Внутри цветной открытки

Иногда наши граждане за границей сталкивались с вещами совсем уж непривычными. Как-то раз московский Театр сатиры выехал на гастроли. Артистов разместили в Париже, в скромном отеле с низкими потолками. Много неожиданностей ждало советских граждан в невиданном доселе капиталистическом мире, и одной из них стало для парторга Иванова биде, обнаруженное им в туалете гостиничного номера. Что это такое, парторг не знал. Никогда раньше с такой штукой в СССР дел ему иметь не приходилось. Но поскольку странный предмет был обнаружен им в туалете, парторг решил, что в него можно сходить “по-большому”.

Сказано — сделано. Сходил товарищ, как было задумано, и затем решил включить воду для смыва. Мощной вертикальной струей продукт его жизнедеятельности был вышиблен со дна биде и вознесен к низкому потолку, где
и остался частично, поскольку прилип. Парторг в ужасе от всего происходящего схватил какую-то оказавшуюся под рукой сувенирную ложку и стал энергично отскребать потолок. В этот момент к нему в номер зашел артист Анатолий Папанов. Он с удивлением обнаружил странную активность в туалете типа “сортир” и хорошо знакомым советскому телезрителю голосом волка из мультфильма “Ну, погоди! ” спросил у парторга: “Жора, как тебе это удалось? ”

Впрочем, чаще, наверное, все же реакция советских командированных
и туристов выражалась в более свойственных нашим людям формах. “У меня было полное ощущение, — пишет артист Анатолий Равикович, оказавшийся
с Театром имени Ленсовета на гастролях в Париже, — что я нахожусь внутри цветной открытки, которую посылают домой туристы, или какого-то видового фильма про Париж. Справа Лувр, слева площадь Конкорд со зданием парламента и уходящая вдаль перспектива Елисейских Полей. Мы остановились.
Я не помню, кто выругался матом первым, но через минуту мы все громко матерились, ибо иначе никак было не выразить восторга, нас переполнявшего”.

Этот мат означал, наверное, и надежду на сказочные впечатления, и удивление от того, что ты пересек все же закрытую железным занавесом границу,
и восторг от присутствия в городе, в который никогда не надеялся попасть. Но вскоре восприятие артистов стало значительно более рациональным. На общем эмоциональном фоне стали проступать конкретные черты мира, в котором устройство жизни было совершенно иным, нежели в СССР.

Бродя по Лувру, Равикович увидел группу детей лет восьми-десяти, которым учительница что-то рассказывала про картины. Некоторые из малышей “устав, сели на каменный пол, продолжая смотреть и слушать. „Простудятся, — подумал я, — а что же дура-учительница? Куда она смотрит? “ В ту же минуту я увидел, что сидят они не на полу, а на маленьких продолговатых подушечках. Подушечка держалась с помощью резинки на пояснице. А когда надо было сесть, она сдвигалась вниз под попу. Господи, как просто и как удобно! ”.

Советский человек, оказавшийся за границей (особенно в капиталистическом мире), видел, что жизнь в целом может быть построена совершенно по-другому, нежели у нас. Прилавки магазинов, чистота улиц, вид людей и машин, доступность кафе и ресторанов… “Пройдя через Берлинскую стену, за несколько секунд попадаешь в другой мир, кожей это чувствуешь”, — записал в дневнике конца 1970-х сотрудник ЦК КПСС Анатолий Черняев. И вот это “кожей чувствуешь” было, наверное, самым главным, непереводимым на язык конкретных материальных благ выражением. Причем у Черняева, не вылезавшего из загранпоездок, “кожа” откликалась на проход сквозь Берлинскую стену, отделявшую социалистическую ГДР от капиталистического Западного Берлина, а для простого советского человека шоком могла стать поездка в ГДР, Чехословакию, Венгрию или даже в республики Советской Прибалтики.

Человек, который не испытал это лично, вряд ли поймет до конца те впечатления далекого прошлого. Артист Сергей Юрский, пытающийся передать со страниц книги свое чувство, понимает, что любые пересказы здесь бессильны: “Молодой читатель < …> вы не знаете радости, когда — нет, не купил еще, до этого далеко! — а записался в очередь на холодильник и мой номер в первой сотне! И вы никогда не узнаете восторг, который переживала душа при пересечении границы”.

Вот поэтически описанное впечатление искусствоведа Михаила Германа от первой заграничной поездки — в Польшу: “Вечереющие средневековые крыши Варшавы из окон обшарпанного отеля „Бристоль“, невиданные автомобили
с номерами разных стран у подъезда, надменная вежливость старых официантов в руинно-роскошном ресторане с грязной позолотой, тихие маленькие красные трамваи, частное такси с варшавской „сиреной“ на дверцах — все это навсегда стало моей первой заграницей”. То, что Герман почувствовал своей “кожей”, не всегда выглядит символом благополучия и материального изобилия. Для закрытого советского общества значим был сам факт существования иной, непохожей жизни. И нынешний молодой человек, которому не приходилось выезжать из СССР в 1960-х — 1970-х годах, наверное, не вполне поймет, почему обшарпанный отель не испортил впечатления от вежливости официантов и чем, скажем, маленький варшавский красный трамвай лучше большого синего московского троллейбуса, поэтически описанного Булатом Окуджавой.

Интересно, что советские люди “кожей чувствовали” притягательность иного мира даже в том случае, если реально в нем не бывали. Для многих из них это был еще враждебный мир. Мир, сформированный коммунистической пропагандой. Но одновременно и мир соблазнительный, притягательный, зовущий к себе.

С одной стороны, до поры до времени существовало четкое представление о враждебности капиталистических государств, о том, что империализм вынашивает в отношении СССР агрессивные намерения. Наиболее агрессивной
и враждебной страной считалась ФРГ (что неудивительно, поскольку память о минувшей войне еще жила в сознании советских граждан), а на втором месте уже находились США (несмотря на то что во Второй мировой мы были союзниками).

Но, с другой стороны, представления о враждебности западного мира начинали размываться. В душах граждан СССР медленно вызревало чувство, что капиталистические страны могут быть нам интересны, что они не просто некое прошлое, которое мы “проехали” на пути к коммунистической цели, но в то же время и настоящее — оригинальное, манящее, качественно отличающееся от того настоящего, которое со всех сторон окружало советского человека.

Выявить зарождающийся интерес к капиталистическим странам социологам той эпохи было непросто, поскольку при прямо поставленных вопросах респонденты демонстрировали вполне ортодоксальные взгляды. Однако при осуществлении одного из исследований ученые из группы Бориса Грушина нестандартно сформулировали вопрос и получили интересный результат. Они спросили, в каких пяти зарубежных странах хотел бы побывать человек, если бы такая возможность была предоставлена ему бесплатно. По итогам опроса
в пятерке лидеров оказалось три капиталистических страны — Франция, США, Италия — наряду лишь с двумя социалистическими — Чехословакия и ГДР. Лидировала, правда, Чехословакия, однако следует принять во внимание факт, что в то время (1968 год) она приковывала к себе особый интерес благодаря проходившим там реформам.

Советские люди явно испытывали интерес именно к Западу (как капиталистическому, так и социалистическому). Не к Кубе — так называемому Острову свободы и не к освобожденным народам Востока. Даже представление об агрессивности Америки не могло поколебать стремление узнать Запад поближе. Данный вывод парадоксален, но наш человек чувствовал притягательность иного мира, даже находясь еще за сотни километров от Берлинской стены, от крыш старой Варшавы и тем более от небоскребов Манхэттена.

Я тоже почувствовал дух иного мира еще до того, как реально оказался за границей. Чехословакия манила задолго до того, как поезд промчался сквозь Татры и в полной мере оказался по ту сторону гор. Мои первые прогулки по Праге в 1981 году действительно оставили впечатление — “кожей чувствуешь иной мир”. Или (как у Равиковича) что ты — внутри цветной открытки.
В магазины я заходил сравнительно редко. Пивницам отдавал, правда, дань весьма регулярно. Но главным было даже не это конкретное, материальное поглощение алкогольных напитков в уютной атмосфере, столь контрастирующей с атмосферой советских кафе. Главным в такого рода заграничных поездках становилось трудноуловимое и трудновыразимое ощущение возможности совершенно иной жизни. Жизни, сулящей яркие краски и не вполне понятные светлые перспективы.

В капиталистическом мире мне до падения СССР побывать не довелось. Но по воспоминаниям Михаила Германа нетрудно представить, как могли бы формироваться мои грезы в Париже или в Брюгге.

Вот французское впечатление 1972 года. Хозяйка кафе встречает посетителя: “Садитесь туда, к окну, мсье. Там вам будет спокойнее писать”. В советском кафе люди никогда не писали писем и вообще вынуждены были быстро освобождать место другому посетителю, если не ели и не пили. Просидеть с чашечкой кофе часик-другой в СССР можно было лишь у себя дома.

Вот бельгийское впечатление 1969 года. “В вестибюле недорогой, но респектабельной гостиницы я увидел кресло, видимо, ненадолго оставленное неким постояльцем. В кресле спокойно и уютно лежала книга, заложенная очками, и трубка, пахнущая еще не остывшим сладко-горьким табаком. В этой гостинице просто жили”. Не знаю, как нынешний молодой читатель, а я очень хорошо почувствовал шок, испытанный автором мемуаров. Жить не по прописке, не по месту работы, не в навсегда отведенном тебе уголке мира (пусть даже столь прекрасном, как Ленинград), а в отеле внезапно понравившегося города, когда не надо спешить увидеть все достопримечательности за день-другой, а можно не спеша впитывать культуру древнего Брюгге меж книгой
и трубкой.

Добавим к этому еще парижское впечатление Андрея Кончаловского. “Я поднялся наверх в свой дешевый мансардный номер, открыл балкон. Напротив на балконе такой же мансарды горничная в белом фартуке, белой наколке чистила медные ручки. Слезы навернулись от вдруг нахлынувшего чувства. Значит, есть еще в мире горничные в белых фартуках, начищенные медные ручки, мансарды — то, что исчезло в России со времен Чехова! ”

Белый фартук, забытая трубка, красный трамвай, столик кафе — элементы культурного пазла, из которого конструировалась другая жизнь. На исходе советской эпохи жизнь эта представлялась далекой и малореальной, поскольку трудно было поверить, будто СССР падет и железный занавес рухнет. Но нереальный мир, увиденный к западу от занавеса, во всяком случае был соблазнителен, тогда как нереальный мир коммунистической мечты уже не мог рассматриваться в качестве альтернативы серой советской жизни.

Исповедь российского “покупанта”

Однажды летом в самом начале 1980-х мои родители проводили отпуск
в Эстонии — на островке Аэгна, расположенном в заливе неподалеку от Таллина. Я приехал на несколько дней навестить их и столкнулся однажды с удивительной для советского человека вещью.

Островок снабжался продуктами с помощью катера, и все его немногочисленные жители регулярно выходили к пирсу, чтобы купить свежий хлеб, молоко, сметану. Больше всего нас привлекали густые вкусные сливки, невиданные в Ленинграде с его все более явными продуктовыми трудностями.

На третий день моей островной жизни в заливе вдруг разразился шторм. Волны так метали маленький продуктовый катер, что он с трудом добрался до пристани. Мы, как обычно, купили сливок и вернулись домой выпить кофе. Но содержимое пакета в кофе не вылилось. Доставать сливки пришлось ложкой. Они были столь жирными и густыми, что взбились за то время, пока катер трясло на волнах.

Мне и сейчас-то трудно представить себе подобную штормовую метаморфозу, а по тем временам, когда советские молокопродукты становились все более и более жидкими, взбившиеся сами по себе сливки казались вообще каким-то чудом, пришедшим к нам из сказочного мира.

Своеобразные впечатления иного мира, иного образа жизни возникали
в Эстонии, Латвии, Литве, хотя нельзя сказать, что Прибалтика так уж резко отличалась по товарному наполнению прилавков от других республик СССР. Да, кое-что оттуда вывозили, конечно, российские “покупанты”, как “дружески” называли нас балтийские ветви советского народа, который коммунистические идеологи именовали “новой исторической общностью”. Но, вообще-то, берега Балтийского моря манили не столько прилавками, сколько чем-то иным, плохо ощутимым и плохо переводимым на обычный будничный язык.

Прибалтика была для нас чем-то отличным от мира советских людей. На словах это попробовал передать поэт Давид Самойлов, который фактически переселился в эстонский городок Пярну. Кстати, заметим попутно, что для покупки домика в Пярну ему пришлось прибегнуть аж к помощи сотрудника ЦК Анатолия Черняева, который решил вопрос в ходе телефонного звонка одному из руководителей Эстонии. Ведь покупка городского дома в СССР запрещалась тому, кто не сдал государству свою старую квартиру, а Самойлов, естественно, не хотел терять привычное жилье в Москве.

Итак, о Пярну. “Здесь все: флора, фауна (белочки и голуби), архитектура
и даже природные явления, — отметил Самойлов в письме Лидии Чуковской, — все это призвано не подавлять дикостью или величием, а вызывать чувство равенства и достоинства”.

Я по молодости лет не обладал способностью к такому философскому осмыслению мира голубей и белочек, как поэт Самойлов, но хорошо помню свои первые впечатления от Таллина. Вечерние гостиничные мытарства были описаны во второй статье цикла, а о том, что было утром, пока еще не сказано.

Утром я проснулся и, не вставая с койки, увидел за окном крепостную стену. Увидел мир Средних веков, о котором грезил над страницами школьного учебника. В общежитской комнатенке, где спали мы с отцом, царил еще Советский Союз, но сразу возникло ощущение, что здесь, в Таллине, он — временный и случайный, что с вековыми стенами средневекового города он сосуществовать не может.

Башни, крытые красной черепицей, храм Олевисте с взмывающим по направлению к Господу шпилем, грозный замок на горе, узкая улочка Пикк Ялг, взбирающаяся к этому замку, и лесенка Люхике Ялг, ведущая в Верхний город кратчайшим путем, — все это был иной мир. Назвать его Советским Союзом язык не поворачивался.

И еще в первое же мое таллинское утро было небольшое кафе на углу Ратаскаэву и Пикк Ялг. Там угощали хорошими молочными продуктами, но главное было даже не качество простокваши, а то, что она стояла на столах
в небольших баночках и мирно дожидалась посетителей. Ты подходил, садился за столик и начинал есть. А потом уже появлялся официант и принимал заказ. Наверное, в этом механизме обслуживания не было ничего из иного мира (никогда на Западе я в дальнейшем его не встречал, да и в нынешнем “буржуазном” Таллине это кафе уже не существует), но для меня, четырнадцатилетнего, “настольная простокваша” стала своеобразным шоком. Уроком того, что истинный мир гораздо сложнее, чем разграфленный по линеечке СССР.

Различные мелкие штрихи придавали Прибалтике черты иного мира. “Помню, чистота на тротуарах поразила настолько, — вспоминает свое посещение Таллина музыкант из „Аквариума“, — что первые три часа я не курил вообще,
то есть, выкурив сигарету, я все это время не мог выбросить свой окурок под ноги, настолько кругом было чисто”. Андрея Макаревича из “Машины времени” поразило в ту поездку иное: “Собравшиеся на фестиваль хиппи рассказывали фантастические вещи: их встречали на вокзале, предлагали комнаты
в общежитии, а по окончании фестиваля — обратные билеты, и все бесплатно! Это вместо того, чтобы волочь в кутузку, стричь и выяснять, откуда, собственно, они взялись. Мы чувствовали, что попали в иную страну”.

Вот еще штрихи. Поезд Ленинград—Рига утром проезжал небольшой латвийский городишко Цесис. Там “вскоре за вокзалом открывалась мощенная булыжником улочка, уходящая вниз, а перспективу завершал полуразрушенный замок”, — вспоминает Тульчинский. На юге Эстонии мне лично запомнилась дорога меж небольшими местечками Отепя и Кярику — очень узкая и так обрамленная с обочин деревьями, что ветви чуть не сплетались над крышей автобуса. И каждый, кто в те годы бывал в Каунасе, естественно, обращал внимание на Лайсвис-аллею — первую в СССР пешеходную улицу, выложенную по всей длине аккуратной плиткой. Понятно, что ни булыжная мостовая, ни развалины замка, ни сплетающиеся ветви, ни променады по Лайсвис-аллее не формировали иного мира, но чувство, что этот мир где-то рядом, за поворотом, неизменно возникало во многих городках Прибалтики.

Может, поэтому сюда так стремилась московская и ленинградская интеллигенция. Москвичи — по большей части в Литву, которая была к ним ближе территориально, а также в престижный латвийский городок Юрмала или, наконец, в отдаленный, но заманчивый эстонский Пярну. Ленинградцы же тысячами оседали на длинном золотом пляже Усть-Нарвы, до которой автобусом добирались всего за три часа.

Известный журналист Андрей Колесников подметил, что “в ощущении Европы нуждалась и номенклатура, точнее ее продвинутые слои”.

Помню, как мы мальчишками в Усть-Нарве восторгались отгроханным
в середине 1970-х коттеджем чисто западного типа. Такие раньше можно было увидеть лишь в кино про буржуазную жизнь, а тут вдруг подобное чудо буржуазности разместилось прямо в центре курортного поселка, в двух шагах от залива. По слухам, принадлежал коттедж министерству химической промышленности, и мы, мальчишки, с зеленой завистью представляли себе, как шикует внутри министр, просыпаясь в невиданной роскоши под шум прибоя и пение птиц.

Впрочем, продвинутые слои номенклатуры, которые описывает Колесников, Прибалтика привлекала, пожалуй, не только бытом, но и свободой. Конечно, в пределах СССР она не могла быть западной. Однако в Латвии, например, можно было публично заявить о необходимости устранения цензуры как крепостнического пережитка. И оратора за это вольномыслие не наказывали.

Словом, Балтия в целом воспринималась как советский Запад, данный нам во временное пользование, чтобы серость жизни не захлестнула полностью. Интересно, что на протяжении многих лет после первого посещения Таллина
я полагал, будто этот город есть лишь преддверие того истинно сказочного мира, который откроется мне в Берлине, Париже и Лондоне, как только я туда попаду. Человек, отрезанный от столиц мира, но ищущий где-то там сказку, невольно готов был нафантазировать себе бог знает что. Позднее, когда
я попал в Берлин, Париж и Лондон, выяснилось, что сохранивший готическую застройку Таллин свежее и романтичнее. В нем больше есть из тех детских грез о Средневековье, о мире рыцарей и турниров, которыми я жил в середине 1970-х. А море красных крыш Таллина, открывающееся со смотровой площадки Верхнего города, — это ведь Копенгаген из сказок Андерсена, на который, увы, совершенно не похож истинный Копенгаген наших дней — рациональный и буржуазный.

Вот парадокс: если бы нас не отделял от стран Запада железный занавес, возможно, мы и не стали бы такими радикальными западниками. Мы трезвее оценивали бы тот мир, видели бы его плюсы в сочетании с недостатками. Но поскольку о Берлине мы судили по Таллину, о Париже — по Праге, о старых ганзейских городах Германии по относительно доступному нам Гданьску, то
и представления о достоинствах Запада в целом оказывались сильно гипертрофированными.