Нас и здесь неплохо кормят

Что же реально советский студент мог получить от своих профессоров, если знания касались тонких общественно-политических проблем? Вот еще один случай из моей жизни.

Конец 1982 года. Только что умер Брежнев. Страна замерла в ожидании возможных перемен. Андропов еще не пустил в обиход своей знаменитой фразы о том, что мы не знаем общества, в котором живем, но ощущение того, что и впрямь многое нам неизвестно, уже явно присутствует в головах.

Я — на последнем курсе университета. После Нового года нас ожидает преддипломная практика, а пока мы дослушиваем так называемые спецкурсы по выбору. Один из них посвящен НЭПу, то есть той экономической модели, которая сформировалась в СССР в 1920-х годах — до того, как Сталин кардинальным образом изменил характер развития страны.

На этот курс собралось довольно много народу. Возможно, как раз для того, чтобы узнать страну, в которой живем. За предыдущие четыре года учебы мы прослушали много лекций о том, насколько хорош социализм и насколько плох капитализм. Теперь, наконец, один из профессоров предлагал аудитории иной взгляд на советскую хозяйственную систему, и всем хотелось понять, зачем Ленин избрал НЭП. Как временное отступление для перегруппировки сил или как реальную альтернативу директивной системе хозяйствования?

Спецкурс и впрямь оказался любопытным. Одним из самых ценных учебных курсов, прослушанных нами за пять лет. Мы узнали о том, что политика военного коммунизма во время Гражданской войны довела страну до ручки, до острой нехватки продовольствия. Мы узнали, что выйти из этого кризиса удалось лишь с использованием рыночных механизмов. Мы узнали, что до поворота на сталинские рельсы у предприятий была реальная самостоятельность. Сегодня все эти вещи очевидны для каждого, кто интересуется отечественной историей. Но в начале 1980-х даже дипломированные экономисты могли узнать об этом лишь из спецкурса, на который кто-то записывался, а кто-то нет.

Правда, ряду студентов НЭП интересен был не сам по себе, а именно как возможная альтернатива советской экономике, сформированной Сталиным и дотянувшей с небольшими изменениями до андроповских времен. И вот, когда спецкурс уже подходил к концу, когда основная картина НЭПа сформировалась в наших головах весьма отчетливо, на лекции встал вдруг один студент и задал профессору вопрос: а может, имело бы смысл нам ныне вернуться к той системе, о которой столь красочно только что говорилось?

Позднее, в те годы, когда мне приходилось самому читать лекции по истории реформ российской экономики, я рассказывал этот случай студентам и просил угадать, что мог ответить профессор на вроде бы совершенно прямо поставленный вопрос. За много лет не угадал никто.

Казалось бы, в принципе возможны были лишь два варианта. Первый — сказать, что НЭП все-таки оказался ошибкой (или стратегией, пригодной лишь для слаборазвитой экономики). Второй — признать, что самостоятельность предприятий и рыночные принципы действительно хорошо бы было использовать при развитии советской хозяйственной системы.

Однако, если бы профессор пошел по первому пути, он сильно дискредитировал бы себя в наших глазах. Ведь в 1983 году нехватка товаров столь сильно ударила по советской системе, что мы в какой-то мере уже проводили мысленно параллели с эпохой начала 1920-х. А если б профессор пошел по второму пути, то сильно отклонился от генеральной линии и мог получить партийное взыскание с жестким приказом не допускать в дальнейшем столь вольных трактовок. С позиций советского начальства курс об истории НЭПа был именно историческим, то есть он представлял собой рассказ о прошлом, но вовсе не попытку найти возможную экономическую альтернативу для дня нынешнего.

При изложении истории (особенно далекой) в СССР допускалось гораздо больше вольностей, чем при анализе современности. О Юлии Цезаре, Конфуции или о Вещем Олеге можно было рассказывать, ничего не опасаясь. Поэтому историки-медиевисты, к примеру, или востоковеды, занятые далекими цивилизациями, имели возможность позволить себе сравнительный нонконформизм даже в брежневскую эпоху. Некоторые ученые умышленно специализировались на древности, чтобы власть не мешала работать. Ведь все то, что могло смутить нестойкие умы и навести на мысль о необходимости радикальных перемен в Советском Союзе, жестко цензурировалось и в книгах, и в университетских учебных курсах.

Так что же в итоге ответил профессор на вопрос о целесообразности использования опыта НЭПа? Как выкрутился он из сложной ситуации?

Он ответил: «Зачем?» И все. Ничего больше к этому не добавил. Никак не стал разъяснять. Ничем не аргументировал свой «пофигизм». Да, в общем-то, нам и не требовалась аргументация. Все было и так понятно.

Профессор имел неплохую работу. Четыреста рублей в месяц. Высокий статус. Свободный график присутствия на службе. Возможность не вставать каждый день спозаранку, а при необходимости использовать резерв времени для приработков — для лекций на стороне, для хоздоговорных (как их тогда называли), неплохо оплачиваемых исследований. Он вовсе не собирался идти в диссиденты и ставить под удар все достигнутое. Он был профессором, а не борцом с системой. Он просто собирал информацию и не собирался каким-то образом трактовать возможные механизмы ее использования.

Как раз в то время, о котором я рассказываю, на экранах появился прекрасный мультик «Возвращение блудного попугая». Там есть момент, когда главный герой — забавный фантазер, неуемный попугай Кеша — рассуждает о прелестях путешествия на Таити. А толстый домашний кот, который его слушает, дает жесткий ворчливый комментарий: «Таити, Таити… Не были мы ни на какой Таити!.. Нас и здесь неплохо кормят». И впрямь зачем нужно чего-то искать, когда и здесь неплохо кормят. На профессорскую-то зарплату.

Я профессора не осуждаю. На его месте, в его возрасте, наверное, вел бы себя примерно так же. Зачем воевать с ветряными мельницами? Систему, установившуюся в СССР, он своей возможной честностью все равно не поколебал бы. А семья — перейди он вдруг в диссиденты — сильно бы пострадала.

В защиту наших конформистов скажу еще, что преподавание экономики, философии или новейшей истории было верхом профессионализма в сравнении с тем, как преподавали, скажем, на кафедрах гражданской обороны. «В одном вузе, — вспоминает профессор Тульчинский, — был, например, такой случай. Преподаватель рассказывает: „Подлетное время ракеты, установленной в Голландии, — 10—12 минут, установленной в Германии, — 7—8 минут. Эвакуация начинается за шесть дней…“ Когда аудитория, давясь от смеха, стала сползать под столы, лектор обиделся и убежал».

Но, впрочем, что мы все о профессорах. В истории о НЭПе был ведь и еще один герой. Студент, который задал вопрос. Я специально сразу не сказал, как его звали, чтобы не отвлекать внимание от основного сюжета. А звали его Андрей Илларионов. Он стал впоследствии довольно известным экономистом. В первой половине нулевых занимал пост помощника президента Путина по экономическим вопросам. Ряд президентских речей того времени носил явный след свойственного Илларионову либерального мировоззрения. Но когда Андрей понял, что это мировоззрение несовместимо с реальным президентским курсом, то подал в отставку, громко хлопнув дверью. Кстати, это был уже второй такой случай в его карьере. В 1994 году он столь же громко хлопнул дверью, покинув премьера Черномырдина, у которого был тогда советником.

Так что в принципе существует, конечно, альтернатива конформизму. Но в любую эпоху она — удел маргиналов. Тех, для кого вопрос о карьере и о прокорме семьи все же не является в жизни основным.

В целом же Советский Союз 1970-х—1980-х годов сформировал вполне конформистское, прагматичное поколение людей, хорошо помнящих систему всеохватывающего товарного дефицита. Какие бы восторженные возгласы время от времени не раздавались в адрес брежневской эпохи, поколение, выросшее в 1970-х, не желает на самом деле возврата в прошлое.

Пресс-секретарь Владимира Путина г-н Песков вполне может хвалить брежневскую эпоху (см. первую статью нашего цикла), для того чтобы оправдать длительное пребывание своего шефа на посту главы государства. Однако в плане экономики мы имеем при Путине совсем иную страну, чем та, что была при Брежневе. При всей неоднозначности вновь избранного президента России ему нельзя поставить в вину стремление вернуть административную систему хозяйствования с вытекающими из нее дефицитами. Наполненные прилавки являются ныне источником преуспевания новорусской элиты, причем в двояком смысле. Товарное изобилие помогает элите самой жить припеваючи, а кроме того, держит в повиновении народ, опасающийся, что при смутах и нестабильности могут вернуться времена очередей, талонов на продукты и прочих бедствий советской эпохи.

Мифологизация жизни в СССР, представление читателям и зрителям сладенькой сказки о равенстве и всеобщем счастье, игнорирующей реальную бытовую картину, мешает нам понять суть сегодняшних проблем России. Мы так держимся ныне за стабильность, пренебрегая демократией и некоторыми другими ценностями западной цивилизации, поскольку по крупному счету вполне удовлетворены действительностью. На фоне печального прошлого она не так уж и плоха.

Путин построил именно ту Россию, которой хотело большинство, предъявлявшее спрос на товары, но не на демократию. Поколение, сформировавшееся в 1970-х, сделало свой выбор и остановилось, предпочитая не двигаться вперед, а лишь пожинать плоды осуществленных преобразований. Возможно, настоящий прорыв к демократии будет осуществлен лишь тем молодым поколением, которое вообще не знало советского прошлого, а потому склонно к большему риску в отношении преобразования настоящего.