Роль “нужника” в советской жизни

Если человек не входил в состав номенклатуры, ему требовалось искать возможность приобретать дефицит в обход существующих правил. То, как это делается, мне рано довелось познать на собственной шкуре.

Университет я заканчивал в радужном настроении. Преподавательская работа манила возможностью блистать перед студентами, благо язык был подвешен неплохо. Выпускников моей специальности почти всегда распределяли на кафедры политэкономии, и я надеялся, обосновавшись в одном из ленинградских вузов, быстро защитить кандидатскую, став молодым перспективным доцентом.

Точнее, о распределении я вообще думал мало, полагая, будто оно образуется как-то само собой. Формально механизм трудоустройства тогда
(в 1983 году) был очень прост. Кафедры, нуждавшиеся в молодых специалистах, присылали в университет заявки, а деканат факультета их удовлетворял. По идее, места в солидных вузах должны были доставаться тем, кто имел хорошие оценки в дипломе.

По диплому я был третьим среди выпускников. Известная мудрость “лучше иметь рожу красную, а диплом синий, чем рожу синюю, а диплом красный” мне не пришлась по вкусу. Физиономия моя ближе к выпуску обретала не слишком здоровый цвет, зато среди оценок было лишь две-три четверки. Если судить по всяким правильным книжкам того времени, подобных яйцеголовых должны были продвигать вперед и уж, во всяком случае, не задвигать на задворки отечественной науки.

Меня и не задвигали. Не подвергали репрессиям и не преследовали за вольномыслие. Тем более что вольности мыслей тогда в моей голове не имелось. Однако ближе к лету я стал замечать, что сокурсники приносили
в деканат заявки с различных кафедр на “себя любимых”. Они не стали ждать милостей от природы и государственной системы распределения, а просто подсуетились, используя связи в преподавательских кругах. И вот, в некий отнюдь не прекрасный для меня момент вдруг выяснилось, что я чуть ли не единственный остался без места.

Иногородние на распределение в Ленинграде не претендовали, поскольку не имели прописки и, значит, законного права на проживание. Они разъезжались по стране. Я же вдруг оказался вынужден к ним присоединиться из-за отсутствия распределения, несмотря на “присутствие” прописки и родительской квартиры.

Никто в деканате не желал мне зла. А некоторые профессора даже сочувствовали. Впрочем, не слишком сильно. Видно было, что подобные истории повторяются год от года, и все давно махнули рукой на попытки сохранить связь между способностями студентов и местом их дальнейшей работы.

Деканат сделал для меня что мог. Не услал на Крайний Север, а дал выбрать между двумя “заманчивыми” предложениями. Первое — распределиться в Новгород, ближайший к Ленинграду вузовский центр. Второе — поступить в аспирантуру (!), но не простую, а целевую. С обязательством по окончании учебы отправиться преподавать во Владивосток.

Проще говоря, я мог решить, что мне приятнее. Сразу отчалить из дома, но сохранить возможность по выходным навещать Ленинград и даже иметь право на каникулах работать в Публичной библиотеке. Или три года кайфовать, заниматься наукой, жить под отчим кровом, но после отправиться на другой конец света без сколько-нибудь реальных шансов когда-либо вернуться домой.

Постепенно мне стало ясно, что в СССР имеется две различные логики существования. Согласно одной, я на все имею вроде бы право. Надо лишь быть умным, смелым, трудолюбивым и т. д. Как пелось в одной популярной песне, “молодым везде у нас дорога”. И если никто не перейдет мне эту дорогу, то…

Однако на самом деле искусство жить в советском обществе (альтернативная логика существования) предполагало как раз умение переходить дорогу конкуренту. Обычно оно существовало вне связи с умом, смелостью, трудолюбием и т. д. и т. п. Первостепенное значение имели личные связи, то есть возможности привлечь влиятельных союзников для решения конкретной проблемы.

В стране формировался своеобразный рынок услуг, на котором, правда, деньги почти ничего не значили. Люди меняли услугу на услугу, стремясь
к тому, чтобы они были приблизительно равноценны.

Не знаю точно, каким образом устраивались мои сокурсники (кроме тех, что были детьми профессоров — тут все ясно), но могу объяснить, почему мне, в конечном счете, удалось остаться в Ленинграде. Произошло это исключительно благодаря связям отца. Не деньгам (взятки здесь не срабатывали, хотя теоретически папа, пожалуй, мог бы потянуть “конверт” для нужного человека), а именно связям.

Отец был хозяйственным руководителем. Прямых связей с ректорами и заведующими кафедрами вузов у него не имелось. Поэтому, несмотря на свою формально высокую должность, он явно проигрывал в конкурентной борьбе за трудоустройство сына родственникам большинства моих сокурсников. Даже если они работали простыми доцентами или, скажем, сотрудниками университетского издательства, бухгалтерами вузов, а то и менее значимыми персонами. Но папиным деловым партнером (если можно применить это выражение к советской хозяйственной системе) был директор типографии. Сей важный человек решал многие свои проблемы, печатая книжки для других важных людей. Порой этим книжкам требовался хороший кожаный переплет. И тут-то на сцену выходил мой отец. Он обеспечивал поставки высококачественной кожи для типографии, чем делал “ценность” книжек значительно более высокой.

Здесь важно подчеркнуть, что никаких злоупотреблений, никаких нарушений закона в обмене услугами не было. Сейчас это нелегко понять, поскольку старая советская хозяйственная система давно исчезла. Тогда, в условиях дефицита книжек, кожи и всего прочего начальник мог пустить товар в одном направлении или в другом. Скажем, типограф мог сделать книжку для Иван Иваныча, а мог — для Петра Петровича. Кожевник мог обеспечить кожей типографа Сидорова, а мог — типографа Сидоренко. Услуга Сидорову состояла в том, что его предпочитали Сидоренко. И Сидоров за это был благодарен. И обеспечивал благодарность. В свою очередь, без всякого нарушения закона.

Короче, партнер моего отца печатал книжки для одного небольшого ленинградского вуза. За что ректор был, очевидно, ему благодарен. Поскольку вузов много, книжек им нужно еще больше, а типографии — “не резиновые”. И вот типограф попросил ректора устроить меня на работу. К счастью, на соответствующей кафедре имелась вакансия. В иной ситуации ее отдали бы какому-нибудь родственнику профессора или доцента. Но тут их обошел я, поскольку ректор был благодарен типографу, а тот моему отцу.

Такого рода примеров устройства советской экономики можно приводить сотни. В конце 1970-х — начале 1980-х годов они часто попадали в кинематограф и в художественную литературу. Вот, скажем, фильм “Гараж” Эльдара Рязанова, сделанный на основе реальной истории, приключившейся в гаражном кооперативе “Мосфильма”. Одна из сюжетных линий такова:

Построить удобный гараж для своей машины было в СССР чрезвычайно трудно потому, в частности, что не имелось выделенных для этого мест.
В результате правление гаражного кооператива некоего института приняло
в состав пайщиков ушлую даму — директора рынка. А та, соответственно, помогала доставать дефицитные стройматериалы, без которых гараж не был бы построен.

В “Мимино” Георгия Данелия главный герой устраивается в московскую гостиницу через знакомого, который звонит нужному человеку и обещает ему в благодарность за помощь билеты в театр. А в фильме “Блондинка за углом” Владимира Бортко представлен уже целый “парад” подобных нужных людей. Или “нужников”, как назывались они на старом советском сленге. Каждый “нужник” обеспечил на рынке услуг определенную нужду обращающихся к нему граждан.

Вот как описывал журналист Анатолий Рубинов работу известного ему “нужника” — директора продовольственного магазина: “Не обращая внимания на ожидающих, в приемную входили ярко одетые люди… Известные личности весело прошмыгивали за дверь. < …> Потом динамик звал Таню или Маню. Маня или Таня вбегали и тут же выходили с посетителями, беседуя по-свойски, как любящие друг друга родственники. Опытные посетители объясняли: пошли в подвал — гастрономический или кондитерский”. Расплачивались посетители за колбасы и конфеты, в частности, билетами на просмотр недоступных простому зрителю западных фильмов. “На лучших местах в самых престижных домах творческой интеллигенции < …> колбасницы, галантерейщицы, ювелирши, молочницы < …> из тех, кто торгует редким в ту пору швейцарским сыром со слезой”.

Иногда случаи обмена услугами были весьма оригинальными. Скажем, газета “Известия” получила квартиры для своих сотрудников у московского “мэра” Промыслова, а в благодарность преподнесла ему снимок, на котором Брежнев дружески хлопает Промыслова по плечу. “Известинский” фотокорр вовремя щелкнул аппаратом: подобные снимки советские чиновники обожали. Они вешали их в кабинетах и приемных, чтобы продемонстрировать каждому посетителю степень своей близости к “влиятельному телу”.

Порой цепочки взаимных услуг были значительно длиннее, нежели в “Гараже”, в “Мимино” или в моем случае. Вот, например, чудный образец из рассказа “Жизнь коротка” Сергея Довлатова. История, наверное, выдуманная, но, по сути дела, очень точно отражающая характер обмена услугами
в СССР.

Некой девушке, эмигрировавшей в Америку и желавшей там заручиться поддержкой маститого писателя — выходца из России, понадобилось приобрести раритетное издание его юношеских стихов. Оно имелось у спекулянта, но тому требовались не деньги, а Мандельштам. “В результате состоялся долгий тройной обмен. Регина достала кому-то заграничный слуховой аппарат. Кого-то устроили по блату в Лесотехническую академию. Кому-то досталось смягчение приговора за вымогательство и шантаж. Еще кому-то — финская облицовочная плитка. На последнем этапе фигурировал четырехтомник Мандельштама”.

В некоторых случаях цепочки обмена услугами оказывались столь сложными и длинными, что их выстраивание становилось объектом профессиональной маклерской работы. Если бы, допустим, мой отец был руководителем не на кожевенном производстве, столь необходимом для типографии,
а на каком-то другом, он, возможно, все равно смог бы решить вопрос о моем трудоустройстве. Но сделать это было бы значительно сложнее. Выход на директора типографии потребовал бы целого ряда дополнительных звеньев.

О том, как маклер сводит между собой большое число людей, есть фильм Виктора Трегубовича “Прохиндиада, или Бег на месте” с Александром Калягиным в главной роли. Его герой где-то служит, но, приходя на работу, оставляет пиджак на спинке стула как знак своего присутствия, а дальше весь день крутится, общаясь с нуждающимися в услугах персонами и сводя их между собой.

Люди встречались, менялись, обогащались и начинали уважать друг друга. “Ты меня уважаешь. Я тебя уважаю. Мы с тобой уважаемые люди”. Так говорил герой Аркадия Райкина в миниатюре Михаила Жванецкого, которую знал в СССР, наверное, каждый. В умирающей советской пропаганде уважение формально еще отдавалось человеку труда. Но все уже понимали, что в реальной жизни его место занимает человек, “сидящий на дефиците”, человек бизнеса.