Прусский учитель в советской школе

Чем больше всего запомнилась мне школа? Пожалуй, тем, как военрук отправил нас воровать доски с соседней стройки. Не то чтоб он прямо сказал: идите и крадите. Все было гораздо деликатнее. Учитель предложил во время урока военной подготовки пойти поискатьчто плохо лежит. В подвале школы тогда сооружался тир, и материалы эти были крайне необходимы.

Плохо лежали доски, естественно, на стройках. Охраны не было никакой, поскольку на государственное имущество строители плевать хотели со своих лесов и даже с башенных кранов. Нас, десятиклассников, подобное задание вполне устраивало. Гулять и искать, конечно же, интереснее, чем сидеть на скучном уроке, изучая, скажем, устройство противогаза.

Мы побродили, поискали, проветрились и наконец стянули отличную, хорошо обструганную доску длиной в несколько метров. Одна незадача: мигом образовалась бдительная старушка и ну нас корить! Доску, понятно, мы все же стащили, а бабкины крики придали операции характер забавного приключения. Но я, мальчишка, привыкший во всем полагаться на взрослых, внезапно задумался: как так, ведь мы и впрямь воровали, причем с наущения учителя.

Сегодня, спустя много лет, мне кажется, что это был чуть ли не единственный случай, когда школа всерьез заставила поразмышлять. Конечно, в обычном учебном смысле мне думать приходилось часто. К примеру, на каждом уроке математики, где требовалось решать задачи. Но алгоритм таких размышлений всегда был стандартен: сперва изучить — потом применить. Действовать по правилам, по стандартам, которые за тебя определили другие. Школа не будила мысль, не заставляла спорить, искать нестандартные решения. И уж тем более не ставила вопросов о том мире, в котором реально нам предстояло жить. Прямо как в популярной песенке Юлия Кима, написанной как раз тогда, когда я учился в школе:

Впрочем, знают даже дети,

Как прожить на белом свете;

Легче этого вопроса

Нету ничего!

Просто надо быть правдивым,

Благородным, справедливым,

Умным, честным, сильным, добрым —

Только и всего!

Про то, какими должны мы быть, учителя сообщали регулярно. Делали это без божества, без вдохновенья и, естественно, без всякой любви. Исключительно по обязанности. Им было скучно с нами, нам — с ними. «Школа была скучнее больницы», — сказала как-то писательница Мария Арбатова.

На самом деле школа существовала совсем для другого, нежели пробуждение мысли. Известна фраза, что битву при Садовой (в войне 1866 года) выиграл у австрийцев прусский школьный учитель. Мол, вот как важно образование. Но дело отнюдь не в том, что прусский солдат был сильно умный. Школьный учитель превращал человека традиционного общества в винтик государственной машины эпохи модерна. Иными словами, школа делала из крестьянина, привыкшего жить и трудиться согласно природному циклу, солдата, сражающегося по команде начальства, в какой бы момент она ни последовала. Более того, продукт прусской системы образования должен был не задумываться над тем, нравится ли ему эта команда. Школа учила его не рассуждать, а выполнять. Солдат противника, неспособный выполнять команды столь же быстро, в итоге терпел поражения.

По прусскому образцу фактически строилась вся европейская школа эпохи модерна. В том числе русская. Бунин, например, в начале ХХ века вспоминал о своем училище, «где гибло наше детство, полное мечтами о путешествиях, о героизме, о самоотверженной дружбе, о птицах, растениях и животных, о заветных книгах!». Но в СССР школа получилась, возможно, наиболее близкой к прусскому первоисточнику.

Среди советских педагогов особенно отличился в этом плане Антон Макаренко, показывавший, как надо готовить упорядоченного, грамотного, гигиеничного, послушного и готового к службе в армии человека. В какой-то мере можно сказать, что битву при Сталинграде выиграл советский школьный учитель. В университете на военной кафедре один подполковник сказал нам: «Курсант не должен думать, он должен изучить». Мы тогда долгосмеялись над сей мудростью, но, в общем-то, надо признать, офицер отразил одним афоризмом всю суть советской школы и даже советской системы воспитания.

Возможно, «на подступах к Сталинграду» она и впрямь была оптимальна. Однако время шло, менялись поколения, давно исчезли крестьянские дети, нуждавшиеся в приучении к дисциплине городской жизни, а школа по-преж­нему оставалась старой. Она учила вставать рано под «Пионерскую зорьку», передававшуюся каждое утро по радио (кроме четверга, когда она заменялась спортивной программой «Внимание, на старт!»). Она учила тащиться на занятия с портфелем в любую погоду и непогоду (кроме морозов ниже 25 градусов). Она учила тупо отсиживать все уроки вне зависимости от того, к каким предметам ты испытываешь склонность. И она заставляла вечером выполнять домашние задания, чтоб испытать ребенка на способность брать себя в руки без погонялы, каким является школьный учитель.

Именно эти вещи были возведены в систему, единую для любой школы страны. Все остальное — то есть содержание занятий — давалось на откуп педагогам.

Учителя-новаторы могли, наверное, увлечь детей предметом и научить мыслить самостоятельно. Нечто подобное имело место, скажем, в знаменитой ленинградской физико-математической «тридцатке», где существовал, как отмечают выпускники, культ ума. Иногда приносили пользу детям английские спецшколы, в которых углубленное изучение, скажем, сути британского парламентаризма наводило порой на неортодоксальные мысли. Те советские дети, которые учились в математических или языковых школах, получали существенно иное образование, нежели основная масса. Сегодня российская политическая, деловая и интеллектуальная элиты в значительной степени состоят из этих людей, а потому культивируемое в обществе представление о школе 1970-х порой отличается излишней идеализацией.

В моей же простой советской школе ни учителей-новаторов, ни культа ума не наблюдалось. Как и в подавляющем большинстве других мест. А пожилая англичанка временами любила говорить ученикам, что она по взглядам сталинистка.

Новатор играл в школе примерно такую же роль, как передовик труда на производстве. Там, где трудились на совесть без всяких рыночных стимулов, даже советская экономика функционировала неплохо. Беда лишь в том, что труд без стимулов всегда является исключением, неспособным дать образец для си­стемы в целом. Так и хороший учитель советской школы был лишь своеобразным подарком ученикам, которым повезло учиться в его классе. Но он никак не мог стать стандартом, к которому подтягивались бы другие педагоги.

Сами по себе мои учителя были, наверное, неплохими людьми. Литераторшу Нелли Юрьевну я вспоминаю с искренней симпатией. Однако…

Англичанки никогда не ездили в Англию и не общались с носителями языка. Для рядового советского учителя подобная форма повышения квалификации была в принципе невозможна.

Исторички рассказывали порой неплохо. Но я, как любитель истории, все знал и так — по книгам. А чего не знал, не знали и они. Учебники твердили, к примеру, что СССР по выплавкестали лидирует в мире, и из этого делался вывод о развитости нашей экономики. Однако в 1972 году на Пленуме ЦК Брежнев сказал: «Из каждой тонны металла только 40 % выходит в продукцию по сравнению с американским стандартом, остальное — в шлак и стружку». Увы, материалы пленумов для учителей были так же недоступны, как для учеников. Рассказ про Древний Рим — это пожалуйста. Но применительно к проблемам новейшей истории учителя наши были столь же малообразованны, как и ученики. Секретом для них оставались данные о невыполнении планов, о масштабах сталинских репрессий, о реальном уровне жизни на Западе и многое другое.

Можно подумать, что партийная верхушка, скрывая от народа реальные сведения по истории, пыталась сохранить свою власть и лояльность населения. В значительной мере это действительно так. Однако были у руководства страны при этом и благие намерения. Один ученый-экономист в 1970 году слушал доклад высокопоставленного сотрудника Госплана, предназначенный лишь для узкого круга лиц. Из выступления становилось ясно, что в экономике страны положение плохое. Закрытые данные резко противоречили материалам официальной пропаганды. Почему? Да потому, заметил госплановец, что мы не можем публиковать реальные цифры: у нас ведь прекрасная молодежь, верящая в наше дело. Мы должны оберегать ее от знания о недостатках и недоработках.

В общем, выходит, что меня, как и миллионы других советских детей, специально «оберегали» от знаний. В итоге к тому времени, когда «недостатки и недоработки» стали уже очевидны каждому мыслящему советскому человеку, даже у большинства людей с учеными степенями представления об уроках истории, об экономике и устройстве общества оказались совершенно примитивными. Кандидаты и доктора наук из случайных источников узнавали то, что им следовало бы затвердить еще со школьной скамьи.

В естественных науках таких проблем не имелось. Но имелись другие. Наш физик был, судя по всему, парнем с головой. При господстве рыночной экономики он ушел бы в бизнес, оставив место в школе какому-нибудь коллеге, обладающему педагогическим талантом. В классе у физика были диковинки, по тем временам невиданные: шторы с дистанционным управлением, автоматически опускающийся экран и тому подобное. Он обожал технические усовершенствования, но органически не мог ничего объяснять ученикам. А потому из сорока пяти минут урока опрос занимал минут тридцать пять. Бедный учитель считал, что дети все вызубрят по учебнику, а для нас физика становилась самым страшным испытанием.

Учительница биологии, напротив, опрашивала за урок лишь двоих, и это было для нас отдыхом. Но на ее интеллигентном лице читалась такая тоска, что возбудить интерес к зайцам и антилопам она не смогла бы даже у волков и гепардов.

А на уроках труда старый работяга Банан Ильич (пардон, Иван Ильич) с лицом профессионального выпивохи давал нам обтачивать ржавчину с каких-то старых штырей, справедливо полагая, что в токаря из этих яйцеголовых никто не пойдет. А коли пойдет, так в ПТУ потом все равно научат.

Повесть Владимира Тендрякова «Ночь после выпуска» точно передает проб­лемы советской школы. Одна из выпускниц неожиданно для учителей вдруг сказала: «Школа заставляла меня знать все, кроме одного — что мне нравится, что я люблю». А ее приятель добавил: «Мы задумывались над смыслом жизни, а нас неволили — думай над равнобедренными треугольниками».

Впрочем, порой «смысл жизни» пытался проникнуть сквозь стены советской школы. Классный руководитель — милая шестидесятница Роза Аркадьевна — привела к нам Евгения Клячкина, одного из ярких бардов того времени. Он спел. Мы вяло выслушали. Ничего не сказали. Ничего не спросили. Ничего не поняли. С культурой шестидесятничества мы существовали в разных пространствах.

Так и учились советские дети прекрасному, доброму, вечному. А государство тем временем раскручивало миф об СССР как самой читающей стране в мире.