. В мире капитала они имелись в изобилии, хотя, согласно марксистской идеологии, там должны были царить кризисы, обнищание и прочие бедствия.

По рассказу Марка Захарова, одна из сотрудниц Ленкома, попав впервые за границу (в Австрию), пройдясь по магазинам, выпив пива, посмотрев в кино скандально известный в те годы фильм “Эммануэль” (с обилием эротики
и смелых постельных сцен, недоступных из-за цензуры советскому зрителю), вернулась к вечеру в отель к коллегам с кратким, но чрезвычайно решительным предложением: “Давайте застрелимся”.

Конечно же, о столь радикальных последствиях заграничных вояжей нам не известно. Однако выводы о необходимости перемен советские путешественники за границей обязательно делали. Реформ по большому счету хотели все: начиная с откровенно обслуживавшего власть Боровика и кончая Захаровым, который своими острыми постановками позиции власти подрывал.