Яков Павлюков

НИКОЛАЙ ДВОРЦОВ

НАШЕ СЧАСТЬЕ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ЯКОВ ПАВЛЮКОВ

Вася пришел из школы. На двери, как всегда в это время, висел большой, в крапинах въедливой ржавчины замок. Мальчик достал спрятанный в условленном месте ключ и вошел в дом. Бросив на лавку обтрепанный портфель, разделся. Дым­чатый кот, мяукнув, тяжело бухнулся с печки. Мур­лыча, ластился к ногам Васи.

— Мухряй, наскучался один?

Вася ласково дернул кота за пушистый хвост. Но Мухряю это явно не понравилось. Косясь на Васю, он отошел.

В горнице, на крашеном полу, валялись обрезки материи и обрывки шерстяных ниток. Мать вечером шила, штопала его, Васины, носки. А потом, навер­ное, опять долго читала и утром проспала, не успела до работы убрать в комнате. Ну, конечно, читала. Вот и книга лежит на столе. Толстая. Вася заглянул в книгу. Она называлась «Анна Каренина». Попробовал читать и ничего не понял. Начиналось с того, что в доме каких-то Облонских все смешалось. «Как это может смешаться? — мальчик недоверчиво усмехнул­ся. — Нечему в доме смешиваться».

Закрыв книгу, Вася пошел в. кухню за веником, чтобы подмести пол. Но тут он вспомнил о своем обе­щании сейчас же прийти к Свете Орловской учить вместе уроки. Поел наспех и отправился.

Суровая зима уже давно сменила пышную алтай­скую осень. Она засыпала бор и поселок искрящимся снегом, нахлобучила на дома белые кудлатые шапки, разрисовала стекла затейливыми узорами; провода, ветви берез обросли мохнатым инеем, стали толсты­ми. Только с Катунью зима долго не могла справить­ся. Почти весь декабрь река шумела па перекатах.

Взбежав тропинкой на вершину большого сугроба, Вася увидел дом Орловских. Внешне он ничем не от­личался от других совхозных домов: с тремя веселы­ми окошками, белыми штукатуренными стенами под зеленой железной крышей, маленьким палисадником, который теперь доверху засыпан снегом. В комнатах же было необыкновенно чисто и как-то по-особенному уютно. На крашеном полу аккуратно расстелены до­рожки, подоконники заставлены цветами, а на комоде поблескивает большой радиоприемник «Урал». Но не это было главным, чем нравился Васе дом Орловских. Было что-то еще, а что... Мальчик как следует понять не мог, почему у Орловских ему становилось немнож­ко грустно и обязательно вспоминался отец, которого Вася никогда не видел.

Васи еще не было на свете, когда отец ушел на фронт. Теперь Вася с матерью живут одни.

В коридоре Вася тщательно обмел ноги и открыл дверь. Орловские обедали. Слева, в конце небольшого стола, сидел дядя Степа. Напротив него — тетя Маруся. Света сидела спиной к двери, и Вася видел лишь се узкие, острые плечи, на которых лежали с голубы­ми лентами косички.

Когда Вася вошел, все обернулись. Мальчик по­здоровался, посмотрел на чистый до блеска пол и тут же у порога разулся, отставил в сторону ва­ленки.

- Садись с нами, Вася, — предложил дядя Степа.

- Я уже пообедал, — сказал мальчик и, спохва­тись, смущенно добавил: — Спасибо.

- Обедал или нет — мы не видели. А спасибо по­том скажешь.

- Молока хоть выпей, — перебила мужа тетя Ма- руся. — У вас ведь корова не отелилась?

Вася молчал, потому что корова действительно еще не отелилась, а Света, живо соскочив со стула, схватила обеими руками большую, запотевшую, толь­ко что принесенную из подполья кринку и налила полный стакан молока. Выпив его, Вася поблагодарил, присел на табурет около печки и стал глядеть на дядю Степу. Возможно, кому-нибудь Степан Гри­горьевич Орловский, с его крупными чертами лица, с большими руками, в которые прочно впитались мазут и копоть, показался бы некрасивым, по-медвежьи увалистым. А Васе дядя Степа нравился. Он был доб­рый. Ведь что он прошлым летом насажал полон ку­зов ребят и всех возил в город. А его, Васю, посадил в кабину. Говорит, некому тебя побаловать, садись ко мне. В городе сливочного мороженого купил. Сколько раз угощал конфетами, книжку «Детство» однажды подарил. Хороший он... Пусть даже ничего не дарит и ничем не угощает — все равно хороший.

Дядя Степа, вылив чаю с молоком, взглянул на ходики и поднялся.

— С Павлюковым на мясокомбинат едем. За­светло надо успеть.

— Ну, как он работает? И что вообще за чело­век? — спросила тетя Маруся, тоже поднимаясь из-за стола.

— Да как будто ничего. Работать умеет, — дядя Степа снял с вешалки свой замасленный до блеска черный полушубок. — Вот только выпивать, кажется, любит. Частенько глаза блестят. А там старательный и веселый.

— Мне он что-то не понравился, сказала тетя Маруся.

Вася согласно кивнул головой. Яков Павлюков ему тоже не понравился. Прошлым летом, когда Яков только приехал в совхоз, он показался Васе хорошим. Высокий, стройный, с черным курчавым чубом, шофер много разговаривал, шутил. Вскоре на доске показа­телей, что стоит у ворот гаража, фамилия Якова ста­ла появляться то на третьем, то на втором месте. А когда Павлюков вышел на первое место, Вася совсем зауважал его. Однажды шофер заклеивал камеру. Вокруг валялся на траве всякий инструмент. Маль­чику хотелось помочь Якову. Но тот, взглянув испод­лобья, крикнул:

- Пошел отсюда! Стащить чего-нибудь нацелива­ешься. Убирайся!..

Вася молча ушел.

А на днях Яков встретился с Васей у гаража.

— Как живем, меченый?

Мальчик инстинктивно прикрыл рукавицей шрам на щеке, сердито покосился на Якова.

- Шучу, шучу, — шофер усмехнулся.

Какие же шутки? Будто он, Вася, нарочно с березы сорвался. Полез скворешню прибивать. А сорвался потому, что маленький еще был, девятый год тогда шел. Теперь бы он ни за что не упал.

Дядя Степа и тетя Маруся ушли. Вася почувствовал себя свободней. Начал помогать Свете убирать со стола посуду.

- Я сама...— запротестовала было девочка.— Иди в горницу.

- Вместе-то скорей, — мальчик схватил стопку вымытых Светой тарелок и понес их в посудный шкаф.

- Смотри, не разбей, — предупредила девочка.

- Нет, я осторожно.

- Давай с арифметики начнем, — предложила Света, вытирая стол.

Они долго решали задачи, долго повторяли исто­рию, а когда Вася вышел от Орловских, за бором уже угасала блеклая заря. «Сейчас на лыжах покатаюсь, а потом грамматику выучу, — думал мальчик. - Гла­фира Павловна завтра обязательно спросит».

Вася миновал большой магазин из красного кир­пича и только повернул за угол, увидал Якова Павлюкова. Мальчик оторопел. Шофер стоял на дороге с его, Васиной, матерью. Вася тоже остановился. Сразу не мог сообразить, что ему делать — подойти, позвать мать домой? Она может и не пойти.

Странной она какой-то стала в последнее время. С ним, Васей, обращается то ласково, то начнет кри­чать, хоть из дома беги. Иногда подолгу смотрится в зеркало и, вздыхая, тихо поет:

И снова я одна...

Да, я одна...

«Почему же одна, а я?» — думал мальчик.

Несколько раз Вася заставал мать с заплаканны­ми глазами. А теперь с Яковом такая веселая, совсем неузнаваемая. Опустила глаза, слушает, что Яков го­ворит, а щеки так и румянятся.

— Здорово, Васек, — приветливо бросил Яков.— Сам-то не догадаешься поздороваться.

Вася, недобро косясь, обошел Якова.

— Так я. Валя, завтра вечерком загляну? — услы­шал Вася голос шофера.

— Заходите, — согласилась мать.

Вася хотел остановиться, крикнуть: «Нечего тебе делать у нас. Не пущу!» Но не крикнул.

У него пропала всякая охота кататься на лыжах. Дома он бросил на лавку шапку, разделся, достал из портфеля грамматику.

Сегодня классный руководитель Глафира Павловна рассказывала об экзаменах. Представители будут. Все надо знать. А вдруг забудешь чего? Это не в чет­вертом классе. Там было просто. «Тебе, Вася, — ска­зала Глафира Павловна, — русскому языку надо боль­ше уделять внимания, не в ладу ты с ним».

Вася и сам знает, что не в ладу: за последний диктант двойку получил. Странно как-то получается. Ког­да пишешь не раздумывая — хорошо выходит, а как начнешь правила применять, то обязательно столько ошибок наделаешь, что все становится пестрым от красных чернил Глафиры Павловны, а внизу обяза­тельно двойка красуется. Выходит, лучше не приме­нять правил, что ли? Но учительница как-то сказала, что правила надо знать твердо. Когда хорошо знаешь, то не собьешься и сомнений не будет.

Вася открыл грамматику.

- К первому склонению относятся существитель­ные... - шептал он. — Существительные...

«А зачем Яков придет? Что ему надо?» эта мысль не давала покоя, и Вася не мог сосре­доточиться. Он захлопнул грамматику и начал тоскливо бро­дить по комнате. Остановился у комода. Около зерка­ла стояла в маленькой узорной рамке последняя фотография отца. Он был в шапке-ушанке, ватной фуфайке и в серых, облепленных снегом пимах. При­держивая висевший на груди автомат, отец смотрел на Васю так, будто хотел сказать: «Ты что, сынок, приуныл? Крепись, пионер! В жизни все бывает!»

Долго мальчик не отрывал взгляда от фотогра­фии, а потом тяжело вздохнул и опять сел за уроки.

Когда в углах комнаты начали сгущаться сумерки, Вася прижался к печке. Теплая, она приятно грела спину. За окном слышалось сухое поскрипывание сне­га— народ возвращался с работы. Вот зашел бы сей­час отец, и он, Вася, бросился бы к нему.

— Папа! — вслух сказал мальчик это непривычное для него слово.

Вася так размечтался, что, когда хлопнула дверь, он испуганно вздрогнул. Вошла мать.

— Сумерничаешь? — спросила 'мать.

По голосу Вася понял, что мать в хорошем на­строении. Она быстро разделась, включила свет и принялась хлопотать. В квартире сразу стало уютно. Все беспокойные мысли мальчика куда-то ушли. Он бросился накладывать в печку дров. Пока возился с ними, мать перемыла посуду, поставила на плиту чу­гунок с водой и начала чистить картошку.

Через несколько минут дрова, весело постреливая, заполыхали, зашумел на плите чугунок — мать крошила в него картошку. Иногда на плиту из чугунка вылетали водяные капли, с шумом вскипали.

За ужином мать оживленно рассказывала о звероферме. Соболь, прозванный Озорным, ночью каким-то чудом выскочил из клетки. По следам видно было, что он долго носился по вольеру, а утром опять оказался в клетке.

Прервав рассказ, мать вдруг удивленно спросила:

- Ты что так смотришь на меня?

- Я?.. — Вася смутился.— Так... Я ничего...

Ложась спать, Вася думал: «Дяде Степе Яков нравится. И матери тоже... Ну и пусть нравится. Все равно он плохой. И нечего ему у нас делать».

КРАЖА

На другой день Глафира Павловна, проверяя домашнее задание, вызвала Васю к доске. Мальчик без ошибки написал предложение, подчеркнул, как это требовалось, существительные первого склонения. За­дав еще несколько вопросов, учительница, одобрительно качая седой головой, сказала «садись» и поставила журнале против Васиной фамилии крупную чет­верку.

Сидевшая на первой парте звеньевая Света Орловская, заглянув в журнал, необыкновенно обрадовалась. Она бросила через плечо на Васю быстрый взгляд и, не утерпев, показала ему четыре пальца. Вася просиял. Учительница видела это, и притихший класс ожидал, что она сделает замечание Свете. Но она ничего не сказала, а лишь подумала: «Хорошо, что Вася и Света дружат, беспокоятся и радуются друг за друга».

Глафира Павловна закрыла журнал. Все поняли, что сейчас учительница начнет объяснять новый ма­териал. Никогда Глафира Павловна не расхаживала_, как другие учителя, по классу, не топталась без на­добности около доски. От стола ей казалось удобней рассказывать урок и держать под неослабным внима­нием весь класс, вовремя остановить строгим взгля­дом забывшегося шалуна.

С первых же слов учительницы Света стала серьезной и внимательной. Видно было, что девочка легко идет за ее мыслями, свободно понимает их. Слу­шают и остальные ребята. А вот Вася занят чем-то иным. Глаза потемнели, смотрят вверх, а извилистая полоска шрама на щеке недвижимо застыла. «Не слу­шает! Не слушает!»—думала Глафира Павловна, не отрывая от мальчика требовательного взгляда. Учи­тельница сделала шаг вперед и, повышая голос, про­должала объяснять. Но Вася, не шевелясь, по-прежне­му смотрел вверх.

— Вася, о чем ты думаешь? — спросила Глафи­ра Павловна.

Мальчик испуганно вскочил, по молчал. Да и что говорить? Не станешь же рассказывать, что задумал­ся он о Якове, который вечером придет к ним.

После уроков учительница, провожая ребят из класса, задержала взгляд на Васе. Хотела остановить его, побеседовать. Потом улыбнулась: «Замечтался. Такое бывает не только с детьми».

Вася вышел на крыльцо. Падал густой мокрый снег. Крупные хлопья, кружась, точно выбирая себе удобное место, плавно садились. И куда они только ни садились: на прохожих, на могучие лапы сосен, крыши, заборы, даже карнизы и окна домов обле­пили эти белые мохнатые мухи.

Мальчик осмотрелся, вспомнил четверку по рус­скому языку и рассмеялся. Сбежал по ступенькам крыльца.

С пригорка, на котором стояла школа, извилисто сбегали в сторону поселка протоптанные в глубоком снегу тропинки. На одной из них Вася увидел Свету Орловскую. В сером пуховом платке, повязанном по­верх толстого стеганого пальто, она напоминала медвежонка. Вася решительно надвинул шапку, при­гнулся и бросился догонять девочку. Хорошо бежать с пригорка! Ноги сами мчатся...

В такую погоду не хотелось расходиться по домам. Света предложила заглянуть на звероферму. И хотя это было не очень-то по пути, мальчик согласился. Они свернули на другую тропинку и углубились в гу­той сосновый бор. А снег все падал и падал. За зиму его уже столько насылалось, что молодой сосняк и ку­старник совсем утонули в сугробах. Закутанные в пу­шистые белые шубы могучие старые сосны стояли, точно в забытье. Не шелохнутся.

Тропинка, петляя между деревьев, обогнула ку­старник и взбежала на пригорок к дверям маленького рубленого домика. Над ним вздымалась на длинных ногах вышка для наблюдения за зверями. Это была пятая секция. Здесь работала Светина мама — Ма­рия Ивановна Орловская. О ее бригаде писали в га­зетах, говорили на собраниях. Переходящее знамя совхоза из малинового бархата с золотыми буквами и кистями два года подряд красовалось в переднем углу бригадного домика.

В бригаде Марии Ивановны работала и Васина мать.

Осенью Светину мать избрали секретарем партий­ной организации, и она стала говорить, что работы у нее «невпроворот». Днем она со зверофермы ходит в мастерские, в клуб, ездит на заречное отделение. А вечером поужинает и спешит в контору проводить собрание, совещание или по другим каким-то делам. Света ждет-ждет ее и, часто случается, не дождет­ся — уснет.

Ребятам очень хотелось походить около клеток, а может, и позабавиться с озорным соболем. Но брига­дир не любила посторонних. Они причиняли лишнее беспокойство настороженным зверям. Особенно это наблюдалось теперь, когда подходило время появле­ния маленьких лисят и соболят. Поэтому ребятам пришлось полюбоваться зверями издали, сквозь вы­сокий сетчатый забор.

Черно-серебристые лисы, кажется, совсем не горевали в неволе. Свернулись клубочком на сетчатом полy клеток, спрятали в пушистый мех свои острые хит­роватые мордочки. Лежат себе. Наблюдая за окру­жающим, лишь на секунду откроют глаза и закроют. Только некоторые лисы снуют по клеткам, то и дело ныряют по трубам в гнезда — деревянные, закрытые со всех сторон ящики. Им зима нипочем. R холоде, го­ворят, они даже лучше себя чувствуют.

А соболей ребятам посмотреть не удалось: клетки с этими необычайно подвижными и ловкими зверька­ми находились в глубине фермы.

На обратном пути Света и Вася остановились око­ло кирпичного здания зверокухни. Было это заманчи­во еще потому, что большие окна оттаяли. Ребята при­липли к стеклам, расплющивая носы. Вот огромные мясорубки, косторезки, фаршемешалки. Они гудят так, что толстые стены вздрагивают. Работницы в бе­лых халатах следят за машинами, укладывают в вед­ра готовый фарш, а полный, в белом колпаке пекарь ловко выхватывает из здоровенной печи круглые бу­ханки хлеба. Все это было для ребят, конечно, не но­вым, но все равно необыкновенно интересным. Кто может подумать, что звери такие привередливые. По­давай им хлеб, творог, мозги. А соболи любят пола­комиться кедровыми орехами и даже свежими ябло­ками. Губа не дура!

Вася со Светой так засмотрелись, что, когда за спиной раздался протяжный сигнал автомашины, они вздрогнули, обернулись. У больших двухстворчатых ворот остановилась зеленая трехтонка Якова Павлюкова. Сердце Васи заколотилось. Мальчик не спускал с шофера настороженного взгляда. Он подумал: «Ин­тересно, Яков скажет что-нибудь или, как вчера, по­здоровается с ним? А может, как тогда назовет мече­ным?»

Но Яков будто не видел или не узнал Васю. За­хлопнув дверцу, шофер постоял около кабины, пнул, проверяя, задний скат и закричал в калитку.

— Эй, кто там! Открывайте! Где кладовщик?

— Только сейчас в контору ушел, — послышалось со двора.

— Вот еще новость, — проворчал Яков.—Я ждать не стану. Пойду в чайную. Потребуюсь — так найдете.

Яков пошел в поселок. А Вася прищуренным колю­чим взглядом долго смотрел ему в спину.

— Чего ты на него уставился? — Света дернула товарища за рукав. — Идем домой!

Вася молча повиновался, но в поселке, расстав­шись со Светой, остановился. Беспокойно осмотрелся и бросился бегом назад, к машине Якова. Дрожащи­ми руками с трудом открыл дверцу кабины и выхватил из-под сиденья первый попавшийся инструмент, забежав в кустарник, не задумываясь, с размаху бросил инструмент в снег.

Было тихо, безлюдно. Лишь со зверофермы слы­шался визгливый лай, да, порхая по ветвям, стрекотала сорока, точно хотела заявить, что она все видела и все знает.

«Теперь поищи-ка, — мысленно со злорадством ска­чал мальчик Якову.— До ночи не найдешь. Забудешь и к нам прийти».

Довольный, Вася отправился к своему другу Леве Абрамову.

ПРИЗНАНИЕ

Домой Вася возвращался, когда уже совсем стем­нело. Еще с улицы увидел, что окна прихожей све­тятся. Значит, мать дома, пришла. «А, может, она уже не одна?» — кольнула мысль. Притоптав у стены снег, Вася подступил к окну, но, как ни старался, — увидеть ничего не мог: мороз задернул окна искри­стой занавеской. Тяжело вздохнув, мальчик выбрался из снега и осторожно открыл дверь.

Мать была одна. Вася молча разделся, с трудом снял задубелые на морозе пимы и шмыгнул на печку. Греясь и поглаживая блаженно мурлыкающего кота, внимательно наблюдал за матерью. Она занималась обычными домашними делами: готовила ужин, разво­дила паровой утюг. Но тут же Вася заметил другое: на столе в горнице появилась цветистая скатерть. Мать доставала ее из сундука только по большим праздникам. Сегодня праздника нет, а достала... Сама мать тоже принарядилась, надела повое платье, про которое соседки говорили, что оно очень ловко сшито. Косы уложила валиком, приколола их узорча­той шпилькой, которой Вася никогда еще не видел. И, наверное, поэтому или еще почему мать показа­лась Васе далекой, словно неродной. «Ждет. Ну и пусть ждет. А он не придет». — Улыбаясь, мальчик слегка щелкнул по носу кота, мысленно представляя, как Яков хватился инструмента, как искал, ру­гался...

Мать осторожно, остерегаясь запачкаться, сдвину­ла с плиты закипевший чайник и сказала:

— Иди ужинать. Уроки-то выучил? Мой руки!

Мать поставила на стол сковородку с дымящимся

жареным картофелем, подала хлеб, соль и вилки. Ва­ся взял вилку и начал крутить ее в руках.

— Чего балуешься? Ешь!

— А зачем ты Якова пригласила? — в свою оче­редь хмуро спросил Вася.

Мать смутилась. Затем па ее губах появилась ус­мешка. Она показалась Васе неискренней, это была какая-то чужая, не матери, улыбка.

— А почему я не могу пригласить? — Мать пожа­ла плечами.

— Нечего ему делать у нас, — Вася ковырнул вил­кой клеенку на столе.

- Оставь клеенку! — рассердилась мать. Вася не поднял головы и вилку не положил. Мать встала. Глаза такие же серые, большие, как у сына, метнули гневный взгляд, а маленькая ладонь сжалась и кулак.

- Кому говорю? — крикнула она и ударила кула­ком по столешнице.

А Вася, не поднимая головы, еще усерднее ковырял вилкой.

Мать сердито шагнула к сыну.

- Твое дело учиться, а не совать нос, куда не следует. Мало ли кто ко мне может зайти. Тебе какое дело до этого?

Вася молчал, выставив крутой, упрямый лоб. Мать пристально смотрела на сына. Незаметно гнев сменила горячая жалость. Она подошла к мальчику. Тот, отчужденно косясь, дрогнул, сжался. А мать погладила сына по голове, обняла. У Васи жарко вспыхнуло ухо, защипало в горле, веки стали горячими, мокрыми. Хотелось повернуться к матери, приласкаться, сказать: «Мама, не надо... Пусть Яков не ходит... Он плохой». Но мальчик не сделал этого, а еще ниже опустил голову, двинул плечом, стараясь освободиться от руки матери.

Вася встал и забрался опять на печку. А мать, поспешно убрав со стола, прошла с расстроенным видом несколько раз по комнате и взяла с комода «Анну Каренину».

Мать много читала. Еще осенью она записалась в библиотеку и все время приносила оттуда разные кни­ги. Читала их по-своему: то два-три дня не берется за них, а то накинет на плечи теплый платок, сядет к печи и читает всю ночь напролет. Однажды прямо от книги пошла на работу. Одевается, а у самой глаза красные, мокрые... А в «Анне Карениной», которую мать сейчас читает, пожалуй, правильно написано про этих Облонских, может всё в доме смешаться. Еще как может...

Тепло приятно разливалось по телу мальчика. Вася закрыл глаза и вместе с печкой, казалось, куда-то по­плыл. Рядом монотонно скрипел сверчок. Засыпая, мальчик думал то о матери, то о Якове. Конечно, он плохой. Хорошо, если бы он не пришел.

Разбудил Васю басовитый с хрипотцой голос. Мальчик открыл глаза. Пришел! В темно-синем ко­стюме, при галстуке, сидит, опираясь локтем на раз­глаженную скатерть. Попробовал бы он, Вася, так сделать, мать сразу бы выговорила. А тут и не за­икнется, вроде не замечает. Всегда бойкая, сейчас она оробела, что ли? Стоит у комода, смотрит больше вниз. Но когда коротко взглянет на Якова — ее глаза становятся веселыми.

Шофер и говорит так же, как сидит, — небрежно. Часто усмехается. Ясно, — доволен собой и гордится.

— Жизнь наша, Валя, на колесах: мне уже за тридцать, а все хожу бобылем. Некоторые не верят...

— Конечно, врешь, — убежденно шепчет Вася, не­заметно подвигаясь к краю печки.

— Надоело такое дело. Никакого тебе ни уюта, ни приюта, — продолжает Яков, неторопливо и важно вынимая из кармана коробку папирос.

«Казбек» курит! —- мысленно удивляется Вася.

Мать ничего не говорит, лишь опасливо косится на печку, где лежит сын, и теребит, и мнет пальцами угол вышитого накомодника. «Совсем странная она сегодня», — думает Вася. А Яков поднялся и, попыхи­вая папироской, принялся ходить по комнате. Вроде, хозяином стал. Мальчику хочется сказать Якову что-нибудь дерзкое, оскорбительное.

— А сын-то где? — вдруг спрашивает Яков, ко­сясь в зеркало и явно любуясь собой.

— На печке... Уснул, наверное, — смущенно отве­чает мать.

— А я вовсе не сплю. Все слышу, — со злорад­ством бросает Вася.

— Вот и хорошо. Я гостинец тебе принес. — Яков достает из кармана маленький сверток. — Конфеты шоколадные. Они, брат, дорогие. Поди, не приходи­лось пробовать?

— Прямо, не приходилось! Дядя Степа покупал. Еще лучше... А твои не больно нужны.

Мать хмурится.

- Бери, если дают, — сердито говорит она, — да спасибо скажи!

- На, — Яков протягивает пакетик, но Вася от­страняется.— Не хочешь — не надо. Тогда ты уго­щайся, Валя. Бедовые пошли ребятишки. Вот сегодня у меня инструмент из машины пропал. Я ведь за него расписывался. А тут техосмотр как раз...

— А это я взял! — свесившись с печки, вдруг крикнул Вася. — Я!.. Я!.. В снег забросил... И еще возьму! Не ходи к нам!

- Ты?! — Лицо Якова перекосилось злобой, но, опомнясь, шофер криво усмехнулся: - Ты, оказывает­ся, шутник. Ничего... — Яков покосился на Валентину и, помолчав, бросил:

— Дикой... Как звереныш с фермы.

Яков еще что-то говорил, обращаясь к Валентине. Но она отмалчивалась или отвечала тихо и больше невпопад.

Когда Яков ушел, мать вдруг горько разрыдалась.

— Мучитель ты, мучитель мой...

Вася, стиснув зубы, молчал. Мрачно поблескивали его глаза.

ТЯЖЕЛЫЕ ДНИ

Для Васи наступили тяжелые дни. Мать, вроде, не стала его замечать. Почти все свободное время копалась в сундуке, доставала и примеряла платья, пере­делывала их, шила новые. А вечерами ее почти ни­когда не бывало дома. Библиотечные книги лежали забытыми на комоде.

Изредка заходил Яков. Тогда мать начинала то­ропливо одеваться, а Яков тем временем по-хозяйски сидел за столом, курил. Только курил теперь не папи­росы «Казбек», а зеленый самосад, от которого перехватывало горло и кружилась голова. С Васей Яков не разговаривал, даже в его сторону не глядел. Зато с его матерью много шутил и смеялся. А мать теперь осмелела с Яковом. Все чаще открыто смотрела на него, бойко отвечала на шутки, и глаза у нее станови­лись лучистыми. А Васе при этом было не по себе. Но мать, кажется, ничего не хотела замечать. Только однажды, придя из кино, она остановилась около кровати сына. Вася закрыл глаза, стал усиленно посапы­вать, притворился спящим. Мать присела рядом на кровать, от нее приятно повеяло морозной свежестью. Она долго и задумчиво смотрела на сына. Потом по­гладила холодными пальцами Васин лоб, волосы. От той редкой теперь ласки сердце мальчика забилось. Он открыл глаза:

— Мама, я не украл инструмент. Я только забро­сил, чтобы Яков не пришел...

— Спи... Хотела подушку поправить, — мать под­нялась и отошла от кровати.

— «Сердитая. Ей Якова жальче», — думал мальчик, зарываясь в подушку.

Наутро Вася украдкой взглянул в лицо матери. Оно, как обычно в последнее время, было строгим, а глаза — холодными. И от этого опять стало горько, обидно.

Вася все меньше оставался дома. К этому времени отшумели февральские метели и появились первые робкие признаки весны. Морозы постепенно слабели, а солнце, наоборот, с каждым днем становилось теп­лее. От его лучей таяли узоры на стеклах, снег посте­пенно серел, оседал. Вечерами с крыш, напоминая ог­ромные гребешки, свисали сосульки, а воздух был по­лон тонких запахов талого снега и сладкой прели. Хорошо было в бору. Пригретые солнцем и овеянные ласковым ветром, деревья, точно просыпаясь, зашу­мели, сбрасывая с себя комья мокрого снега, которые тяжело плюхались, плотно влипая в нетронутую снеж­ную толщу.

Бывая подолгу па улице, Вася осунулся, потемнел, отчего шрам на щеке стал еще приметнее. Глаза то­же, кажется, потемнели, запали, стали угрюмыми и диковатыми. Мальчик псе меньше тревожился о пред­стоящих экзаменах.

Он.получил двойку, по русскому языку.

— Ну, Вася, если так дело дальше пойдет, мы с тобой в шестой класс не перейдем, - сказала Гла­фира Павловна, ставя оценку в журнал. — Почему не занимаешься?

— Ну и пусть не перейду. Больно-то нужно...

Класс удивленно ахнул. Не менее удивилась и Глафира Павловна. Она быстро повернулась к Васе и увидела в его глазах угрюмую отчужденность.

— Ну, что же, иди на место. — Глафира Павлов­на склонилась над классным журналом.

Учительница вызвала к доске Свету Орловскую. Девочка бойко отвечала, а Вася, подперев ладонью подбородок, задумчиво смотрел в окно и, конечно, ни­чего не понимал и даже не слышал. Сначала его бра­ла досада на Глафиру Павловну. «Не перейдем в шестой класс. Почему не учишь? А как учить, если домой заходить не хочется». Потом Вася задумался об инструменте Якова. Хотя он, Вася, забросил его в снег, а все равно он его украл. «Значит, я вор?» — мальчик испуганно осмотрелся, точно боялся, что его мысли могут услышать. Позади Васи сидел Генка Рябинин, верткий, с острой и хитрой, как у лисы, мор­дочкой. Когда Вася встретился с ним взглядом, Ген­ка сморщился и ехидно зашептал:

— Прокати на паре, а?

Вася отвернулся, но Генка не унимался. Он то и дело тыкал Васю карандашом в спину и повторял:

— Прокати на паре. Жалко, что ли?

— Отстань! — почти полным голосом бросил Вася.

Глафира Павловна обвела класс строгим взгля­дом, который ясно спрашивал: «Это кому не интерес­но заниматься?»

Генка моментально сделал вид, что он все время внимательно слушает и ни о чем постороннем даже не помышляет. Но как только Глафира Павловна отвернулась, из-за плеча Васи снова послышался Генкин шепот. Вася раздраженно двинул локтем. Ген­ка охнул, и в это же время раздался строгий голос Глафиры Павловны:

— Драки еще не хватало?! Вася! Ты так хорошо все знаешь, что тебе незачем быть на уроке. Выйди из класса!

Вася, не сказав ни слова, вышел, громко хлопнув дверью.

— Хорошо, Света... садись! - после некоторого молчания сказала Глафира Павловна, а сама думала о Васе. Что с ним случилось? Он в последнее время так изменился...

До конца урока в классе было тихо, но Глафира Павловна видела: ребята мало интересуются тем, что она рассказывает. Временами нет-нет, да кто-нибудь осторожно покосится на Васино пустое место на парте.

Когда прозвенел звонок и недовольная Глафира Павловна вышла из класса, Генка Рябинин проворно вскочил на скамейку.

— Видали, как он меня?.. Чуть нос не расквасил. Разве можно так? Надо обсудить на сборе...

Ребята молчали, а Света, надев пальто, старатель­но повязывала пуховый платок.

- Хорошо — я успел увернуться... Обязательно надо обсудить, — настаивал Генка. Он любил такие обсуждения, непременно выступал на них с суровой критикой.

- Тебя самого надо вперед обсудить. Я ведь все сидела. Зачем к Васе приставал? — сказала Света, наступая на Генку.

- Ничего ты не видала. Я не приставал...— ска­зал Генка, заметно снижая тон и часто моргая беле­сыми ресницами. — Дружите — вот и защищаешь...

- Карандашом в спину совал, — сказал молчали­вый Лева Абрамов, становясь рядом со Светой.

Ребята заволновались, окружили Генку.

- Из-за тебя Васю выгнали?..

- Пойдемте к Глафире Павловне.

- Конечно, пойдемте, расскажем все.

...Перед вечером Мария Ивановна Орловская пос­лала дочь купить сахару. Возвращаясь из магазина, Света увидела Васю. Он стоял на крыше своего дро­вяника, подвязывая лыжи.

- Вася! — обрадованно закричала девочка.

Вася выпрямился, неторопливо взял воткнутые в снег лыжные палки и сильно оттолкнулся. У Светы перехватило дыхание, когда лыжи, взметая снежную пыль, скользнули с пологой крыши. Какое-то мгнове­ние мальчик летел по воздуху. Но вот он, описав большой полукруг, разгоряченный, встал около Светы.

— Зачем звала? — отрывисто спросил Вася, смот­ря себе под ноги.

— Вася, мы Глафире Павловне все рассказали, — Света перехватила из руки в руку черную дермати­новую сумку. — Рассказали, что Генка первым к тебе приставал. Глафира Павловна хотела его пробрать, а он уже сбежал.

Заметно добрея, Вася взглянул на Свету.

— Все равно он никуда не денется. Глафира Пав­ловна и завтра задаст ему жару. Мы и Пете, пионер­вожатому, сказали. — Света так разговорилась, что не могла остановиться, не выложив все свои но­вости.

— А у нас сегодня Яков Павлюков был, — сооб­щила она. — Долго сидел, только сейчас ушел. Зна­ешь, он что говорил? — Света взяла Васю за отво­рот пальто. — Инструмент у него пропал. Украли, говорит, — Света хотела еще что-то сказать, но, уви­дев, как помрачнел и насупился Вася, сразу за­молкла.

— Я взял и в снег забросил! — сказал Вася. — И еще возьму! Можешь всем рассказывать, — маль­чик решительно двинул одну лыжу, затем вторую, сильно уперся палками.

— Вася! — крикнула вслед девочка, а больше не знала, что сказать.

А Вася, не оглядываясь, быстро уходил к реке.

«Ой, что я наделала? — ругала себя Света. — Ду­мала, Яков врет. Значит, правда?..»

ВСЕ СМЕШАЛОСЬ

Хуже нет, когда на душе неспокойно. Вася нигде не находил себе места, ничего на ум не шло. Даже сон не брал. Вот уж действительно правильно написано в «Анне Карениной». Все смешалось.. И не только в доме, а и в школе...

...Мать уходит на работу, когда за окнами едва мутнеет рассвет. Вася обычно в это время сладко спит и ничего не слышит. Чтобы он не опоздал в школу, мать ставит на стул в изголовье будильник. Звонит он громко и так настойчиво, что сонный мальчик не раз в сердцах хватал его и совал под подушку. Будильник и там продолжал трезвонить.

Так было всегда. Но сегодня мать только подня­лась с постели — Вася проснулся. Мать ушла, а он долго лежал с открытыми глазами. Потом неумытый лениво слонялся по комнате и все думал. Думал о разн­ом, а потом оказывалось, что об одном и том же — о Якове. И зачем его принесло в совхоз. Жили без него. Как хорошо было. И еще Вася думал совсем о другом, о недавно прочитанной книге «Судьба барабанщика». Но потом оказалось, что эти мысли тоже о Якове. Странно, что среди шпионов, обманувших мальчика, был Яков. Павлюков-то, может, и не шпи­он, но, безусловно, плохой человек. Вредный и хитрый. А вот матери нравится... Глядишь, и поженятся... Тогда он убежит от них. Непременно убежит. Пусть живут одни.

Будильник показывал без пятнадцати девять. Со­бирая книги, Вася почувствовал, что ему совсем не­охота идти в школу. Стыдно было встречаться с Гла­фирой Павловной, классу на глаза показываться. А вдруг все узнали про инструмент... Что тогда? Вот если бы друзей побольше было. Рассказал бы им всю правду, глядишь бы, и заступились. А то раз, два, да и обчелся. Света Орловская - девчонка, какая на нее надежда. Один друг — Лева Абрамов. Но и он какой- то странный. Небольшой, неловкий, с маленькими глазками, Лева почти всегда о чем-то сосредоточен­но думает. Спросят о чем-нибудь Леву, а он как не слышит. Повторят громче. Он отзовется и смотрит на все так, будто с неба свалился. Разговаривает Лева при крайней необходимости и не совсем складно. Это сказывалось на учебе. Арифметика и письмо идут у него отлично, а с историей и географией хуже полу­чается.

Дружба у Васи с Левой завязалась в прошлом го­ду, в лесу. Ранним майским утром Вася увидал маль­чика под большой черемухой с размашистыми ветвя­ми. Черемуха цвела, напоминая опустившееся на по­ляну белое облако. Лева будто замер, внимательно чему-то прислушиваясь. В лице его теперь не было и тени прежнего, похожего на сонливость, равно­душия.

- Ты что тут?

Лева привлек Васю за рукав и сказал:

- Слушай!

Вася слушал, слушал — и ничего не услышал. Правда, из поселка доносились обрывки голосов, стук молота, равномерное, неторопливое пыхтение двига­теля электростанции. Вася удивленно пожал плечами, дескать, что же слушать. Но Лева велел слушать. И Вася вдруг услышал мощный низкий гул, напоминающий затихающий звук басовых струн гитары. Под­нял голову и увидел в белых ветвях тысячи золоти­мых мохнатых пчел. Вместе с этим мальчик остро по­чувствовал пьянящий аромат черемухи.

- Вот работа! — восхищенно сказал Лева и вы­шел на тропинку. Шел он неторопливо, часто останавливаясь и все замечая. Он долго любовался пышным кустом шиповника, а потом сказал: «Недотрога». Его внимание привлек прилипший к стволу сосны дятел в пестром, ярком одеянии. Лева долго прислушивался к тонкому мелодичному позваниванию невидимой синицы, и на его губах бродила счастливая и мечтательная улыбка. На зеленой лужайке он сел, достал из кармана складной нож с обломанным лез­вием, пилки, стеклышки и даже наждачную бумагу. Через несколько минут в его руках оказалась маленькая свистулька. Полузакрыв глаза и не переставая улыбаться, Лева приложил ее к губам, и по лесу раз­неслось позванивание синицы. Ей ответила вторая. Потом серебряным колокольчиком зазвенел жаворо­нок, застрекотала сорока, зловеще каркнула ворона. Вася смотрел на мальчика и диву давался. Тот ли это Лева, всегда тихий, до безразличия спокойный?

— Возьми, — Лева подал Васе свистульку.

Еще более удивился Вася, когда побывал у Левы в сарае. На большом перевернутом ящике он увидел коня, охотника с ружьем на лыжах. Вырезаны из де­рева и так здорово, что залюбуешься. Лева подарил Васе лису и рамку для портрета с затейливым узором.

Вася подружился c Левой. Плохо было то, что Ле­ва не участвовал ни в каких играх и затеях. В этих делах он оказался совершенно непригодным. Зато в лесу или на реке с ним было интересно.

...«Летом с Левой в лесу будем жить или убежим в горы. Леву можно уговорить. Только бы лето ско­рей», — думал Вася, отыскивая замок, чтобы за­крыть дом.

В широкие двери магазина то и дело входил па­род. Вася невольно забеспокоился. Уж не опоздал ли он в школу? Магазин-то открывается в девять. По­спешно запахнув пальто, он бросился бежать. Без пе­редышки бежал до клуба. Отсюда хорошо видно высокое здание школы с большими окнами. На крыльце толпились ребята. Вася перешел на шаг и облег­ченно вздохнул: «Звонка не было. Не опоздал».

«А что, если Светка рассказала об инструменте? — Вася остановился.— Она обязательно расскажет, ведь звеньевая».

Вася повернулся и медленно побрел обратно к до­му Когда с крыльца призывно зазвонил звонок, маль­чик, не оглядываясь, прибавил шагу.

Тем временем в классе все расселись по местам, а Васино место пустовало. Лева Абрамов неторопливо, вразвалку, подошел к Светиной парте.

— Ты чего? — с притворной строгостью спросила звеньевая. — Звонок был.

Лева озадаченно почесал затылок и буркнул:.

— Васи нет.

- Может, опаздывает, — предположила Света.

Лева кивнул головой и ушел на место.

Но вот вошла Глафира Павловна, а Васи все не было. Значит, не придет.

Учительница подошла к столу, раскрыла журнал, и дежурный назвал отсутствующих.

- Васи Твердых...

- Васи? — переспросила Глафира Павловна и прежде, чем поставить в журнале «Н», посмотрела на Васино место. Затем, как всегда, она начала провер­ку домашнего задания.

После уроков Глафира Павловна спросила:

- А почему Вася не пришел? Кто знает?

Света следила беспокойным взглядом за лицами ребят. Неужели кто-нибудь еще узнал про инстру­мент?.

— Света Орловская?

— Я?.. — Света вскочила.

— Почему Вася не пришел?

— Я знаю... Нет, я не знаю... Я...— Света все бо­лее и более смущалась.

Глафира Павловна внимательно посмотрела на девочку, потом подвинула на угол стола толстую стопу классных тетрадей и попросила:

— Света, помоги мне донести в учительскую тетради.

«ТАКАЯ СУДЬБА»

Яков Павлюков считал свою жизнь неудачной. При этом ему часто казалось, что все неудачи зави­сят не от него самого, а от окружающих и судьбы.

— Такая уж моя судьба, — горько восклицал он иногда в минуты откровений.

Яков был единственным сыном. Его мать всю свою жизнь провела за стеклянным прилавком маленькой аптеки. И, наверное, поэтому она была хрупкой, бледной, с пугливыми глазами. От нее всегда пахло какими-то лекарствами. А отец Якова, сормовский ра­бочий, высланный в Сибирь за участие в событиях 1905 года, был настоящим богатырем, и мать часто называла его в шутку медведем. Его красивое лицо обрамляла черная, мелкими колечками борода, сли­ваясь с шапкой курчавых волос.

Гражданскую войну Павлюков провел в горах, командуя партизанским отрядом. А когда установи­лась в Сибири Советская власть, его избрали предсе­дателем волисполкома.

Родители относились к маленькому Якову не оди­наково. Мать не чаяла в нем души. И от чего она только не оберегала сына! Опасными казались лю­бая погода, все соседние ребята, животные и даже пища. Всякое ведь может случиться с единственным сыном.

Отец тоже любил Якова, но по-своему. Возвра­щаясь из долгих поездок по горным деревням, он хватал сына в свои могучие руки, высоко подбрасы­вал, кружил.

— Андрюша, — стонала мать, — у тебя какая-то медвежья ласка, прямо душа в пятки уходит. Ведь так можно изувечить...

— Ничего. Жизнь, случается, не так мнет.

— Мнет того, кто ломится напролом, — с укором замечала женщина.— И потом, какое это имеет отно­шение к трехлетнему ребенку? Смешно, право.

- Пусть привыкает! — хохоча, отец щекотал бо­родой шею сына.

Едва Якову исполнилось пять лет, отец взял маль­чика в поездку по району. Из-за этого между роди­телями произошел серьезный, напоминающий ссору, разговор.

— Не понимаю тебя, Андрей. Потащить ребенка по горам. Он простынет или, боже упаси, сорвется где-нибудь с кручи. Ты будто лиходей ему.

— Аптека, Катя, окончательно тебя испортила. Сидишь ты в ней, как в теплице, боишься всего, — отец насупил черные кустистые брови и полез в кар­ман за коротенькой трубкой-носогрейкой. — Сына-то хотя не калечь. Нельзя ему с заячьей душой расти.

В первой поездке они пробыли больше недели. Когда вернулись, обрадованная мать порывисто об­няла сына. А в мальчике появилось что-то новое. Он смутился и, противясь ласкам, уперся ручонками ма­тери в грудь, начал торопливо рассказывать о тайге, горах, по которым ходят облака. Яша загорел, окреп, будто силой налился.

— Посмотри на него! — предлагал отец, крепко похлопывая сына по плечу. — Герой! Еще поедешь?

И мальчик радостно соглашался.

Весной 1930 года отец уехал в дальний сельский Совет. А через сутки его нашли у горного ручья. Про­тянув окровавленные руки к булькающей среди кам­ней воде, он лежал с простреленной грудью и разби­той головой. Бурые пятна засохшей крови вели по каменистой тропе на взгорок, где таинственно и мрачно чернел пихтач.

Мальчик испугался отца. Весь обмотанный повяз­ками, он беспомощно лежал на кровати, большой, грузный, тяжело, с хрипом, дышал. Смятая черная борода непривычно торчала, оттеняя желтовато-блед­ное опавшее лицо. Нос его, кажется, за это время вы­рос, а глаза глубоко провалились. Жарко спекшиеся губы временами шевелились — на них всплывали розовые пузыри. Отец часто открывал глаза, но они были мутными, бессмысленными. И только один раз в них прояснилось сознание. Он долго смотрел на жену, сына, будто не узнавая их. Сказал, перемежая слова хриплыми длинными вздохами:

— Оплошал... В спину, гады, ударили... Не знаю, кто. Все равно не укроются. Не остановят... — Он устало замолк, закрыл глаза. Через несколько минут еле внятно прошептал: — Яшку жалко. Испортишь... Не сделаешь человеком... К людям ближе держись. Не оставят...

Ночью отец начал бредить. Он хрипел, метался. С ним трудно было справиться.

В сознание отец больше не приходил.

После его смерти матери стало казаться, что поч­ва ушла из-под ног, и она стоит на чем-то шатком, вот-вот упадет. Напрасно товарищи мужа успокаива­ли и ободряли ее. Она поседела, сгорбилась, стала тихой и совсем неприметной. Теперь единственной радостью казался сын Ему она отдавала остатки всех своих сил и любовь робкого сердца. Почувство­вав это, Яшенька начал своевольничать. Порой мать тихим, ласковым голосом пыталась поучать сына, но сама не замечала, как уступала его требованиям. Из школы стали часто жаловаться, что Яша грубит, ленится, курит. В седьмом классе Яша увлекся тан­цами, охотой. Его вызывали к директору школы, в комитет комсомола, несколько раз беседовал с ним товарищ отца по партизанскому отряду, работающий теперь директором МТС. Все эти беседы и советы ка­зались Якову несправедливыми нападками, но иногда он чувствовал свою вину. Являлось стремление стать сильным, похожим на отца. Но оно как-то незаметно таяло. Сильнее была страсть к деньгам. С ними мож­но удовлетворить любое желание.

Яков выпрашивал деньги у матери. Но старуха стала скупиться, допытывалась, зачем они нужны. Тогда Яков начал без спроса забираться в сундук, а однажды продал тайком отцовское ружье.

Не окончив семилетки, Яков три года жил на счет матери, бездельничал. Ростом он намного обогнал своих сверстников, раздался в плечах, на верхней губе зачернел пушок усов. «Вылитый отец». Но вме­сто радости мать горестно качала головой. «Вот и ус­покоил старость. Правду Андрюша говорил... Может, с женой образумится, если хорошая угодит».

Яков неделями не появлялся дома. Как-то прошел слушок, что он женился. Правда это или нет — мать так и не узнала: Яков вскоре уехал на курсы шо­феров.

В годы войны он удобно устроился шофером ар­мейского склада, и поэтому все тяготы и горе прошли мимо него.

После войны шоферская работа в МТС показа­лась Якову унизительной. Ведь он, фронтовик, сын старого коммуниста, отдавшего свою жизнь за Совет­скую власть. Яков считал, что его должны отличать от всех, уважать. Он раздражался, и негодовал, когда видел, что его не отличают и не предлагают хорошее место.

Бездельничая, Яков около года объедал мать-пен­сионерку. Потом уехал в Бийск, оттуда в Барнаул, побывал на Дальнем Востоке и в прошлом году объявился в зверосовхозе. Поселился в общежитии для одиночек. Комната была на три койки, теплая, светлая. Одно не нравилось Якову — не давала покоя уборщица, беленькая, аккуратная старуха.

— Опять ты, Яшка, в сапожищах на кровать за­валился! — прямо от дверей гневно укоряла она.— Ведь белье только сменила.

— Ну, ты, хватит! — грозно повышал голос Яков.

— Что, правда глаза колет? — спрашивала ста­руха. —В Китае люди не то, чтобы с обувью на кровать, а за порогом разуваются.

— Все ты знаешь.

- Книги читаю да людей умных слушаю. Вот и знаю. А ты, не в обиду сказать, чурбаном живешь, как Илья Ильич Обломов.

Яков морщил лоб, недовольно крякал.

— Выписывал бы семью, а нет ее, так женись. Только по всему видать, счастья с тобой жена не уви­дит, — старуха сокрушенно качала головой. — Бес­путный ты!

Такие разговоры будто встряхивали Якова: он долго ходил по комнате, тормошил черный курча­вый чуб, громыхал стульями, которые старуха, ка­залось, нарочно на пути расставляла.

Яков чувствовал, что старуха была права. Про­жил он больше тридцати лет, а толку никакого.

— Шофер! — с брезгливой гримасой бормотал он. — А товарищи черт-те куда забрались. Генка — кандидат наук, Санька-лохмач—полковник. Спроста и не подступиться, пожалуй. А я — шофер. Такая уж, видно, моя судьба. Не умею в глаза начальству лезть, подхалимничать.

Якову становилось жарко. Он хватал графин и, обливаясь, пил из горлышка. После опять ходил и думал: жениться ему, конечно, следует. Старуха правду сказала — один, что собака бездомная! Толь­ко на ком жениться? На Валентине? Можно, конеч­но. Живет она неплохо. Вот только мальчишка вредный.

Яков доставал из кармана круглое зеркальце, по­долгу смотрелся в него, всячески меняя выражение лица.

— Ничего... Мы еще выйдем в люди.

ТРУДНЫЙ РАЗГОВОР

Глафире Павловне за пятый десяток перевалило. Девятнадцати лет начала она учительствовать в глухой горной деревне, а потом переехала в только что организовавшийся зверосовхоз. Здесь взяла на воспитание осиротевшую семилетнюю девочку. Приемная дочь окончила институт, работает в совхозе старшим зоотехником, вышла замуж. Глафира Павловна стала бабушкой.

Когда Глафира Павловна оглядывается на пройденный путь, ей вспоминаются слова известного поэта: «Жизнь моя, или ты приснилась мне?» Нет, Гла­фире Павловне ее жизнь не приснилась. Всю ее, с молодостью, с лучшими думами и порывами, учительница отдала школе. И теперь на просторных полях, светлых цехах заводов и фабрик, в воздухе, на море, под землей трудятся люди, которым она, Гла­фира Павловна, дала знание и которых воспитала. Среди учеников есть Герои Социалистического Труда, один стал Героем Советского Союза, а другой — видным конструктором. Приезжая в отпуск, они обязательно навещают свою учительницу. Во время этих встреч Глафира Павловна чувствует себя самой счастливой на свете. И в самом деле, кто может быть более счастливым? Разве врач, спасший человека от неминуемой смерти.

Годы побелили Глафиру Павловну сединой, избо­роздили лицо морщинами, но не погасили в сердце неустанного беспокойства о судьбах своих учеников. Вот уже несколько дней Глафира Павловна думает о Васе Твердых. Что с ним? Почему он так изме­нился? Правда, Вася и раньше отличался неров­ностью в поведении, но теперь будто переродился.

Сегодня разговор со Светой в учительской многое открыл Глафире Павловне. Учительница хотела вы­звать Васину мать в школу. Написала записку, затем порвала, решила навестить Валентину сама.

Глафира Павловна вышла из дома, когда уже темнело. Было пасмурно, тихо, падал крупный мар­товский снег. Он приятно освежал лицо, садился на пальто и черный каракулевый воротник. В такую по­году хотелось идти и идти куда-нибудь, дать волю мыслям.

Глафира Павловна думала о Васе. Вот он какой... взял инструмент и забросил. И еще, говорит, возьму А Яков Павлюков? Глафира Павловна видела его только раз. Красивый он, но за красотой видно само­довольство. А Валентине ведь этого не скажешь. И вообще, как с ней разговаривать? Удастся ли вы­звать на откровенность?

...Март намного прибавил хлопот на звероферме. Теперь, ожидая лисят, звероводы дежурили по ночам. Много времени отнимала кормежка зверей. Старший зоотехник — приемная дочь Глафиры Павловны, серьезного вида, в очках, кажется, и не уходила с фермы. Вместе с Марией Ивановной они осторожно присматривались к лисам, тихо совещались. В сто­рожке Мария Ивановна доставала из шкафика журнал, и зоотехник, близоруко уткнувшись в него, делала карандашные пометки, отдавала приказания. Одной лисе надо было сбавить рацион, второй — не давать мяса, третьей — прописать витамины в жид­ком виде. При кормежке все это надо точно вы­полнить.

Валентина не боялась работы. Проворная, исполнительная, она в работе забывала о времени.

Сегодня звероводы закончили все дела, когда уже совсем стемнело. Сняв халаты, начали мыть руки. Самая молодая в бригаде девушка, отстраняя подруг, подступила к умывальнику.

- Галя, как не совестно?

- Успеете насидеться на печи. Вот разве ей некогда? — Галя показала черными озорными глазами нa Валентину. Валентина смутилась.

Когда выходили из сторожки, Мария Ивановна Задержалась на пороге, припоминая, не забыто ли что, все ли сделано, а Галя тем временем затянула:

- Каким ты был, таким остался...

Валентина бросила обиженный взгляд на подругу. Ей показалось, что, напевая песню, Галя продол­жает подсмеиваться... Но девушка пела вдохновенно, отдавая песне всю душу. Валентина и сама не заме­тила, как начала подпевать. Бригадир слушала, слу­шала и тоже запела. Песня окрепла, зазвенела по безмолвному лесу.

В поселке расстались. Марию Ивановну ожидали в конторе неотложные дела. Галя спешила до начала репетиции драмкружка поужинать и переодеться. У одной Валентины было свободное время. Остав­шись на дороге, она подумала и решила навестить старую подругу.

Школьная подруга обрадовалась Валентине. За­ставила снять стеганку, усадила на диван.

— Сейчас ужинать будем! —В белом фартуке, за­сучив рукава, она проворно лепила пельмени.

Неумело, с детским усердием помогала ей пяти­летняя дочка. Потное лицо, руки и платьице девочки были в белых мучных пятнах. Здесь же за столом си­дел муж, рабочий пилорамы. На коленях у него пру­жинисто подскакивал годовалый сынишка, махал пухлыми ручонками, точно хотел улететь.

— Гу... па... па... — мальчик надувал на губах пузыри.

Валентина вдруг, бледнея, поднялась.

— Побегу, — глухо сказала она.

Пряча наполненные слезами глаза, Валентина то­ропливо оделась и выскочила на улицу. Уж лучше было не заходить. Одно расстройство. Она шла, не разбирая тропинки. «Нехорошо завидовать чужому счастью. Стыдно». Эту мысль сбивали и заслоняли другие. Почему она завидует? Нет! Ей просто горько, досадно. Проклятая война!

Дома Валентина, не раздеваясь и не включая света, долго сидела за столом. Думала, пыталась разоб­раться в нахлынувших чувствах.

Двенадцать лет назад проводила она мужа на фронт, и с тех пор сердце будто в кулак кто сжал. Все время тоскует, болит. И когда оно только успо­коится? Конечно, если бы одна, а то сын. И себе хочется счастья, и ему. Вот познакомилась с Яко­вом. Нравится он. Каждый день Валентина открывает в Якове что-нибудь такое, что напоминает мужа. То улыбнется так, то взглянет, то в голосе вдруг послышатся знакомые и дорогие нотки. И возможно, все было бы хорошо, если бы не Вася. Какой был мальчишка! Послушный, заботливый. А с Яковом мир не берет. Валентина пыталась холодным безразлич­ным отношением сломить упрямство сына. Оказалось еще хуже. Как чужими стали.

За этими мыслями и застала Валентину Глафи­ра Павловна. Ее приход насторожил Валентину. Зачем она? Что с Васей в школе?» — Валентина, включив свет, пригласила учительницу сесть, а сама сняла стеганку и стала у печки.

- Вы знаете, что Вася сегодня не был на занятиях?

- Как не был? — тонкие брови Валентины удив­ленно поднялись.

— Не был.

— Не знала.

— Но дело не в этом. Я зашла посоветоваться с вами, поговорить откровенно. Никак не могу понять, что с мальчишкой. Грубит, хуже стал заниматься. Особенно плохо с русским. Может не перейти. Что с ним? — Глафира Павловна перевела испытующий взгляд на Валентину. — Возможно, дома что-нибудь...

Валентина пожала плечами.

— Живем, как всегда.

— Я слышала, он какой-то инструмент у Якова Павлюкова взял.

Валя смутилась.

— Не слышала... не знаю, — и совсем красная, опустила голову. — Я поговорю с ним. Узнаю. Спа­сибо.

«Вот и не получилось разговора», — с досадой подумала Глафира Павловна.

Она попыталась еще раз вызвать Валентину на откровенность. Но разговор не вязался. Глафира Павловна тяжело поднялась, бросила на Валентину короткий, укоряющий взгляд.

- До свиданья. Прошу вас - поговорите с Васей по-хорошему, добром. Так лучше... Хотелось, чтобы и в доме ничего не мешало мальчику учиться.

Глафира Павловна ушла, а Валентина долго стоя­ла у печки. Как в огне, горело ее лицо...