Тайная миссия полковника Штирлица

“Из всех искусств важнейшим для нас является кино”, — говаривал в свое время Ленин. И был, естественно, прав. Как теоретик. Поскольку на практике его последователи не смогли совладать с этой выдающейся силой. Вместо того чтобы сделать кинематограф — по Ильичу — могучей пропагандистской силой, они стали его жертвой. Ведь именно кино погубило СССР. Или, точнее, оно сформировало в семидесятые мировоззрение, в котором уже не оставалось места для иллюзий.

Кино показывало нашему поколению жизнь Запада во всей ее красе, причем частенько гипертрофируя некоторые красивости. За границу могла съездить лишь небольшая часть советских граждан. Но благодаря кинематографу мир Запада стал доступен практически всем.

По какой-то не вполне ясной причине советская пуританская идеология не терпела эротики и обнаженного тела, а потому ножницы цензоров трудились
с утра до вечера. В итоге “голую правду” из фильмов удаляли, но правда одетая была для советской системы в сто раз страшнее. А ее-то удалить было в принципе невозможно. Невозможно было вырезать весь западный образ жизни
с его товарным изобилием и растущим благосостоянием, поскольку тогда пришлось бы оставить одни лишь постельные сцены, случавшиеся под покровом ночи.

Любая одетая героиня как минимум демонстрировала удобную модную одежду, которой в советских магазинах зрителю достать не удавалось. А если она вдруг садилась в машину, шла в магазин или сидела с приятелем в баре… Никакое обилие фильмов об эксплуатации трудящихся в мире капитала,
о героизме солдат в Великой Отечественной или о преимуществах советской морали над этикой мира чистогана не могло компенсировать простого и доходчивого рассказа о жизни американцев, французов, британцев, которую во всех красках демонстрировали кинотеатры миллионам советских граждан по всей стране. И сколько бы человеко-часов ни тратили чиновники на уродование западных фильмов ножницами, сколько б ни тратили они миллионов рублей на производство и закупку пропагандистского кино, зритель извлекал из просмотров совсем не те чувства, о которых в свое время думал Ильич.

Вот, например, знаменитые “Шербурские зонтики”, произведшие фурор
в 1960-х. Милый, невинный фильм о любви без какой бы то ни было “голой правды”, но… Каким буржуазным уютом дышит изящно отделанная квартирка очаровательной Катрин Денев! А ведь советский зритель смотрел этот фильм как раз тогда, когда приобретал первые кооперативы и мучился мыслью о том, как их отделать и обставить в условиях тотального дефицита. Скопировать французскую комнатку он, понятно, не мог ни при каких условиях, зато эталоном часто становились интерьеры из чешских и восточногерманских фильмов. И начиналась погоня покупателя за “братской мебелью”, на которую порой удавалось записаться.

И еще тонкий момент. Возлюбленный героини призывается в армию. Его никто не забривает. Его никто не гонит строем. Парень в элегантном костюме садится в комфортабельный поезд и под чарующие звуки Мишеля Леграна отправляется на службу как в командировку. Не правда ли, по сей день чувствуется разница?

А вот снятый чуть позже фильм “Мужчина и женщина” с его магией роскошного автомобиля, которым столь совершенно управляет герой Жан-Луи Трентиньяна. Снова прекрасная музыка (на этот раз Франсиса Лея). Снова история любви. Но не превращалась ли она в глазах нашего зрителя в историю неразделенной любви советского человека к четырехколесному другу?

“Многомиллионную аудиторию советских зрителей также собрали все три фильма о Фантомасе конца 60-х годов, — отмечает Елена Травина. — Из них выяснилось, что где-то на Западе есть журналистика, репортеры выискивают новости, даже рискуя собственной жизнью”. А в СССР мы о каком-нибудь вдруг появившемся “Фантомасе” узнали бы только благодаря слухам.

В 1977 году была показана социальная драма “Смерть негодяя” с Аленом Делоном. “Покупая этот фильм, вероятно, думали, что зрители проникнутся ненавистью к французским политическим коррупционерам, — пишет Е. Травина. — Но советский зритель обращал внимание на другое: просторные квартиры со стеклянными стенами и видом на Эйфелеву башню, многоярусные паркинги, офисы с зелеными полами, мобильными перегородками и красивой светлой мебелью. На витрины магазинов и множество уютных кафе с мини-АТС, через которую можно было вызвать посетителя кафе в телефонную кабинку в цокольном этаже. На одежду Орнеллы Мути и Мирей Дарк”.

Но самым страшным для советской идеологии было то, что собственные режиссеры, которые, согласно Ленину, должны были быть пропагандистами, начали в 1970-х воспроизводить буржуазный стиль жизни.

Когда по телевизору показывали “Семнадцать мгновений весны”, улицы Ленинграда заметно пустели. Народ стремился успеть домой к началу очередной серии. Учителя жаловались, что папы с мамами игнорируют родительские собрания, поскольку никак не наглядятся по вечерам на своего любимого Штирлица. Ни разу до этого не было у советских фильмов подобного успеха. Успеха истинно народного, не зависящего от того, какую премию даст режиссеру власть.

Причин этого успеха было много: и тонкая шпионская интрига, и блестящая игра актеров, и замечательная музыка. Но есть еще один, возможно, наиболее важный момент. Фильм отразил стремление советских людей к буржуазности, к неброской красоте быта, к формированию образа жизни, характерного для общества потребления. В Штирлице мы узнавали самих себя, но в то же время видели, что жить человек вроде нас может совсем-совсем по-другому: не теснясь в малогабаритных квартирках, не стоя долгими часами у плиты и не давясь в общественном транспорте.

Пожалуй, быту главного героя в этом фильме уделено больше внимания, чем в любом французском или американском кино той эпохи. Для Голливуда буржуазное благополучие — лишь фон, на котором происходят события. Для “Мгновений” демонстрация буржуазного благополучия Штирлица — одна из важнейших задач.

Вот Штирлиц прогуливается не спеша в хорошей, идеально подогнанной по фигуре штатской одежде, которую не пришлось покупать из-под полы у фарцовщика. Вот едет он на автомобиле в пригород Потсдама, где живет в уютном особняке. Вот открывает он ворота собственного дома, загоняет машину в подземный гараж, а затем возвращается и по-хозяйски неторопливо закрывает ворота. Как истинный собственник, требующий соблюдения privacy.

А как уютен интерьер этого дома! Вот чудно потрескивающий дровами камин, греющий душу советского обывателя, не знающего иного тепла, нежели то, что идет от батарей центрального отопления. Вот аккуратная прислуга, которая приготовит ужин усталому господину, а после оставит его отдыхать
в одиночестве. Вот щедрый запас хорошего импортного коньяка, бутылку которого можно достать из шкафа хоть ночью и не бежать за “фугасом” к грузчику из соседнего магазина. Бутылкой дорогого напитка получил как-то раз по башке бедный доверчивый Холтофф, но это не испортило уютной обстановки коттеджа Штирлица.

Особо уютен этот дом становился в грозу. Где-то за окном грохочет гром, буря бушует так, что свет порой гаснет. А Штирлиц опустит плотно шторы, зажжет свечи, наденет вместо эсесовской формы мягкую теплую кофту и сядет за стол разгадывать присланную из Центра загадку под названием “Операция „Санрайз-кроссворд“”, напоминающую чем-то хороший кроссворд из популярного журнала “Огонек”, частенько скрашивавшего вечера советского человека 1970-х.

Быт Штирлица был прообразом быта современного нового русского, обзаведшегося автомобилем, приличным загородным домом, уютной мебелью
и приходящей прислугой. Все то, что толковый юноша 1970-х видел когда-то на экране телевизора, к концу нулевых он смог реализовать на практике. При этом порой совершенно не подозревая, где, как и почему в его голове сформировался идеальный образ светлого будущего — чисто буржуазного и ни в коем случае не коммунистического.

“Ну, батенька, вы и сравнили: герой, патриот Штирлиц и некий новый русский, срубивший бабла на экспортно-импортных операциях”, — скажет кто-нибудь в этом месте и даже покрутит, небось, пальцем у виска. Формально
и впрямь сходство вроде бы не прослеживается. Однако сходство это наверняка обнаруживается, если взглянуть на Штирлица из внутреннего мира юноши 1970-х.

Какой человек внутренне станет сознательно принижать себя? Какой человек не сравнит себя с героями? Какой человек не считает свой труд полезным обществу? Значение образа Штирлица как раз и состояло в том, что “Быть можно дельным человеком / И думать о красе ногтей”. Или, проще говоря, можно быть патриотом и вести буржуазный образ жизни. Можно делать важную для людей работу и в то же время не забывать о себе, о своем повседневном комфорте. Можно все силы отдавать родине, но при этом регулярно проводить вечера в кафе “Элефант”.

Более того, в разговоре с пастором Шлагом Штирлиц откровенно признается в любви к Парижу. Не к Парижской коммуне и не к парижскому пролетариату, тяжко эксплуатируемому французской буржуазией, а именно к Парижу. Центру культуры, где звучат песни Эдит Пиаф. Где праздная публика слоняется по бульварам. Где есть кафе, есть свобода и нет тоталитарного режима.

Да, по какой-то причине именно Париж (не Лондон и не Нью-Йорк) был для советского человека 1970-х истинным символом иной жизни. Авторы фильма тонко уловили это и, вложив похвалу Парижу в уста столь обаятельного героя, сделали французскую столицу мечтой уже не скрытой, а почти официальной.

Словом, образ Штирлица выполнял как бы тайную миссию. Он раскрепостил советских людей. Он разорвал связь между такими явлениями, как самоотвержение и уважение к себе. Коммунистическая идея вплоть до 1970-х годов так или иначе возвышала тезис “раньше думай о родине, а потом о себе”. Штирлиц же жил так, что любой человек на родине ему позавидовал бы. Но при этом своим благородным героическим трудом разведчик заработал звание Героя Советского Союза.

Бок о бок со Штирлицем шел пастор Шлаг — образ интеллектуальной буржуазности. Шлаг не ходил в кафе “Элефант”, но ходил в церковь и играл там на органе. Шлаг обладал огромной библиотекой, наделявшей его дом “профессорским” уютом, не менее значимым для многих, чем уют камина, коньяка и плотных штор. А самое главное, Шлаг демонстрировал, что можно быть дельным человеком и думать о красе трансцендентного. Думать о Боге. О смысле существования.

Искусство, таким образом, легитимизировало буржуазный образ жизни во всех его проявлениях. Кроме того, средний советский человек в 1970-х уже догадывался, что этот образ жизни давно является достоянием многих представителей номенклатуры. Единственное, что в тот момент еще стояло на антибуржуазных позициях, — это официальная идеология. Однако она была очень слаба. Она делалась людьми, которые сами нисколько в нее не верили. Она являлась чем-то вроде чемодана без ручки: нести уже неудобно, а выбросить еще жалко.

Формирование образа жизни в “Мгновениях” имело столь большое значение для советского общества, что находки фильма стали быстро тиражироваться другими режиссерами. И это во многом обеспечивало им успех.

Шпионский сюжет уже в середине 1970-х был развит в фильме “Вариант „Омега“” с холодным, жестким и чуть ироничным Олегом Далем. И вновь особняк, где поселили советского разведчика, вновь уютно потрескивающий дровами камин, вновь тонкое интеллектуальное соперничество героев. Плюс обаяние старого, уютного и невероятно буржуазного Таллина, который становится больше чем просто фоном для всего происходящего в фильме.

Чуть позже появился еще один интеллектуальный шпионский фильм “Где ты был, Одиссей? ” с Донатасом Банионисом. Там действие происходит аж
в самом Париже. Правда, широкой известности этот сериал так и не получил.

Зато “Шерлок Холмс и доктор Ватсон” на рубеже 1970-х — 1980-х чуть не затмил славу самих “Мгновений”. Вместо шпионской интриги здесь появилась детективная. А так — все то же: блестящие актеры, запоминающаяся музыка… И самое главное — иной образ жизни: буржуазный стиль в сочетании с деловыми достоинствами.

“Холмс и Ватсон” оказались более английскими, чем сама Англия. Когда
в конце 1990-х я наконец попал в Лондон на реальную Бейкер-стрит, то был разочарован ее унылой обыденностью. В фильме Игоря Масленникова все по-другому. Узкая извилистая улочка, вышедшая как будто из сказки. Мощенный плиточкой тротуар. Невысокие симпатичные домики. Вход в квартиры прямо
с улицы — через отдельную дверь, открываемую собственным ключом.

Внутри снова камин — непременный атрибут буржуазности. И режиссерская находка: на фоне огня — графинчик хереса с двумя бокалами, в которых переливается теплая янтарная жидкость. Благородный напиток — не какое-то там плодововыгодное, мечта советского алкоголика.

Бой часов. Хорошая мебель. Двухуровневая квартира, немыслимая в построенном по типовому проекту доме советских архитекторов. Семейные фото на столике. Трубка Шерлока Холмса, иногда подменяемая сигарами. Но ни
в коем случае не прилипшей к нижней губе вульгарной беломориной.

Завтракают в костюмах, как на приеме. С заправленными за воротник салфетками. И даже обычное яйцо становится здесь деликатесом. Да что там яйцо! “Овсянка, сэр”. Вроде бы дрянь какая-то неудобоваримая. Но как она преображается в антураже Баскервиль-холла!

За завтраком на Бейкер-стрит обязательно “Таймс” — толстая буржуазная газета, в которой действительно есть что почитать. Даже по внешнему виду она отличается от “Правды”, где нет известий, и от “Известий”, где нет правды.

Любопытно, что первая серия фильма была построена на иной стилистике. Шерлок Холмс, согласно своему истинному характеру, производил в доме немыслимый беспорядок. Однако в дальнейшем это уже не повторялось. Беспорядка хватало и в СССР, а от фильма про Запад зритель хотел получить совсем иное — сладостный, манящий образец. Истинную альтернативу расхристанному, неорганизованному обществу эпохи развитого социализма.

И он ее получил. Увиденная с экрана еще в молодости альтернатива стала не просто интересным дополнением к реальной жизни, а самой жизнью, более реальной, чем тот театр абсурда, в который постепенно превращался поздний СССР. Человек, сформировавшийся в 1970-х — 1980-х годах, посвятил все свои мысли тому, чтобы воссоздать эту жизнь возле себя, укрыться в ней от ужасов неорганизованного мира и получить возможность не выходить из нее “на болота в ночное время, когда силы зла властвуют безраздельно”.