![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Андрея Белого
В мифологии различных народов существует представле- ние: пророки косноязычны. Косноязычен был библейский Моисей. О нем в Библии сказано: " И сказал Моисей Госпо- ду: о, Господи! человек я не речистый, и таков был и вчера и третьего дня, и когда Ты начал говорить с рабом Твоим: я тяжело говорю и косноязычен. Господь сказал Моисею: кто дал уста человеку? кто делает немым, или глухим, или зрячим, или слепым? не Я ли Господь Бог? итак пойди, и Я буду при устах твоих..." (Исход, 4: 10-12). Пушкин показал своего пророка в момент оконча- ния немоты и обретения им речи. Косноязычие Демосфена - один из многих примеров легенды о том, что способность " глаголом" жечь " сердца людей" рождается из преодолен- ной немоты. Андрей Белый был косноязычен. Речь идет не о реаль- ных свойствах речи реального " Бореньки" Бугаева, а о самосознании Андрея Белого, о том, как он в многочис- ленных вариантах своей биографической прозы и поэзии осмыслял этот факт. А. Белый писал: " Косноязычный, не- мой, перепуганный, выглядывал " Боренька" из " ребенка" и " паиньки"; не то чтобы он не имел жестов: он их перево- дил на " чужие", утрачивая и жест и язык... Свои слова обрел Боренька у символистов, когда ему стукнуло уж шестнадцать-семнадцать лет (вместе с проби- вавшимся усиком); этими словами украдкой пописывал он; вместе с мундиром студента одел он как броню, защищав- шую " свой " язык, термины Канта, Шопенгауэра, Гегеля, Соловьева; на языке терминов, как на велосипеде, катил он по жизни; своей же походки - не было и тогда, когда кончик языка, просунутый в " Симфонии", сделал его " Андреем Бе- лым", отдавшимся беспрерывной лекции в кругу друзей, считавших его теоретиком; " говорун" жарил на " велосипе- де" из терминов; когда же с него он слезал, то делался безглагольным и перепуганным, каким был он в детстве". Свой путь А. Белый осмыслял как поиски языка, как борьбу с творческой и лично-биографической немотой. Од- нако эта немота осмыслялась им и как
1 Белый А. Между двух революции. Л., 1934. С. 7.
проклятье, и как патент на роль пророка. Библейский Бог, избрав косноязычного пророка, в ответ на жалобы его сказал: "...разве нет у тебя Аарона брата, Левитя- нина? Я знаю, что он может говорить [вместо тебя], и вот, он выйдет навстречу тебе... ты будешь ему говорить и влагать слова Мои в уста его, а Я буду при устах тво- их и при устах его... итак он будет твоими устами, а ты будешь ему вместо Бога..." (Исход, 4: 4-16). Таким об- разом, пророку нужен истолкователь. Андрей Белый отводил себе роль пророка, но роль ис- толкователя он предназначал тоже себе. Как пророк ново- го искусства он должен был создавать поэтический язык высокого косноязычия, как истолкователь слов пророка - язык научных терминов - метаязык, переводящий речь кос- ноязычного пророчества на язык подсчетов, схем, стихо- ведческой статистики и стилистических диаграмм. Правда, и истолкователь мог впадать в пророческий экстаз. И тогда, как это было, например, в монографии " Ритм как диалектика", вдохновенное бормотание вторгалось в пре- тендующий на научность текст. Более того, в определен- ные моменты взаимное вторжение этих враждебных стихий делалось сознательным художественным приемом и порожда- ло стиль неповторимой оригинальности. То, что мы назвали поэтическим косноязычием, сущест- венно выделяло язык Андрея Белого среди символистов и одновременно приближало его, в некоторых отношениях, к Марине Цветаевой и В. Хлебникову. При этом надо огово- риться, во-первых, что любое выделение Белого из симво- листского движения возможно лишь условно, при созна- тельной схематизации проблемы, и, во-вторых, что столь же сознательно мы отвлекаемся от эволюционного момента, имея в виду тенденцию, которая неуклонно нарастала в творчестве Белого, с наибольшей определенностью сказав- шись в его позднем творчестве. Язык символистов эзотеричен, но не косноязычен - он стремится к тайне, а не к бессмыслице. Но более того: язык, по сути дела, имеет для символистов лишь второс- тепенное, служебное значение: внимание их обращено на тайные глубины смысла. Язык же их интересует лишь пос- тольку, поскольку он способен или, вернее, неспособен выразить эту онтологическую глубину. Отсюда их стремле- ние превратить слово в символ. Но поскольку всякий сим- вол - не адекватное выражение его содержания, а лишь намек на него, то рождается стремление заменить язык высшим - музыкой: " Музыка идеально выражает символ. Символ поэтому всегда музыкален" (Андрей Белый, " Симво- лизм, как миропонимание"). В центре символистской кон- цепции языка - слово. Более того, когда символист гово- рит о языке, он мыслит о слове, которое представляет для него язык как таковой. А само слово ценно как сим- вол - путь, ведущий сквозь человеческую речь в засло- весные глубины. Вяч. Иванов начал программные " Мысли о символизме" (1912) стихотворением " Альпийский рог" из сборника " Кормчие звезды":
И думал я: " О, гении! как сей рог, Петь песнь земли ты должен, чтоб в сердцах Будить иную песнь. Блажен, кто слышит". А из-за гор звучал ответный глас:
" Природа - символ, как сей рог. Она Звучит для отзвука. И отзвук - Бог. Блажен, кто слышит песнь, и слышит отзвук".
Слово " звучит для отзвука" - " блажен, кто слышит". Поэтому язык как механизм мало интересовал символистов; их интересовала семантика, и лишь область семантики захватывало их языковое новаторство. В сознании Андрея Белого шаг за шагом формируется другой взгляд: он ищет не только новых значений для старых слов и даже не новых слов - он ищет другой язык. Слово перестает для него быть единственным носителем языковых значений (для символиста все, что сверх слова - сверх языка, за пределами слова, - музыка). Это при- водит к тому, что область значений безмерно усложняет- ся. С одной стороны, семантика выходит за пределы от- дельного слова - она " размазывается" по всему тексту. Текст делается большим словом, в котором отдельные сло- ва - лишь элементы, сложно взаимодействующие в интегри- рованном семантическом единстве текста: стиха, строфы, стихотворения. С другой - слово распадается на элемен- ты, и лексические значения передаются единицам низших уровней: морфемам и фонемам. Проиллюстрируем это примером одного текста:
БУРЯ
Безбурный царь! Как встарь, в лазури бури токи: В лазури бури свист и ветра свист несет, Несет, метет и вьет свинцовый прах, далекий, Прогонит, гонит вновь; и вновь метет и вьет.
Воскрес: сквозь сень древес - я зрю - очес мерцанье: Твоих, твоих очес сквозь чахлые кусты. Твой бледный, хладный лик, твое возликованье Мертвы для них, как мертв для них воскресший: ты.
Ответишь ветру - чем? как в тени туч свинцовых Вскипят кусты? Ты - там: кругом - ночная ярь. И ныне, как и встарь, восход лучей багровых. В пустыне ныне ты: и ныне, как и встарь.
Безбурный царь! Как встарь, в лазури бури токи, В лазури бури свист и ветра свист несет - Несет, метет и вьет свинцовый прах, далекий: Прогонит, гонит вновь. И вновь метет и вьет. Стихотворение буквально " прошито" разнообразными повторами: целых слов и словосочетаний, групп фонем, которые образуют здесь морфемы или псев-
1 Иванов Вяч. Собр. соч. Брюссель, 1974. Т. 2. С. 605. 2 Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., 1966. С. 311 -312. В дальнейшем ссылки на это издание даются в тексте с указанием страниц. доморфемы, воспринимающиеся как морфемы, хотя таковыми в русском языке не являющиеся, и, наконец, отдельными повторяющимися фонемами. В первом стихе:
Только группа согласных ест (" встяръ") осталась без повтора, но зато она богато промодулирована во втором стихе: свет (" свист"), втр (" ветра"), cm (" несе/я") и переходит в третий: свнцв (" свинцовый"), вовлекая ц из " царь". Повторяются флективные части слов и коренные, чем акцентируются грамматические признаки и лексико-се- мантические значения отдельных слов, повторяются и це- лые слова. В результате создаются два семантических пятна: безбурная лазурь, царь лазури, с одной стороны, и образ смятенной бури - с другой. Каждое из этих пятен - " большое слово", вбирающее в себя всю колеблющуюся се- мантику отдельных лексических единиц языка и их грамма- тических форм. Но и антиномические " безбурность" и " бу- ря" отчетливо воспринимаются как однокоренные - проти- воположные и единые. Противостоя друг другу, они на бо- лее высоком уровне сливаются как варианты некоторого высшего инварианта смысла. Но одновременно протекает противоположный процесс: смысл не только интегрируется, но и дезинтегрируется: значимой и символической становится уже отдельная фоне- ма, которая, в результате многочисленных повторов, об- ретает автономность и семантически укрупняется. Более того, разложение аффрикат ц-тс-ст и особенно образная значимость фонемных контрастов в построении гласных заставляют ощущать как значимые уже не целостные фоне- мы, а их дифференциальные признаки. Во второй строфе на фонетическую вязь накладывается система местоимений: " ты" и " они" закрепляют за выде- ленными надсловесными группами статус слов. Введение же " я", в сочетании с не нейтральностью повествования (восклицания и вопросы), вводит третий смысловой комп- лекс - говорящего и превращает текст в монолог. Глубокая значимость этого монолога сочетается с про- роческим косноязычием, " невнятицей", по выражению само- го Белого. Далеко за пределы обычных норм поэтической речи выходит смысловой вес интонации. Это демонстриру- ется, например, тем, что точный повтор на лексико-син- таксическом уровне первой строфы в конце стихотворения создает контрастный фон для меняющейся интонации: двое- точие в конце первого стиха заменено запятой (отменена длительность паузы, резко удлиняется дыхание). В конце второго стиха перечислительная интонация сменяется вы- ражением динамической смены, третий стих получает в конце интонацию каузальности. Но особенно важна дли- тельная пауза в середине последнего стиха: бедный зна- чением союз " и" в сочетании с превращением грамматичес- ки неполного фрагмента предложения в самостоятельную и, более того, финальную фразу создает образ непрерывности мятежа. То, что было вначале временным возмущением из- вечной ясности, превращено в постоянную и сосуществен- ную лазурной ясности стихию. Поражает обилие синонимов, которыми пользуется Белый для определения создаваемого им языка пророческого кос- ноязычия:
Ах, много, много " дарвалдаев" - Невнятиц этих у меня (с. 410).
Невнятицы, дарвалдаи, но и вяк, чушь. Последнее, ча- ще всего, - оценка пророческого косноязычия непосвящен- ными: " Чушь, Боренька, порешь! "
" Да, мои голубчик, - ухо вянет: Такую, право, порешь чушь! " (с. 410)
" Святые ерунды" (с. 434), " метафорические хмури", " лазуревые дури" (с. 408) и многое другое. Этот создаваемый Белым язык далеко выходил за грани- цы норм символизма, приближаясь к дадаизму Хлебникова, " простому как мычание", или языковым экспериментам К. Чуковского. Сдвигались с места все уровни языка и исс- ледовались на предмет того, сколько из этой руды можно выплавить новых смыслов. Возможность соединить в одном и том же тексте " нев- нятицы" и " дарвалдаи" и научно-терминологическое об- суждение их, соединить " обе полы" языка таила в себе возможность " онегинской" иронии. И Белый использовал эту возможность в " Первом свидании". Здесь сфера проро- ческого косноязычия - " невнятицы" - выступает в двойном освещении. С одной стороны, она факт истории: истории личности Белого, его поисков адекватного языка самовы- ражения и эпохальных поисков " безъязыким" (Маяковский) веком средств для обретения языка. По отношению к этому факту объективной истории повествователь выступает как историк и анализатор, пользующийся совсем другими средствами в собственной речи. Правда, он не только ис- торик, но и летописец-мемуарист, широко включающий в свое повествование свою прошлую и сейчас уже экзотичес- кую для него речь. От вчерашнего дня собственной речи он отстранен иронией. Но повествователь - еще и пророк. И здесь " вдохновенное бормотание" (Пушкин) становится его собственной речью, уже свободной ото всякой иронии:
Благонамеренные люди, Благоразумью отданы: Не им, не им вздыхать о чуде, Не им - святые ерунды... О, не летающие! К тверди Не поднимающие глаз! Вы - переломанные жерди: Жалею вас - жалею вас! 1 Белый А. Между двух революций. С. 8. Не упадет на ваши бельма (Где жизни нет - где жизни нет!) - Не упадет огонь Сент-Эльма И не обдаст Дамасский свет (с. 434).
При этом не следует забывать, что выходящие за пре- делы символистской языковой техники эксперименты Белого не отменяют и достижений символизма, в частности смыс- лового обогащения за счет " просвечивании" значений че- рез значения. Строки типа:
Фантомный бес, атомный вес -
соединяют " отзвуки" Вяч. Иванова с поэтической тех- никой и языковым чутьем Маяковского. Смысл семантической структуры " Первого свидания" особенно наглядно раскрывается системой употребления в поэме собственных имен. Дело не только в том, что Майя, Упанишады, Серапис, призыв: " Воанергес" ведут к одним культурным ассоциациям, а Максвелл, Кюри, Бойль и Ван-дер-Ва-альс - к другим и что для многих читателей в строке:
Хочу восстать Анупадакой, -
последнее имя - заумное звукосочетание, свободный от конкретных ассоциаций знак культурной традиции (в дан- ном случае - буддийской). Важно и другое: читатель мо- жет не знать (или не понимать) уравнений Максвелла, за- быть закон Бойля - Мариотта. Но он знает, что это умо- постигаемые вещи: их можно понять, есть люди, которые их понимают. Они относятся к языку науки, языку терми- нов (сами их имена - лишь названия формул и законов). Второй же ряд - знаки туманных пророчеств и прозрений и принадлежат языку " невнятиц". Это о них говорится:
Язык!.. Запрядай: тайной слов! (с. 406)
Язык таинств, эзотерический, непонятный пигмеям (" О, не понять вам, гномы, гномы", где само слово " гномы" в духе барочной поэзии запрятано в загадку), есть однов- ременно и жреческий и кружковой: отсюда обилие намеков на интимно-кружковые реалии, требующие для посторонних комментария. Но автор одновременно и иронический исто- рик и научный истолкователь изображаемой им эпохи. Такая задача требовала совершенно особых решений. Андрей Белый искал себя и " велосипед" - язык для само- выражения. Отсюда параллельность постоянных языковых экспериментов и в такой же мере постоянного автобиогра- физма. Однако " поиски языка" были одновременно задачей эпохи, и автобиографизм перерастает неуклонно в исто- ризм. Для этой сложной задачи нужно было совершенно особое художественное мышление. Мы видели, как поиски Белого вели его вперед - к Хлебникову и Маяковскому. Но они вели его еще дальше вперед - к Пушкину, к " Евгению Онегину", языковое совершенство которого все еще оста- ется недостигнутой целью (а не вчерашним днем!) русской поэзии. И если русской поэзии суждено идти к Пушкину, то " Первое свидание" - веха на этом пути.
|