Основа основ

КРЕСТЬЯНСКАЯ ДОЛЯ

Но не крепнущая царская власть и не дворянская ретивая служба были основой могущества и расцвета России в первой половине XVI века. Единственной основой всего этого был тяжелый крестьянский и ремесленный труд.

Главным оставалось земледелие. На тучных пышных черноземах в центре и на юге страны сеяли в основном пшеницу. Там же, где климат был более суров, где зима побеждала лето и нежная пшеница часто вымерзала, основными культурами были рожь, овес и гречиха. Меньше других боялась холода и не­погоды рожь, которую сеяли в поймах самых северных рек. А креп­че ржи держался против мороза лишь неприхотливый ячмень, добиравшийся даже до кольских суровых мест.

Самым важным крестьянским орудием на хлебном поле, как и в прежние века, оставалась соха. Но в отличие от старых времен сохи теперь были разные, крестьянская смекалка сделала это орудие более совершенным. Кое-где стали делать трехзубые сохи, которые при пахоте захватывали более широкую полосу земли. В лесных местах изобрели однозубую «колосоху»; она двигалась под прямым углом к земле и поэтому, перемещаясь, не залезала под попадавшиеся на поле корни деревьев, а перескакивала через них.

Широко распространилась в XVI XVII веках соха с полицей. Полица — специальная отвальная доска, увлекавшая за собой взрыхленную острым сошником землю и аккуратно сгребавшая ее в сторону. С появлением полицы успешней стала борьба с сорня­ками: верхний слой почвы при пахоте переворачивался и се­мена сорняков оказывались глубоко в земле. Полица позволила глубже запахивать удобрения, что заметно влияло на урожайность хлебов.

В XVII веке появилась еще более совершенная соха — косуля. Рабочей частью косули был треугольный железный лемех, к кото­рому примыкала деревянная отвальная доска. А впереди лемеха со временем стали укреплять еще отвесный железный нож, уходив­ший в землю при заглублении рабочей части сохи. При движении косули отвесный нож взрезал землю, шедший следом лемех под­резал ее сбоку и подымал, а отвальная доска переворачивала жирный пласт, закапывая сорняки и предварительно разбросанный по полю навоз. По сути дела косуля была легким плугом, предшест­венницей тяжелого лемешного плуга, распространившегося в по­следующие века.

Появление таких орудий позволило шире применять органиче­ские удобрения.

Если еще в XV веке навозного удобрения полей почти не было, то в XVI и особенно в XVII столетиях оно распространилось повсе­местно, стало обычным и обязательным делом. А это тоже способ­ствовало росту урожайности.

Земледелие становилось все более сложным, одно новшество за другим медленно, но верно пробивало себе дорогу. К XVI веку по­всюду распространилось трехполье. Угодья каждого хозяйства де­лились теперь на три части — поля. На одном сеяли озимые, на втором — яровые, а третье — паровое — отдыхало. Каждый год поля менялись.

Если земля слишком истощалась, то отдохнуть ей давали не один год, а несколько. Распахивали новый участок (земельной тесноты, какая появилась в более поздние века, тогда еще не было), а старый превращали в залежь, которая за пять — десять, а то и двадцать лет вновь набирала урожайную силу и опять входила в хозяйственный оборот. При этом подросший на ней подлесок выжигался — земля, удобренная золой, становилась еще плодо­роднее.

А кое-где в малонаселенных местах в XVI —XVII веках про­должали активно применять огневую систему земледелия.

Главным орудием взявшегося за подсеку крестьянина был тяжелый острый топор. Выбрав подходящий участок леса, основа­тельно подрубали на нем деревья. Год-два они стояли, засыхая на корню, а после этого устраивали на делянке бушующий огненный «пал» — полностью выжигали лес. Остатки несгоревших пней выкорчевывали, разравнивали землю, взрыхляли ее сохой. Хлеб сеяли прямо в золу.

В первые годы на новом участке урожай бывал очень высок, иногда получали в десять раз больше того, что посеяли! Но посте­пенно земля истощалась, урожай оскудевал. Нужно было подыски­вать новый участок, где тяжелый процесс подсеки повторялся сначала.

Сколько же земли требовалось обработать крестьянину, чтобы сводить концы с концами — и оброк заплатить, и семена отложить, семью прокормить и скотину-помощницу? Ответ на такой вопрос дают нам сохранившиеся описания крестьянских хозяйств в древ­них писцовых книгах. Каждое из трех полей в крестьянском хозяй­стве занимало площадь в четыре-пять гектаров. То есть крепкая крестьянская семья должна была обрабатывать около пятнадцати гектаров земли. Поэтому соха была в работе почти полгода без перерыва. В апреле начиналась длившаяся до теплых майских дней вспашка поля под яровые хлеба. В мае, оторвавшись от ее до блеска натертых ручек, брался крестьянин за лукошко с зерном и выходил на свежую пашню — сеять. Ходил сеятель но полю босым. На груди лукошко с добрым — сухим и ядреным — семенем. Горсть за горстью бросал землепашец зерна в продольные борозды, прочер­ченные сохой. Самое главное — чтоб семена легли равномерно, не дай бог, будет, где густо, а где пусто, — не тот будет и урожай от неумелого посева!

Напряженная, требовавшая большой точности работа занимала большую часть мая.

После сева бежала по полю юркая борона — зарывала зерна, прикрывая их теплой землей.

Засеянное поле требовало заботы: вокруг него сразу надо было «огороды городити» от случайных потрав домашним скотом, лося­ми и кабанами. «Огороды» обычно ставились высокие — «в семь жердей добрых».

Огородив ноле — здесь работа была быстрой: жерди приготов­лены, столбы в прошлые годы врыты, — земледелец в начале июня вновь брался за соху, пришла пора первой вспашки озимого по­ля, куда осенью ляжет рожь. Вслед за этим оно бороновалось и примерно месяц оставалось в покое. В это время брался крестья­нин за короткую косу-горбушу — травы поспевали к первому укосу.

В конце июня — начале июля вновь ждала работа на озимом поле — вторая вспашка. А еще через месяц, уже непосредственно перед высевом озимых в третий раз шла по нему соха. Без такой многотрудной настойчивой работы нечего было и думать о сносном урожае.

После скорых осенних дождей дружно всходили озимые, на­поминая славный весенний луг. Зелень их особенно ярко сияла па фоне желтизны и общего увядания.

Еще до этого вновь обращался крестьянин к яровому клину, наступала пора жатвы. С середины августа она начиналась повсе­местно. Трудились все — и мужчины, и женщины, и дети. Основ­ным рабочим орудием становился в эту пору серн. Сжатый хлеб тут же вязали в снопы, дальше путь его шел в овин, построенный чаще всего тут же, рядом с полем. Наземной частью овина был обычный крепкий сруб, в основе которого устраивалась яма с печью. Здесь хлеб сушили и отправляли на гумно — там полным ходом начина­лась молотьба и веяние. Тут-то рожь, пшеница и становились зерном. Умолоченное зерно свозилось в житницы, амбары, сушила или клети — хранилища в разных местах большой страны встреча­лись разные. Хранили хлеб заботливо. Под надежной крышей сберегали от влаги.

Стремясь спасти зерно от грызунов, поднимали амбары на столбы-ноги различной высоты.

Из амбаров дорога большей части зерна была одна — на мель­ницу, а потом львиная доля шла в барские закрома: оброки были велики и тяжелы.

Убрав урожай, снова брался крестьянин за соху, теперь на­до вспахать жнивье. Эта работа занимала иногда весь октябрь, а в южных районах и начало ноября. Лишь после этого трудив­шаяся полгода соха шла отдыхать — до новой вешней пашни под яровые.

Чтобы свести концы с концами при тогдашнем уровне земле­дельческой техники, от всей крестьянской семьи требовался еже­дневный изнурительный труд. Трудиться приходилось от зари до зари. Страда была непрерывной, длилась с утра до вечера круглый год, менялись лишь виды работ. За вспашкой следовал сев, за севом укос, там приходила жатва, а следом тяжелая молотьба. За огоро­дом надо ходить-поливать, охотой заниматься, рыбу ловить да сладкий бортный промысел не бросать, грибы-ягоды собирать. К зиме дрова заготовить, избу починить, загороды на полях попра­вить, зимой навоз на поля возить, на ближних и дальних ярмарках побывать, продать, что земля уродила, — собирать серебро для хозяина.

Сызмальства участвовали в общем труде крестьянские дети. Помогали на огороде и в поле, собирали хворост в лесу, пасли скот на ближних полянах, помогали по дому.

С 12—13 лет крестьянский сын работал уже наравне со взрос­лыми, от света до темна.

Мало ли дел у крестьянина! Лапти сплести себе и ребятишкам и то непросто! А тут еще и власть не забывает работу подкинуть! То мост строить — прежний сгнил и рухнул, то новую дорогу торить, а то большое «крепостное строение» затеется, и все должны собирать по дальним и ближним полям «дикое каменье» — валуны и на своих изработавшихся лошаденках тянуть в означенное место.

Часто ближних пашен хозяйству не хватало, тогда появлялась пашня дальних полян и лесных участков— «ухожаев». Пахали «наездом», часто тайком от властей и помещика, чтобы скрыть от поборов. Но царские писцы, постоянно посылавшиеся во все районы, такие угодья «сыскивали накрепко, писали и метили», тут же определяя платежи с утаенных земель. В указах своих царь по­стоянно грозил крестьянам, чтобы они «ничего за собою не таили и земель всяких и угодий не обводили!».

Урожаи тогда были небогаты. Рожь в обычные годы давала в три-четыре раза больше того, что было посеяно, а овес — и того меньше. Случались, правда, удачные годы, когда, особенно на новых роспашах, удавалось получить урожай сам-восемь, а то и сам-десять, то есть в десять раз больше того, что посеяно! Но счастливые годы случались редко, а вот худые, голодные приходили гораздо чаще.

Из русских летописей зримо встает тысячелетний перечень этих событий.

Бывало, в страдную пору не ко времени ударял мороз и губил многонедельный труд. Эти годы в летописях отмечены печальными примечаниями, за которыми видится образ народной беды:

«Пришел великий мраз и позябло всякое жито и всякий овощ»;

«Рожь на цвету мороз побил»;

«Мраз побил по всей Русской земле жито во время жатвы»;

«Того ж лета июля всякие ржаные и яровые лютые мразы позябли, а скот, лошади и коровы, с великого гладу помирали мно­гое множество, потому что все сена и соломы поедены без остатку»;

«Побил мороз обилье по всем волостям»...

Не меньше мороза вредили урожаям долгие холодные дожди, шедшие иногда большую часть лета. Хлеб в таких случаях или не вырастал вообще, или гнил на корню.

«Лето было непогожее, а дожди шли великие, и осень была непогожа и был нерод ржи и яри, многие люди и семян не со­брали».

«Ветры сильные и дожди великие и мокрота непомерная, а дожди во все дни были».

«Дожди непрестанные и рожь и ярь замокли. Был недород вели­кий хлебного плоду».

«Лето студено да и мокро, и никакое жито не родилося, с тех пор меженина и глад велик».

«Лето и осень все было мокро от множества дождя, обилье по­гибло...»

Случались и жестокие засухи. Если приходила «сухмень вели­кая», то высыхали водные места, горели леса и торфяные болота. Сгорал на полях и хлеб.

«Того ж лета мгла стояла шесть недель, солнце не видели и рыбы в поде мерли, и птицы на землю падали, не видели летать».

«Был зной великий и жара, а дождя сверху ни единая капля не бывала все лето».

«Места черные на солнце, яко гвозди, и мгла великая была, за единую сажень пред собою не видно, сухмень тогда была великая и зной и жар мног, и земля горела».

«Сухмень и зной велик и воздух курился и земля горела».

«Солнечного сияния на облаках ire видно от дымного помра­чения».

«От солнечного зноя и всяких жаров хлеб в полях ржаной и всякие овощи погорели и земля от засухи солнечной тоже горела во многих местах в глубину аршин и больше».

Но что бы ни случалось — засуха или заморозки, холодное дожд­ливое половодье или жестокий град, — результат бывал один.

Гибли крестьянские упорные труды, взращенные хлеба, а без них наступал нещадный голод.

Голодные годы выпадали часто. Из каждых десяти лет два-три, а то и четыре года бывали голодными. Каждый крестьянин за свою не очень долгую жизнь жестоко голодал десятки раз, и каждый раз голод длился долгие месяцы — от осени до лета. Голод был зна­комым делом, регулярно уносившим, подобно эпидемиям, мно­гие жизни. Но и обычность его не убавляла страха, привыкнуть к нему было невозможно, а пощады он не знал. Болезнь могла ми­новать и обойти крестьянский дом. а голод нет, он настигал каждого.

«Был глад велик» — это едва ли не самая частая фраза рус­ских летописей, постоянный спутник многих летописных рас­сказов.

«Был глад велик, яко людям измирать».

«Ели люди сосновую кору, лист липов и иной мох».

«Ели липовый лист и кору, сосну и мох, конину, собак, кошек».

«Глад крепок во всей земле Русской». «Хлеба было скудно».

«И многие от глада падали и умирали».

«Глад велик зело, множество людей маломощных с голоду мерло».

Только с 1553 по 1584 год голод приходил на Русь девятнадцать раз! Каждый второй год был голодным!

Но как бы ни тяжела была жизнь, приходила новая весна и снова кипела на крестьянских полях трудная необходимая работа: цепляла камни соха, чиркала по ним острыми зубьями борона, ши­рокими взмахами раскидывал земледелец семена по вспаханной ниве.

Нежными зелеными ростками пробивалась на пашне новая крестьянская надежда, новый хлеб.

Вторым после хлебного дела стояло в крестьянском хозяйстве животноводство. Главным животным в хозяйстве была лошадь, без которой нечего и думать о сколь-нибудь сносной жизни. Ни вспа­хать без нее, ни заборонить, ни дров привезти. У большинства крестьян имелось по одной лошаденке, но в больших крепких хозяйствах иногда по две и три.

И лошади, и коровы были в сравнении с современными живот­ными малорослыми. Если ныне мало кого удивит бык весом в 600 килограммов, то в средние века таких попросту не существо­вало. Животные весом в 300 килограммов считались очень крупны­ми, а средние — того мельче. Разделения пород скота на молочные и мясные не существовало. Хороших пород еще не вывели, хотя в некоторых районах — например, в Вологде, Холмогорах — в XVII веке уже появился скот улучшенных пород, ставших впо­следствии знаменитыми на всю Европу.

Об основных породах домашнего скота хорошо позволяет судить состав крестьянских оброков — ведь помещики включали в них все производившиеся продукты. В оброки часто входили большие «полти» (полутуши) говядины, бараны, поярки и овчины, коровье масло, полти свиного мяса, живые и битые поросята, гуси, куры и яйца. А распространенность того или иного продукта в оброках дает представление и о распространенности соответствующего вида животных.

В Новгородской земле XVI века в нехлебной части оброков почти половину стоимости составляли продукты овцеводства, а нот продукты свиноводства — только двадцатую часть. Овец пред­почитали разводить потому, что они давали не только мясо, но и шерсть, шкуры, из которых выделывалась прекрасная зимняя одежда. К тому же и разводить овец было проще, чем свиней, — кормов надо меньше.

Так было в сельской местности. А в средневековых городах дело обстояло несколько иначе. Археологи при раскопках изучают не только диковинные находки, красивые амфоры, древние мечи и шлемы. Тщательно изучаются, например, и попадающиеся кости домашних и диких животных. При этом чаще всего, как выясняет­ся, попадаются кости свиньи. Значит, в средневековых городах, где имелось больше пищевых отходов, а полян и лужков меньше, пред­почитали разводить свиней.

А как же содержался скот в крестьянском дворе? Может, кому-нибудь и вопрос-то такой покажется странным — ясно, что в хлевах. Но оказывается, в XV и первой половине XVI века скот обычно содержался под открытым небом, а в лучшем случае в легком плет­невом загоне, который для утепления обкладывали навозом. А мо­лодняк — телят, ягнят, поросят — брали в холодное время в избу. Только во второй половине XVI века крестьяне начали строить теплые рубленые хлевы.

Видное место в хозяйстве занимало огородничество. И в городах и в деревнях при каждом дворе были огороды. Капуста, репа, огурцы, лук, чеснок — вот основные овощи крестьянского огорода. С ними соседствовала свекла, морковь, стручковый горох да креп­кая редька. К югу от Москвы чуть не в каждом огороде была особая «дынная» грядка, дыни слыли знатным лакомством. А умелые ого­родники выращивали дыни даже на далеких северных Соловецких островах!

Во многих огородах были уголки, засеянные мятой, чабрецом, тмином, маком. А вот картофель, помидоры и подсолнухи, теперь столь обычные для нас, отсутствовали. Эти американские гости еще не пришли в Европу.

Почти столь же широко, как огороды, встречались на Руси ябло­невые сады. Разводили множество сортов: налив, артат, скрун, штрюцель, мирон, бельцы — всех названий, попадающихся в древ­них книгах, не перечислишь. Кроме яблонь разводили вишню, сливу, малину, смородину. Ну, а собиранием лесных ягод и грибов занимались повсеместно.

Большим подспорьем служили крестьянам рыболовство и охота. Рыбными угодьями Русь была богата необычайно. На севере ловили дорогую красную рыбу — семгу, ставившуюся в Европе. По всей стране на реках и озерах стояли деревни «рыбных ловцов» — умелых и опытных рыбаков. Снасти они имели самые разные, простые и сложные, на всякую рыбу свои -- неводы, сети, мережи, переводы, «курицы», бредни, крупноячеистые сети-гарвы на крас­ную рыбу, сиговые сети, плотичьи сети, не говоря уж об удочках, переметах, продольниках и других крючковых орудиях лова.

Часто артелями ловцов строились на реках сложные сооруже­ния — «езы», заплоты, позволявшие задерживать рыбу, направ­лять ее в нужное место, где расставлялись сети.

Рыбу ловили самую разнообразную — многие десятки названий сохранились в древних документах. Наряду с известными и сего­дня — семгой, щукой, плотвой, линем, окунем, лещем, сельдью, ряпушкой, голавлем, шерешпером — попадаются в древних до­кументах и забытые диковинные названия, объяснения которым не найдешь даже в знаменитом Толковом словаре Владимира Даля. Тында, стурион. сырт (про это название В. И. Даль написал: «...ста­ринная какая-то рыба, кажется, вяленая»), гарюс, ладога, мазюн, чудесная белорыбица...

Тысячеверстные пространства в России занимали леса, степи, болота, на севере — дикая тундра. И везде водился самый разный зверь, поэтому охота тоже была важной стороной хозяйственной жизни, помогала крестьянам сводить концы с концами.

Знаменитый иностранный путешественник Сигизмунд Герберштейн утверждал, что в России «звери, убить которых стрелами не составляет особой трудности, водятся в таком огромном количестве, что путешествующие по тем местам не нуждаются для поддержа­ния жизни ни в чем, зa исключением огня и соли».

Особенно много охотников было в северных краях, где целые округи кормились «зверем да птицей, да рыбою, да травою». Здесь добывали ценных пуганых зверей: соболей, бобров, куниц, горно­стаев, черно-бурых лисиц, песцов, росомах, рысей. Бывалые помо­ры били морского зверя: моржей, тюленей, китов. Промысел этот был опасен, на него решались только очень смелые и ловкие охот­ники, бывшие к тому же и отличными полярными мореходами. Каждая встреча с китом могла закончиться трагически — мощные животные, разъярившись, не раз опрокидывали ладьи поморов. Непривычного человека встреча с китом приводила в ужас. Вот как описывает ее английский капитан Бэрроу, смелый моряк, заплыв­ший в 1556 году в русские северные моря. «В тот же день к вечеру мы увидели чудовищного кита так близко от нашего борта, что можно было вонзить в него меч или какое-нибудь другое оружие. Но мы не посмели этого сделать из боязни, что он опрокинет наш корабль. Я созвал весь мой экипаж — все мы стали кричать, и от этого крика он удалился от нас. Часть его спины, возвышавшаяся над водою, была величиною со всю нашу пинассу (корабль), а по­гружаясь, он произвел такой страшный шум в воде, что каждый человек, не зная, в чем дело, был бы чрезвычайно удивлен. Однако, благодарение Богу, мы спокойно избавились от него!» Опасной была и охота на крупного зверя: белых и бурых медведей, волков, рысей.

А мелких зверей и птиц ловили петлями-силками, которые рас­ставляли в лесу па охотничьих маршрутах. Силками они называ­лись потому, что умело прикреплялись к пригнутым сильным ветвям деревьев. При попадании зверя или птицы ветви резко рас­прямлялись и затягивали петлю. Пушного зверя чаще всего ловили «плашками». Под толстую и тяжелую выструганную из бревна плаху с одного конца подставляли колышек и клали приманку. Зверь залезал под нее, хватал приманку и сдвигал колышек. Плаха тяжело падала и придавливала его к земле. Такие приспособления не портили цепных шкурок, поэтому были распространены по­всеместно.

Птиц ловили перевесьями — большими сетями, которыми «перевешивали» заранее найденные места их частого пролета. Подняв сеть, охотник затем спугивал птичью стаю, и та полностью или частично попадала в перевесье.

Особым лесным промыслом было бортничество — добывание меда. «Московия очень богата медом!» – утверждал побывавший в России итальянец Альберт Кампензе. Ловкие бортники жили по­всюду, неутомимо ходили по лесам, выслеживая по полетам диких пчел старательно укрытые в дуплах больших деревьев медовые клады. Брать мед надо было умело: защищаясь от пчел, да еще и по сторонам смотреть — не пожаловал бы косолапый!

И XVI веке все чаще и чаще бортники наряду с поисками и соби­ранием дикого меда стали разводить пчел в ульях и колодах, устраивать пасеки. Кампензе видно очень любивший московский мед, с некоторой завистью отметил, что в России «поселяне держат домашних пчел близ своих жилищ и передают их в виде наследст­ва». А как любили «медвяные оброки» помещики и монастыри! Где была возможность, там сразу требовали с крестьян эту сладкую, большими трудами добывавшуюся подать.

Жизнь молодой крестьянской семьи, которая отделилась от родителей и пришла на новое место, обычно начиналась со строи­тельства жилья и хозяйственных построек. Эта трудная, часто невыполнимая без помощи соседей работа продолжалась иногда несколько лет. В крестьянских порядных — договорах с поме­щиками — часто перечислялось то. что должен был построить пришедший на помещичью' или монастырскую землю кре­стьянин.

«Поставити, мне, Кручине, со своими детьми. —записано в одной из них, — на своем участке двор — изба да клеть, да сени, да хлев, да сарай, как иные прочие дворы поставлены».

Начинали с избы. Рубилась она из крупных бревен сосны, ели или дуба. Бревна подбирались одно к другому — по три-четыре са­жени длиной. Немного отступив от края, рубили на каждом конце бревна углубления — «чашки». Клали два бревна параллельно и затем поперек этой параллели укладывали точно в вырубленные «чашки» пару таких же крепких бревен — четыре связанных таким образом бревна составляли первый венец сруба.

Утрамбовав землю там, где решили ставить избу, устанавли­вали нижний венец. Специальных фундаментов для небольших крестьянских построек тогда не делали. Дальше наращивали ве­нец за венцом, вырубая «чашки» в каждой следующей паре. Назы­вался такой способ соединения бревен — «в обло». Были и другие приемы.

Быстро росла срубпая четырехугольная «клеть», достигавшая обычно семь-восемь венцов, то есть два с половиной — три метра высоты. [Цели между подгонявшимися одно к другому бревнами плотно конопатили сухим мхом.

Когда сруб достигал задуманной высоты, переставали класть венцы и продолжали надстраивать сужающимся вверх - к конь­ку — треугольником боковые стены. Вершины этих бревенчатых треугольников соединяли «князевым» бревном и начинали насти­лать крышу.

Лучшей считалась тесовая крыша. Тес делали, разрубая вдоль легкие бревна, поэтому тесины были довольно массивными — до десяти сантиметров толщиной. Чтобы не протекала в дом дождевая вода, под них иодкладывалп широкие берестяные полотна. На верх­ние концы плотно уложенных тесин, соединявшихся на гребне крыши, накладывали «шелом» -- специальное бревно с выемкой по всей нижней стороне. Оно надежно прижимало тесины, не позво­ляя воде проникать в соединительный шов па гребне.

Более дешевыми, а потому и более частыми в крестьянских дворах были крыши из драницы -- длинной щепы, укладывавшей­ся на основу из жердей. А совсем бедные довольствовались крышей из стойкой к холоду и дождям ржаной соломы, которая тоже верно служила русскому крестьянину многие века.

Потолков внутри крестьянской избы даже в XVII веке еще не делали, только иногда подшивали крышу изнутри досками.

Окна тоже устраивались иначе, чем в более поздние времена. Два маленьких световых окна прорубались в одном из верхних венцов той боковой стены, где была дверь. Были они высотой в одно бревно, свету в дом через них проникало немного. Еще одно окно — дымовое устраивалось под самым коньком крыши. Глиняные печи, располагавшиеся в переднем углу под окнами, в большинстве еще топились по-черному. Дым, поднимаясь под крышу, выходил через верхнее окошко.

Труб и деревянных «дымников» в крестьянских избах почти не было, хотя в хоромах русских феодалов они уже стали привычной вещью.

Полы в избах были в основном земляные, по у многих крестьян, особенно в северных краях, делались и деревянные. Причем все чаще доски не просто укладывали на землю, а настилали на подло­женные бревна. Такое новшество, во-первых, делало избу теплее — подпол отделял жилое помещение от холодной земли, во-вторых, появлялось место для хранения многих продуктов.

Сбоку от печи устраивались полати, а вдоль стен избы выстраи­вались широкие врытые в землю или прибитые к иолу (на них и спать можно было) лавки. Над лавками тянулись широкие вмести­тельные полки-полавочники, где стояла утварь.

В дальнем от печи углу ставили стол. Подстолье зарешечивали и держали там кур. В этом же углу находилась обычно и божница с иконами. Ее украшали, чем могли, поэтому угол прозвался в паро­де «красным» – красивым.

В такой избе всегда, даже в самый солнечный день, было полу­темно, окна пропускали мало спета, особенно зимой, когда они затя­гивались от холодного ветра бычьим пузырем, а от холода закры­вались — «заволакивались» — доской, укреплявшейся в пазах. Чуть светилась лампада в красном углу, бросал на стены отблески печной огонь, а главный смет давала лучина, укреплявшаяся в спе­циальном держателе-светце. Свечей из-за их дороговизны в кресть­янском обиходе не использовали.

Нехитро убранство крестьянской избы. Лишь самые необходи­мые предметы окружали крестьянина. Сработанные своими рука­ми, все они — от березового туеска до конька на крыше — были сделаны с любовью, были удобны и красивы. Покупали только про­дукты сложных ремесел — железную утварь, иногда дешевые гли­няные горшки и кринки, бочки, кой-какие костяные и кожаные из­делия.

Каковы же были размеры избы - главной части крестьянского двора? В ней крестьянин появлялся на свет, в ней жил, согреваясь зимой, отдыхая короткими летними ночами, когда работал от зари до зари, стены избы часто были последним из того, что видел чело­век па земле перед смертью.

В бедных дворах попадались двухсаженные избушки. Их дела­ли из дешевых бревен, длина которых не превышала двух сажен. Площадь таких жилищ, не превышала двенадцати квадратных мет­ров. Но чаще всего избы бывали трехсаженными, то есть строились из бревен в три сажени (около шести метров) длиной. Их внутрен­няя площадь равнялась примерно двадцати пяти — тридцати квад­ратным метрам.

Второй по значению постройкой считалась па крестьянском дворе клеть. Это сруб, во многом напоминающий избу, но с одним большим отличием — здесь не было печи, соответственно, и веро­ятность пожара была несравненно меньшей. Все семейное иму­щество — одежда, посуда, разные съестные припасы и главное богатство — хлеб — хранилось в клетях, наполненных чистым запахом зерна.

Летом клеть, в которой оставалось уже немного припасов, стано­вилась еще и местом жизни всей крестьянской семьи — сюда пере­ходили из законченной за зиму избы.

Изба да клеть — две основные, обычно стоявшие рядом по­стройки двора. Со временем их стали соединить легкими дощатыми или бревенчатыми сенями. Получалось уже сравнительно сложное строение, в котором под общей крышей объединялись жилье и хо­зяйственная постройка.

Кроме этого, во многих хозяйствах в XVI — XVII веках строи­лись хлевы, сараи, погреба, житницы, амбары, сенники, мшаники, бани-мыльни. Гумно, овин или рига тоже были принадлежностью каждой деревни.

Чтобы все это построить, а йотом поддерживать в жилом или ра­бочем состоянии, требовался большой труд. Отдельная семья часто не могла справиться с такой работой в одиночку, па помощь прихо­дили крестьяне из соседних дворов и деревень. Крестьянские об­щины, объединявшие жителей отдельных местностей, стремились помочь каждому.

Постройки в городах, особенно у зажиточных посадских лю­дей — торговцев, некоторых ремесленников, у служилых и приказ­ных людей — заметно отличались от крестьянских. Их ставили обычно артели плотников-древоделов. Труд мастеров ценили.

Мастер-плотник получал 3 копейки в день «кормовых» денег, а печник — даже 4 копейки. То были деньги немалые». Дорого обхо­дился затеявшему стройку хозяину и материал. Трехсаженное бревно стоило на Москве 13-15 копеек, широкая лавочная доска, аккуратно сработанная топором, 27 копеек, «мостовые» доски для полов шли по такой же цепе. В цепе был и «зженый» кирпич для печей 20 копеек за сотню. В итоге постройка обходилась в десятки рублей, огромная сумма, если вспомнить, что рабочая лоша­денка стоила 1 —2 рубля.

В усадьбе зажиточного горожанина главной жилой частью была одна, а то и две-три горницы. Так называли высокую, фактически двухэтажную постройку. 15 нижней ее части — подклете обитали слуги, а в верхней, самой горнице, жила семья хозяина.

Обогревались горницы большими печами, которые имели дымо­ходы, жилище было чистым, часто украшалось росписями.

В середине XVII века все чаще стали встречаться в зажиточных дворах светлицы. Уже из названия видно, что речь идет о светлом помещении. И правда, самой главной особенностью светлиц были большие окна, закрытые слюдяной оконницей. Слюда состояла из маленьких кусочков, поэтому для окон ее сшивали или оправляли в мягкий металл, составляя красивые узоры.

Еще дороже стоили оконницы стекольчатые — одно окно обхо­дилось хозяину в рубль и дороже!

Чем богаче бывал хозяин, тем более дорогие и замысловатые строения высились в его усадьбе. Срубы в таких «премудрых» хо­ромах ставились то друг за другом— «стаей», то громоздились друг на друга в несколько ярусов, на каждом из которых устраива­лись еще разной формы «прирубы» — и четырех-, и шести-, и вось­миугольные. Да еще опоясывали такую сложную постройку «гуль­бищами» — крытыми навесными галереям и для прогулок по всему периметру здания.

Простым, но прочным и хороню приспособленным к жизни было крестьянское жилище, простотой отличались вещи домашнего оби­хода и крестьянская одежда. Основная одежда простого человека — рубаха из грубошерстной ткани или полотна. Шили ее просто — перегибали пополам подходящий кусок ткани и посреди сгиба делали вырез для ворота. Боковины согнутой ткани внизу сшивали, а к верхней их части приставляли рукава. Ворот, подол и рукава украшали вышивкой, но древнему поверью, она оберегала от болез­ней, потому и помещали ее там, где начинались открытые части тела — шея, руки, ноги. Рубахи шили длинными. Самые короткие (их и носили самые бедные) доходили только до колен. А кто имел возможность, носил рубаху длиной чуть ли не до пят.

Второй главной частью мужского костюма являлись холщовые штаны.

Поверх рубахи часто надевали зипун — распашную одежду на­подобие легкого плаща или халата. Он доходил до колеи, имел узкие рукава, вокруг талии опоясывался узорчатым пояском. Во­ротника у зипуна не было, но часто пристегивали к вороту расшитый воротник-ожерелье.

Длинных распашных кафтанов, хорошо известных всем из сказок, у крестьян не водилось. Это была одежда богачей, яркая, с высоким стоячим воротником-козырем, его расшивали золотым шитьем, украшали жемчугом. С тех нор и пошло выражение — «козырем ходить», то есть красоваться.

На ногах крестьяне носили в основном кожаную обувь, мяг­кие сапоги из некрашеной желтоватой кожи или короткие калиги, подвязанные тесемками. Лапти были не столь распространены, как это обычно считается, и использовались только как рабочая обувь на пашне, сенокосе, скотном дворе. Их нет ни на рисун­ках XVI —XVII веков, ни в записках иностранцев, которым они, конечно, бросились бы в глаза. «Лапотным» крестьянство стало позднее, когда вконец задавила его феодальная эксплуатация и нужда.

На голову крестьянин обычно надевал незамысловатую войлоч­ную шляпу, имевшую форму усеченного конуса. А вот богачи — те носили шапки самые разные. По дому ходит — на голове малень­кая шапка-тафья, чуть макушку закрывает, а расшита золотом, жемчугами. На улицу собрался — подавай высокую «горлатную» (сшитую из горлышек куниц, соболей или лис), расширя­ющуюся к верху шапку. Чинно вышагивал в ней богач, спесиво за­драв голову. А коли жарко на улице, наденет белый колпак из заморской ткани, усеянный пуговицами из серебра, золота, жемчуга.

Осенью и зимой в крестьянской одежде появлялись теплые вещи — сермяги, длинные кафтаны из грубого некрашеного полот­на, овчинные или заячьи кожухи и шубы, мехом обязательно во­внутрь.

Основной одеждой крестьянок тоже были длинные, чуть не до земли полотняные рубахи, только сшитые немного иначе. Надевали их обычно две-три — одна па другую. Рубахи украшались вышив­кой, бусами, иногда мелким речным жемчугом, бронзовыми нашив­ками. Украшения все берегли тщательно, поколениями собирали жемчужинку к жемчужинке, передавали по наследству — от мате­ри к дочке, от бабушки к внучке.

Верхняя одежда женщин была гораздо разнообразнее муж­ской: сарафаны, летники, шушуны, душегреи, шугаи... Зимой главной одеждой становилась длинная шуба, ее носили внакидку. Разнообразнее были и головные уборы. По твердому обычаю женщины никогда не ходили с непокрытой головой, даже при близких родственниках плотно уложенные косы были спрята­ны под похожий на чепчик белый повойник. Поверх него, выходя на улицу, надевали либо нарядную кику с высоким изукрашен­ным «челом», либо сложенный треугольником цветной пла­ток-убрус, либо шапочку с матерчатым верхом и меховой опушкой.

Обувь женская у крестьянок мало отличалась от мужской, лишь была более изящной, да чаще ее красили.

РЕМЕСЛЕННЫЕ ТРУДЫ

Разгромленное когда-то татаро-монголами русское ремесло к XVI—XVII векам обрело былую силу. Обработка дерева, металла, глины, тканей, кожи достигла высокого уровня, а ремесленные специальности исчислялись уже не десятками, а сотнями. Во многих городах возникли целые улицы и слободы, заселявшиеся артелями мастеров, — Кузнечные, Плотницкие, Зелейные и прочие. Из поколения в поколение отраба­тывали русские ремесленники приемы обработки разных материа­лов и достигли того удивительного совершенства, когда даже обиходные хозяйственные предметы становились произведениями искусства.

Главным и самым распространенным материалом в эти столетия оставалось дерево. Русь по-прежнему была деревянной. Деревян­ные изделия окружали русского человека от рождения до смерти. Жизнь начиналась в подвесной деревянной люльке, а умершего хоронили в долбленой деревянной домовине. Из дерева строилась и холопья полуземлянка, и боярские хоромы, не говоря о хозяйствен­ных постройках. Деревянными были купеческие суда и рыбацкие лодки, царские кареты и крестьянские телеги и сани, мостовые и изгороди, многие орудия труда — у сохи лишь насошник бывал железным, а борона чаще всего не имела ни одной металлической части. Из дерева выделывалась большая часть домашней утвари — от бочки до ложки.

Чтобы управляться с деревом, нужно было уметь выбрать для построек и поделок необходимый материал, знать свойства разных древесных пород, создать большой набор самых различных инстру­ментов одних топоров было больше двадцати типов, от тяжелого лесорубного до легкого и верткого топорика для резьбы.

В это время уже сильно развилась среди мастеров-древоделов специализация. Одни только заготавливали лес нужного сорта, бересту, лыко, другие делали только крупные плотницкие работы, третьи занимались внутренним обустройством зданий, четвертые выделывали транспортные средства: сани, телеги, лодки, — пятые-бочки, а иной только тем и занимался, что искусно строгал деревян­ные чашки да ложки, тем зарабатывая на хлеб.

Древодельиых специальностей образовалось большое число: плотники, токари, ковшечники. колесные мастера, санники, тележ­ники, корабельщики, бондари, ложечники; мастера «от рези» резчики, мостники, окоииичннки, посудники, судописцы, расписы­вавшие посуду, и даже крестечники — мастера по изготовлению кладбищенских крестов.

А уж названий деревянных изделий и не перебрать! Ковши тверские, ложки кирилловские, братинки корельские, ставцы воло­годские, ветлужские дубовые бочки, солоницы-уточки, блюда оси­новые, репчатые ковши большие, средние и малые, крашеные ста­каны, стопы, чарки, фляжки... Кадки, корыта, лохани, шайки, жбаны, чаны, квашенки, подойники, маслобойки... Лукошки, си­та, туески, коробки... Прялки, веретена, ткацкие станки... Из лыка плелись дорожные «переметные» сумы, лапти, короба, кули и рогожи. И «многое множество», как любили тогда говаривать, других изделий, ныне забытых даже по названиям, делались из дерева.

Не прост был и не многим давался железоделательный про­мысел. В дальних болотах и мхах пластами лежали железные болотные руды. Поиск их вели мастера-рудознатцы. Их главным орудием был хорошо очищенный и заостренный деревянный кол. Бродя но болотам, мастер «щупал» землю колом — с усилием про­калывал глубокие скважины и чутко слушал и чувствовал, как идет кол в неведомую болотную глубину. Но особому, лишь ему извест­ному звуку, по цвету налипших па дерево частиц определял знаток наличие руды. А если видел, что частицы эти напоминают заветную руду, то пробовал их еще и на вкус. Кисловатый привкус был верным рудным знаком. На этом месте сдирали мох, снимали дерн и находили рудную залежь. Слой ее толстым обычно не бывал — десять — двадцать сантиметров, редко достигал полуметра. Руду добывали, складывали в кучи, а просушив, здесь же, па месте добы­чи прожигали, отделяя ненужные шлаки, и лишь затем везли к домницам. Там руду плавили, получая в результате мягкие же­лезные крицы — сырье для дальнейших кузнечных проковок.

Путем долгой проковки и закалки из криц получали сталь раз­ного качества и уж из нее только ковали оружие, орудия труда, инструменты и разные домашние изделия. Перечень их велик — тысячи наименований. От булатного меча до кухонного ножа, от пушечного ядра до иголки, дверной петли, бочоночного обруча, замка, подковы, плужного лемеха, шила и малого гвозди не пере­числить всего.

Лучшей сталью, шедшей только на изготовление дорогого оружия, считался булат – углеродистая сталь, прокованная луч­шими мастерами-кузнецами тайными способами до сказочной крепости и тонкого стеклянного звона.

А во времена Ивана III едва ли не самым почетным, потеснив кузнечное дело, стало дело литейное. Значение его поднялось с рас­цветом артиллерии — знаменитого «огненного боя». Она появилась на Руси еще за век до этого, но пушки сначала покупали в дальних странах. Позднее было налажено производство пушек в Москве. Первоначально орудия выковывались из железа. Длинные, как слоновьи хоботы, они был и из-за неоднородности металла малопрочными и часто разрывались при выстрелах. Да и стреляли не­далеко — метров па триста — четыреста, беспорядочно и непри­цельно разбрасывая ядра. С конца XV века появились бронзовые литые пушки — древнейшее из известных русских орудий относит­ся к 1485 году. В это время на Руси изготовляли уже самые разные виды орудий. И легкие пушки на колесах для походов и полевых сражений, и потяжелее - для обороны крепостей, и «великие стенобитные» — для штурма мощных цитаделей. Каменные укреп­ления замков и крепостей делались все более толстыми. И чем крепче они становились, тем более крупные пушки требовались для их разрушения. Иногда такие орудия достигали внушительных, поражавших людей того времени размеров. Одну из них, по расска­зу летописи, возили на сорока телегах! Такую пушку, бывало, гото­вили к выстрелу несколько часов — долго набивали порохом, закатывали в ствол тяжеленное ядро. Поэтому из больших стено­битных орудий делали всего но три-четыре выстрела в день. По и этого хватало, чтобы сокрушить стены, а дальше вступали в бой штурмовые отряды и довершали дело. В 1488 году отлили для этих целей на московском пушечном дворе тысячепудовую «великую пушку», ставшую чуть не самой большой в тогдашнем мире. А еще через сто лет знаменитый русский литейщик Андрей Чохов изгото­вил всемирно известную царь-пушку, стоящую ныне в Московском Кремле. Весила она почти сорок тонн, а длиной была почти пять с половиной метров. Ядро царь-пушки весило пятьдесят два пуда — почти восемьсот килограммов! Московские воеводы думали приспо­собить ее для защиты речных переправ через Москву-реку па под­ходах к Кремлю.

Иностранцы с завистью отмечали, что ни один из западноевро­пейских государей не имел такого числа пушек. «В Кремле, — тайно сообщал один из них, — стоят в огромном количестве всякого рода пушки, все литые из меди и весьма красивые!»

Вторым по важности после пушек и мортир литейным товаром были колокола. Церквей существовало и строилось великое мно­жество, и каждой нужен был не один и не два колокола. Только в Москве насчитывалось в середине XVI века не меньше четырехсот храмов, значит, колоколов в них висело никак не меньше пяти тысяч! Крупнейшими центрами их производства являлись наряду с Москвой Псков и Новгород. Лили здесь и малые колокола для деревенских церквей и огромные массивные, каждый со своим особым голосом -- для богатых монастырей. Для Соловецкого монастыря в середине XVI века отлили колокол весом сто семьдесят пудов, почти две с половиной тонны! Для Кирилло-Белозерского монастыря — и того больше: четыреста пудов — шесть с половиной тонны! Но всех превзошли новгородские мастера — отлившие колокол Благовестник весом в восемь тонн! Недешево обходились эти монастырские заказы. Двухсотпудовый колокол стоил пример­но 400 рублей. Полтысячи крестьянских хозяйств должны были трудиться целый год, чтобы оплатить его покупку. Л чтобы отли­вать такие колокола, требовалось, как и в пушечном деле, сложное производство со многими специалистами: каменщиками, кузне­цами, плотниками, литейщиками, формовщиками и множеством чернорабочего люда.

По мере развития огнестрельного оружия все более важным и значительным промыслом становилось изготовление пороха. Порох в те времена называли зельем, а тех. кто занимался его изготовле­нием, прозывали зелейными мастерами. Пороховые мастерские появились во многих городах: Пскове, Новгороде, Воронеже, но самая большая зелейная мастерская, где трудились сотни человек, была в Москве. Промысел этот считался очень опасным. В мастер­ских часто случались взрывы и пожары. Самая большая из извест­ных катастроф произошла в Москве в 1531 году: «...загорелось внезапно зелье пушечное на Москве, на Алевизовском дворе — делали его на том дворе градские люди. И сгорело делателей тех от зелья того в один час более двоюсот человек!» Но работа эта была необходима, она неуклонно расширялась, все в новых и новых местах появлялись зелейные мастерские и мастера.

Многие промыслы требовали великого умения. В северных местах, например, издревле процветал соляной промысел. Раствор, из которого выпаривали соль, уже в XVI веке добывали подчас с глубины двухсот — трехсот метров. Соорудить скважину или, как тогда говорили, «сделать трубу» такой глубины было делом не только очень тяжелым, но и архисложным. При ее создании счет шел на годы — шесть — восемь лет круглосуточно трудились ар­тели трубных мастеров! Правда, и ценилась «труба» дорого — подчас в тысячу и больше полновесных серебряных рублей. Тысячный табун лошадей можно было купить па такие деньги. В других местах, например в Старой Руссе, добирались до соле­вого раствора проще — здесь встречались «озерки соленые ключевые».

Выпаривали раствор в огромных железных сковородах — цренах, подвешенных над жаркой большой печью. Труд солеваров у огнедышащих печей в задымленных черных варницах был тяжел.

Сюда владельцы варниц — монастыри и вотчинники — загоняли подневольных крестьян или нанимали обездоленных бобылей. Они должны были и дрова в огромных количествах запасать, и рассол качать, и варить соль, и грузить тяжелые мешки на суда, везти товар, куда скажут, разгружать. На рынках и ярмарках серая соль превращалась в звонкое серебро. Владельцы соляных промыслов богатели неимоверно. Так, именно от соляных промыслов Соли Вычегодской пошло начало сказочным богатствам купцов Стро­гановых.

Бурно шли в рост и другие ремесла: гончарное, ювелирное, кожевенное, бумагоделательное, стекольное... В XVII столетии за­дымили в России первые мануфактуры, к концу века их насчиты­валось больше трех десятков.

ТОРГОВЫЕ ХЛОПОТЫ

Все товары и продукты — и в взращенные упорным хлебопаш­цем, и добытые удачливым промысловиком, и сделанные умелыми руками ремесленника — попадали в руки помещи­ка, монастыря, а от них частью переходили к тороватым купцам, торговавшим со всеми странами света.

В русских северных и западных портах нанятый за скуд­ную кормежку гулящий люд грузил торговые корабли. В земли немецкие, брабантские, цесарские, шпанские, французские и прочие купцы везли самые разные товары.

Рекой текло на Запад русское зерно; тяжелые мешки с ячменем, пшеницей, рожью, гречневой крупой были обычным торговым грузом. Других съестных припасов тоже вывозилось разнообразное множество. Целые корабли, бывало, набивали сушенной па веша­лах треской — немцы давали за сотню рыб но полтора рубля. Соленую треску везли тысячами бочек. На Мурмане скупали их по 7 гривен за бочку, а в Брабанте продавали уже по 4 золотых и дороже.

Еще выше ценилась славная русская семга. За бочку, в которую вмещалось двадцать крупных рыбин, давали 4 рубля. Этот товар ценился особо за качество и долгую сохранность. Разрезанные с хребта рыбины тщательно промывали чистой водой, вялили, а потом круто солили — на пять бочек рыбы шла бочка соли. Через несколько дней бочку крепко заколачивали — товар был готов. Приготовленная таким образом рыба хранилась но четыре года и более.

Соленое говяжье мясо, произведенное на Руси, тоже любили в немецких землях, не скупясь, платили по 2 рубля за бочку. Коровье масло доставалось купцу на Руси по 20 алтын за пуд, а в Испании стоило вдвое дороже. Свиные окорока на Руси долгое время солили, но при этом не коптили па дыму. Немцы такой товар не брали. Тогда стали по заказам купцов эти добротные жирные «полти» «дымом коптить и вывешивать над дымом» — еще один ходкий товар появился.

Упираясь, тащили грузчики по пастилам скользкие восьми-пудовые бочки с китовым, акульим, тресковым и всяким другим морским салом. В Брабанте бочка такого сала, шедшего на изготов­ление мыла, стоила 4 рубля, а в Испании — восемь. И мыло рус­ское, из лучшего сала сваренное, было в цене. На те же пропахшие ворванью корабли тащили и связки кож — тюленьих, моржовых. В каждой связке по десять штук, цена им в иных землях полтора серебряных рубля.

Много текло на Запад изделий разных промыслов и ремесел.

Везли воск, из которого делали особо ценившиеся свечи; по 6 рублей за пуд брали в далекой Испании. Л пуд чесаного русского льна стоил 2 рубля, пуд трепаной конопли — по рублю.

Изготовленные на Руси крепкие морские канаты, «сквозе смолу волоченые», стоили полтора рубля пуд. Охотно покупались для западной промышленности еловая чистая сера, деготь, черпая нефть, серая едкая зола, клей-карлук, семянное масло, канатная пряжа, вар и многое другое.

Но самым ценным товаром были, конечно, сказочные русские меха. Песцов белых па Мурманском берегу оборотистые купцы брали но 5 алтын за штуку, везли, к примеру, в Брабант и там про­давали но 4 гривны, в несколько раз дороже. Куниц на Руси в XVII веке брали по серебряному ефимку за штуку, а в Европе за каждую брали золотой. Шкуру росомахи купец покупал обычно за 3-4 ефимка, а в Англии брал с покупателя по 4 рубля, вдвое вы­гадывал.

Волчьи, беличьи, заячьи, медвежьи, оленьи, лосиные, коровьи шкуры, овчины, норки, выдры, горностаи — любой мех из Моско­вии в западных странах ценили, брали с охотой. Кошачьи шкуры и те покупали с удовольствием — за сорок штук по 4 рубля давали за них в Брабанте и, поспешая, везли дальше — во Францию и Италию, где перепродавали с выгодой.

Выше всего ценились, разумеется, соболиные и бобровые меха. Соболи, которых в Пермской земле покупали по 10 рублей за сорок штук, на Мурманском берегу стоили уже 25 рублей, а в европей­ских странах продавались только на золото. Особо ценились соболя «с глазы, с пупки и с ногти», то есть с лапками и стеклянными гла­зами — «немецкие жены их на вороту носят». А «бобр черненой», на Руси стоивший 2 рубля, продавался за границей в три-четыре раза дороже.

В восточные и южные страны везли пушнину, мед, воск, оружие, кожу, железные и деревянные изделия, седла, уздечки, топоры, иглы, зеркала, одежду, серебро и изделия из шерсти. Назад возвращались с хлопчатобумажными и шелковыми тканями, пря­ностями, гнали скот. Особенно много пригоняли лошадей. Вот лишь несколько отрывочных свидетельств: осенью 1527 года только из Ногайской орды на Русь пригнали 20 тысяч коней, в 1529 году — 80 тысяч, в 1530-м — 30 тысяч, в 1533-м — 50 тысяч!

Во все концы света бежали быстрые купеческие корабли, шли караваны через степи. Русская торговля крепла год от года.