Глава 3. Грозный час

ТУЧИ НА ГРАНИЦАХ

К середине XVI пена созрели плоды исковых московских уси­лий в деле собирания земель и укрепления Российского государства. 15 первой четверти века окончательно при­соединились к Москве старинные области – Псков и Рязань.

В 50-е годы были сокрушены довлевшие над Поволжь­ем мощные ханства — Казанское и Астраханское, осколки некогда единой Золотой Орды.

Территория страны к атому времени достигла 4 миллионов квадратных километров, путь из края в край — от знойных степей до суровой Кольской тундры — занимал много месяцев. Россия быстро стала могущественной державой тогдашнего мира.

Московия теперь крепко противостояла и крымскому хану, и турецкому султану, угнетавшему многие народы.

Надеясь на заступничество Руси, многие малые племена, изне­могавшие от феодального хищничества, обратили свои взоры к Москве.

В 1555 году Ногайская орда предложила Руси быть «заодин на всех недругов». Еще через несколько лет впервые запросил у Москвы спасительного союза сибирский хан Едигер. 15 эти же годы обратились с просьбой «оборонить» их земли от крымского хана и османского султана черкесские князья. Иван IV обещал им «бе­речь, как возможно».

Чтобы обезопасить страну от вторжения с юга, Россия вынужде­на была начать строительство гигантской Засечной черты, узлами обороны на которой становились возникавшие одна за другой кре­пости Воронеж, Курск. Орел и многие другие.

Нелегкой была и ситуация на западных границах. Здесь раз­витие торговых связей России сдерживалось своекорыстной поли­тикой немецкого купечества. Торговое объединение северонемец­ких городов — знаменитая Ганза — не раз прибегало в союзе с агрессивной Ливонией к торговой блокаде России. Используя все выгоды посреднической торговли между Россией и Западной Европой, сплошь и рядом за бесценок скупая русские товары, чтобы тут же перепродать их с десятикратным барышом, Ганза никого к прямой торговле с русскими не подпускала — ни англичан, ни голландцев, ни испанцев.

Всякий русский товар проходил сначала через ее жадные руки и сладким золотым звоном отдавался в ушах жиреющего ганзей­ского купечества.

Сохранить такое положение позволяло то, что Россия имела не­большой и очень узкий выход на Балтику — устье Невы и кусок прилегающего к нему побережья. Торговые пути на Запад уже на первой сотне миль были прочно перекрыты силами шведов, Ливо­нии и немцев.

Чтобы коренным образом изменить дело, Россия стала налажи­вать торговое мореплавание на Севере.

Еще в XV веке бесстрашные поморские мореходы освоили труд­ный северный путь па Запад вокруг Норвегии. Затем русские по­знакомили с ним англичан. В 50-е годы XVI века на этой трассе начались регулярные плавания. Английские купцы получили «пристанища корабельные» в устье Северной Двины, право торго­вать по всей России, а на Москве учредить английский гостиный двор.

Но северный путь был дальним и трудным, большую часть года закован льдом. По-прежнему русская торговля напоминала гиган­та, которого крепко спеленали путами грабительского посредниче­ства ганзейские купцы, не давая ему не только самостоятельно двигаться, но и дышать полной грудью. А растущая экономика на­стоятельно требовала расширения товарообмена. Ремеслу не хвата­ло металла.

Бурно развивавшиеся товарно-денежные отношения требова­ли притока золотой и серебряной монеты. Окрепшее дворянство не прочь было вслед за родовитыми боярами приобретать все больше и больше привозного оружия, богатых одежд и предметов роскоши.

ЛИВОНСКИЙ ОМУТ

Реальный, безопасный, надежно обеспеченный защитой выход к морю стал настоятельной потребностью выросшей страны. Но на пути России стоял агрессивный Ливонский орден. Еще в XIII веке рыцари огнем и мечом покорили многие прибалтийские племена: ливов, леттов, эстов, земгалов, куршей. А затем крестоносное рыцарство начало разорять непрерывными походами соседние литовские и русские земли. Веками длившееся противостояние России и Ливонии то обостря­лось, то временно затухало. Противоречия накапливались.

Положение обострилось, когда ливонский магистр Фюрстенберг в сентябре 1557 года заключил союз с польским королем Сигизмундом II Августом. Договор был направлен против Москвы, поэтому возникла угроза новой войны.

Она началась в январе 1558 года, а к лету боевые действия раз­вернулись с полной силой.

Ливония затрещала, как ветхий сарай под напором урагана.

11 мая сдалась Нарва.

В июне сложили оружие гарнизоны нескольких мощных замков.

19 июля нал Дерпт (Юрьев).

Немецкие феодалы-рыцари, безжалостно угнетавшие трудо­любивых эстов, в панике бежали из многих замков, а местное насе­ление доброжелательно встретило русские войска. Фактически со­вершился добровольный переход прибалтийских народностей на сторону России, что немало содействовало успехам русских войск, их быстрому продвижению в сторону Ревеля (Таллина) и Риги. Взять их, правда, в 1558 году не удалось, и эта задача была пере­несена на кампанию 1559 года.

Однако кампании практически не последовало! В это время русским правительством была совершена, пожалуй, самая большая внешнеполитическая ошибка за весь XVI век. Последствия ее оказались чрезвычайно тяжелыми. Дело в том, что в эти годы внутри правящей московской верхушки произошел глубокий раскол в вопросах внешней политики. Посольский приказ, но главе с набравшим силу дьяком Висковатым, предлагал продолжать линию на дипломатическое замирение агрессивных южных сосе­дей, прежде всего крымцев, а военные силы бросить на борьбу с Ливонией, чтобы основательно решать балтийский вопрос. Висковатый и сумел убедить царя начать войну с внутренне слабой Ливо­нией. Он и его сторонники не без оснований полагали, что Ливония может быть сокрушена и это коренным образом изменит обстановку на Балтике, откроет широкие пути русской торговле, обеспечит прямые связи с любой европейской страной. Кроме того, царские служилые люди зарились на хорошо освоенные земли Прибалтики, рассчитывали там поживиться поместьями и вотчинами, осесть надолго.

И действительно, время для решения южных проблем тогда еще не наступило, поскольку сил на юге едва хватало для кое-как на­лаженной обороны, опорных пунктов не было. Начав серьезную войну с Крымом, Россия уже на первом этапе неизбежно столкну­лась бы и с турецким султаном, а с ним бороться, не имея флота на Черном море, было бессмысленно.

Царь склонился к началу войны в Ливонии, результатом чего и была победная кампания 1558 года.

Иначе думал о главной линии внешней политики глава Избран­ной рады, правившей уже почти десять лет, Алексей Адашев. Надо двигаться на юг! - утверждал он. На юге лежали манившие фео­далов тучные черноземы степей и выгодная торговля с богатым Востоком.

Надо, говорил Адашев, силой «замирить» крымского хана, «перекопского царя»! Может быть, даже вообще сбросить его в море и восстановить южные древние границы Киевской Руси, упиравшиеся в Черное море!

Военные дела в Ливонии пошли легко и быстро — успехи 1558 года опьянили 28-летнего царя Ивана. Ливония казалась кар­точным замком, сокрушить который можно даже жердью из ближ­ней ограды. В этой обстановке настойчивость Адашева вдруг дала плоды, горечь которых ощутилась значительно позже.

В марте 1558 года русские неожиданно предложили уже раз­мышлявшим о капитуляции ливонцам перемирие на полгода! Сняв из Ливонии почти все войска, царь двинул их на юг, на войну с Крымом.

Итак, не закончив одной войны, раздираемое спорами прави­тельство опрометчиво ввязалось в другую. Такое случилось, по­жалуй, в первый раз за два столетия. Стержнем продуманной московской политики в течение долгого времени было стремление не допускать объединения или одновременного нападения запад­ных и южных врагов. В далеком 1380 году Дмитрий Донской, навязав Мамаю генеральное сражение всего за одни сутки до соединения татар с мощным войском польского короля Ягайло, одержал одну из величайших в русской истории побед. Ровно сго лет спустя Иван III с помощью тонких и точных дипломатических и военных маневров не допустил совместного похода на Москву золотоордынского хана Ахмата и польского короля Казимира и, одолев ордынцев в знаменитом «стоянии на Угре», освободил Русь от ига.

И вот теперь по собственной неразумной воле Иван Грозный ввязался в войну на западе и на юге, перечеркнув давнюю и плодо­творную традицию русской внешней политики.

Перемирие 1559 года с Ливонией имело пагубный для хода Ливонской войны характер. Магистры ордена воспользовались не­жданным подарком самым наилучшим образом. Понимая, что Ли­вония уже не в состоянии в одиночку противостоять России, ры­цари отдали Орден под «протекцию» польскому королю и вели­кому князю литовскому Сигизмунду II Августу. А епископ острова Эзель (Сааремаа) передал свое владение заботам короля далекой Дании, который сразу же» прислал на остров своего брата герцога Магнуса.

Локальный русско-ливонский конфликт стремительно разрос­ся, приобрел европейский масштаб. Вместо слабой Ливонии, России теперь противостояли несколько сильных держав.

Грозный понял ошибку, да было поздно. Активность действий на мне была резко сбавлена. Но все, что смог сделать самодержец, это «опалиться» на Адашева, давшего царю такой совет. Иван приказал ему лично возглавить новый поход на Ливонию. И хотя изо всех сил старавшийся Адашев повел дела неплохо и сумел взять крепость Феллин, раздражение царя против фактического главы правительства нарастало. В августе 1560 года было объ­явлено о назначении Адашева воеводой завоеванного городка. Это была, выражаясь современным языком, отставка главы пра­вительства.

Адашев не пережил своего падения. Скоро он заболел – «впал в недуг огненный» – и умер.

Жизнь текла дальше. Начало 60-х годов для хода войны выгля­дело как будто бы благополучно. Со шведами, стремясь обезопасить северо-запад, заключили 20-летнее перемирие. Правда, оно не продержалось и двух лет – пересилила алчность шведских фео­далов, зарившихся на русские, карельские, эстонские земли Прибалтики.

На юге несколько дерзких рейдов в сторону Крыма утишили разнузданный прав «перекопского царя».

А вот попытки добиться мира на западном направлении оказа­лись безуспешны — Великое княжество Литовское и Польское королевство оставались резко враждебными России. Война продол­жалась.

В ноябре 1562 года Иван Грозный вам возглавил поход на запад. Под царские знамена созвали почти все наличные силы — 18 тысяч конных дворян, каждый из которых привел одного-двух боевых холопов, 7 тысяч стрельцов да 6 тысяч служилых татар — всего больше 50 тысяч человек! Шли в направлении Полоцка. Эта кре­пость была замком, запиравшим путь по Западной Двине, и при­крывала стратегически важный путь на столицу Литовского княжества.

Огромное войско не вмещалось в узкие дороги. Обозы вязли в снегах, то и дело на многокилометровом марше возникали заторы. Все это раздражало спешившего вперед царя. Доходило до того, что он не раз самолично бросался «разбирать людишек» в дорожных пробках.

В первых числах февраля, потратив несколько недель на путь от Великих Лук до Полоцка, хотя разделяет их всего 160 километ­ров, русская армия подтянулась наконец к стенам крепости. Рас­ставив мощную артиллерию, воеводы быстро сокрушили стены полоцкого острога, и обороняющиеся отступили в последнюю цита­дель — Верхний замок.

13 февраля орудия через завалы битого кирпича и камня были втащены внутрь разрушенной крепости. Двое суток тяжелая кано­нада сотрясала полоцкие окрестности — то шел методичный об­стрел Верхнего замка. Цитадель горела во многих местах, рыцари несли большие потери. 15 февраля полоцкий гарнизон сдался на милость победителя.

Царь был рад и горд. Военный успех так окрылил его и показал­ся таким значительным, что он приказал включить дополнение в свой титул. Теперь он стал еще именоваться и «великим князем полоцким».

Но в действительности это был временный успех, мало повлияв­ший на общий ход войны. Уехав из армии, царь приказал воеводам наступать дальше, но никакого наступления не вышло — пи сразу, ни потом.

После полоцкой вспышки военных действий потянулись месяцы и годы вялой, но изматывающей войны. Швеция же, пользуясь ослаблением России, все глубже влезала в Прибалтику. В 1564 го­ду она захватила Ревель (Таллин), Пярну и другие города Эсто­нии. Литовские войска терзали русское приграничье, захваты­вая то одну крепость, то другую. Крымский хан Девлет-Гирей пи­ровал на южных окраинах, войска его подкатывались даже к Рязани.

Но неудачи в приграничных областях, как показало будущее, были лишь прелюдией к более серьезным поражениям. В 1571 году 40-тысячная армия крымцев напала на Москву. Неожиданно по­явившись из глубины степей, татары быстро подошли к Оке. Царские воеводы едва успели прикрыть переправы. Но хан не за­хотел тратить время и силы на их штурм. Совершив обходной маневр, он зашел на Москву с запада. Разорив подмосковные села и слободы, народ которых сбежался в Москву, татары тихим майским утром подожгли московские предместья и посады. Высоко к небу поднялись столбы огня и дыма.

А в середине дня вдруг поднялась невиданная буря! Пламя и жар метнулись через крепостные стены — один за другим занима­лись огнем московские дома. По всему городу поднялся тревожный колокольный звон. Но скоро стали смолкать колокол за колоко­лом — рушились одна за другой охваченные огнем звонницы, а на каменных — звонари задыхались от жара. Пожар подобрался к башням Кремля и Китай-города. Загрохотали мощные взрывы — то рвались пороховые погреба. Люди в панике метались по городу, огромные толпы кинулись к северным воротам, около них возникла страшная давка. «В три ряда шли по головам один другого, и верх­ние давили тех, которые были под ними».

Три часа бушевал огненный смерч. Столица выгорела дотла, тысячи людей задохнулись и погибли в огне. Пожар был столь грандиозен, что Девлет-Гирей, поразившись «пожарному зною», приказал отступить от столицы.

Через несколько дней опасливо вернулся в столицу Грозный. Города не было — он лежал в пепле и развалинах. «Не осталось ни одного деревянного строения, даже шеста или столба, к которому можно было привязать коня». Царь осознал, что доведенная до разорения страна не в силах вести борьбу на западе и на юге. Он со­общил Девлет-Гирею, что готов отдать ему Астрахань, если тот заключит с Россией союз против ее западных и северных противни­ков. Хан ответил отказом. Он полагал, что до полного крушения России остались считанные месяцы. Разоренная войной, голодом, чумой и безумными внутренними погромами, страна уже многим казалась легкой добычей. Положение России становилось критиче­ским, каким не бывало, наверное, уже целый век — со времени ре­шающей схватки с Золотой Ордой.

Прошел год, и хан самонадеянно решил покончить с Москвой. После прошлогоднего триумфа он был настолько уверен в успехе, что накануне похода разделил между мурзами города и волости Руси.

В мае 1572 года 50-тысячное ханское войско, усиленное турец­кой артиллерией, вновь появилось у Оки. Броды через нее оказа­лись надежно прикрыты. Вдоль реки тянулась цепь укрепленных засек. Правда, войск у русских было гораздо меньше — удалось собрать к сроку 12 тысяч служилых дворян, 2 тысячи стрельцов да около 4 тысяч казаков. Но каждый русский воин хорошо пони­мал, что ныне речь идет не о частных делах, а о судьбе Оте­чества.

Командовали армией воеводы Воротынский и Хворостинин. В июле татары начали активные действия. Одна часть их войска прорвалась к Туле, а другая сумела захватить знаменитый Сенькин брод через Оку у Серпухова. Ханская конница стала быстро пере­правляться. Кинувшийся было туда со своим полком Хворостинин вынужден был уклониться от боя слишком неравны были силы. Он принял другой план — скрытно двинулся следом за татарами, выжидая удобный момент для нападения. Вступить в бой полку пришлось, когда до Москвы оставалось всего 45 верст, — внезап­ный удар русских обратил в бегство отряды, которыми командовали ханские сыновья. Девлет-Гирей немедленно бросил в район завя­завшейся битвы 12 тысяч отборных всадников. Хворостинину ни­чего не оставалось, как принять бой с троекратно превосходившим его по численности противником. Он сделал это сознательно, дав основным силам русских не только подойти к месту сражения, но и установить передвижную деревянную крепость — «Гуляй-город». Когда она была установлена, Хворостинин стал отступать к ней, увлекая за собой татар, посчитавших, что победа близка. Но когда они на рысях выскочили на широкое поле перед «Гуляй-городом», из-за его стен грянули мощные залпы. Дробосечное железо на глазах выкосило половину наступавшей конницы, и она в панике откатилась.

Через день татары решили штурмовать «Гуляй-город», столь неожиданно преградивший им уже. казалось бы. открытый путь на Москву. Он неприступно стоял на высоком холме, окруженном наспех вырытыми рвами. На подходе к нему занимали позиции три тысячи стрельцов с пищалями. За шаткими деревянными стенами засел большой полк и артиллерия.

Всей тяжестью обрушилось на русских крымское войско. Скоро все до единого полегли, не сойдя с позиций, мужественные стрель­цы, встретившие конницу в открытом поле. Но яростная пальба русских пушек вновь сделала свое дело: понеся потери, конница от­катилась.

Неудача первого штурма побудила лучшего крымского воена­чальника Дивей-мурзу перед новым штурмом лично обследовать подходы к «Гуляй-городу». Но во время этой разведки его неожи­данно захватили в плен несколько русских молодцов-разведчиков.

Лишившаяся лучшего полководца орда тем не менее вновь ринулась на боевые порядки русской обороны. Однако новый при­ступ обошелся еще дороже первого. Перебитая пушечными аалпа­ми, конница устилала все поле перед «Гуляй-городом». Дав отбой наступлению, хан отошел от города и два дня приводил свое потре­панное воинство в порядок.

2 августа он предпринял последнюю попытку сокрушить хруп­кую крепость. Па зтот раз татарам удалось пробиться к стенам «Гуляй-города», они толпами полезли на его расшатавшиеся стены. «Изымалися у города за степу руками и тут многих татар побили и руки поотсекли бесчисленно много». Во время штурма часть русского войска сумела скрытно покинуть крепость п обой­ти штурмовавших. В крепости остался лишь отважный Хворости­нин с небольшим полком. Он сдерживал штурм из послед­них сил, ожидая условного сигнала о выходе основных сил в тыл врага.

Получив его, Хворостинин приказал дать залп из всех орудий и, пока еще не рассеялся дым, бросил свой полк в дерзкую атаку. А с тыла на татар обрушился большой полк. Победа русских была полной. В бою погибли сын и внук Девлет-Гирея. Татары беспоря­дочно бежали, стремясь быстрее скрыться в степях.

Намерения Крыма и Турции покорить Россию рухнули. Они натолкнулись на мужество и стойкость русской армии, которая, в два-три раза уступая врагу в численности, сумела одержать ре­шающую победу. Южные границы государства удалось обезопа­сить. На несколько лет легче стало и на западе: в Речи Посполитой возникло бескоролевье и она ослабила напор на российские грани­цы. Эту передышку Россия использовала для борьбы с крепко зацепившейся за Прибалтику Швецией. Русским удалось отбить несколько крепостей, овладеть частью побережья. Но не удалось главного — взять Ревель, хотя в 1577 году русская армия осаждала его почти полтора месяца.

Однако и эти ограниченные успехи вдохновили неуравновешен­ного русского царя на поход против прибалтийских владений Речи Посполитой, королем которой сейм только что избрал энергичного трансильванского князя Стефана Батория. Заняв несколько не­больших крепостей, Грозный, упоенный победами, приказал от­пустить польских пленных, наказав им передать Баторию— «дался б король под государеву волю!».

Однако непродуманные действия царя, вновь расширившего конфликт в Ливонии, привели к обратному результату. Если до сих пор против русских действовали только литовские войска, то теперь Баторий бросил в бой польскую армию и немецких наемников. В августе 1579 года, тщательно подготовив наступление, он захва­тил только-только вновь занятый Грозным Полоцк.

Армия Батория насчитывала больше 40 тысяч солдат. Кроме того, против России действовала 17-тысячная шведская армия и ее мощный флот. А Грозному в условиях разрухи не удалось со­брать и 30 тысяч воинов. Да и тех пришлось разбросать по раз­ным направлениям — сговорившиеся враги наступали с разных сторон.

Главным стало опасное наступление Батория. В августе 1580 го­да он захватил Великие Луки, а спустя год, собрав уже 50 тысяч воинов, бросился на Псков.

Псков был мощной твердыней. Его защищал тройной каменный пояс. Толщина сложенных из валунов стен достигала пять метров, а высота десять. Русские предвидели наступление на Псков. Сюда стянули значительные силы — около 7 тысяч дворян, казаков, стрельцов, боевых холопов. Командовал обороной один из лучших воевод — Иван Шуйский.

У врага войск было много больше, армия Батория насчитывала почти 50 тысяч человек, и он резонно надеялся на успех кампании. В августе 1581 года эта армада подкатилась к Пскову и уже в самом начале сентября приступила к осаде по всем правилам.

К городу оказалось непросто подойти. «Пушки у них отличные и в достаточном количестве, — писал домой один из наемников Батория. — Достанется нашим батареям и насыпям!» Настильный огонь русской артиллерии наносил постоянный урон осаждавшим. Поэтому они начали рыть глубокие траншеи, ведущие к крепостной стене. По ним неуязвимо подкатили пушки прямо к укреплениям, поставили главный калибр против Свинузской башни. Рано утром 7 сентября начался интенсивный обстрел. До поздней ночи багровое пушечное пламя и тяжкий грохот рвали воздух. Ядро за ядром били в стены — первое отскакивало, другое впивалось, третье крушило камень. К полуночи стены оказались проломленными в нескольких местах.

Баторий счел такое начало неплохим. Утром он бросил в проло­мы закованную в латы наемную пехоту. Тревожный звон осадного колокола поднял псковичей. В проломах стен, на грудах кирпича и камня завязалась ожесточенная многочасовая сеча. Гвардия Бато­рия медленно теснила осажденных. К исходу шестого часа ей удалось занять две крепостные башни — Свинузскую и Покров­скую. Наемники спешно закреплялись в них, рассчитывая про­должать наступление с этих форпостов.

Но псковичи понимали: коль отдать врагу часть укреплений сегодня, то завтра придется отдать все! Удалые пушкари выкатили напротив Свинузской башни мощную пушку «барс» и меткими залпами разбили ее верхнюю часть. Кто из наемников успел, тот спрятался в нижних ярусах башни. Не знали интервенты, что тем самым приблизились к погибели. В подвалах башни был устроен огромный пороховой погреб. Несколько отважных псковичей про­никли в это подземелье и, пожертвовав жизнью, подорвали его. Огромный взрыв сотряс город. Башня взлетела на воздух вместе с сотнями засевших в ней врагов. Генеральный лобовой штурм Пскова провалился.

Тогда Баторий решил блокировать город, окружив его плот­ным кольцом, взять измором, коль не удалось штурмом. Вра­жеские минеры с разных сторон вели подкопы под стены, чтобы по­дорвать их. Но псковичи не допустили этого: сделав поперечные подземные ходы, они «переняли» неприятельские подкопы и раз­рушили их.

Обстрелы и приступы шли раз за разом, не принося врагу успеха. Прошел сентябрь, октябрь. Стал лед на реках. 2 ноября интервенты пытались взять город, зайдя на него со стороны реки Великой, кинулись по свежему льду. Но псковская артиллерия вновь сделала свое дело. Устлав молодой лед телами убитых, штур­мовые колонны откатились.

Сдерживать осаду псковичам становилось все труднее — конча­лось продовольствие и боеприпасы. Но о сдаче города не помышлял никто. «Русские при защите городов не думают о жизни, хладно­кровно становятся на место убитых или взорванных действием под­копа и заграждают грудью, день и ночь сражаясь. Едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются!» с изумлением писал видев­ший осаду Пскова иезуит Поссевино.

Начавшаяся зима ударила и по войску Батория, который никак­ не рассчитывал, что его летняя кампания так затянется. С холодом пришли болезни, начал сказываться сильный недостаток продо­вольствия и фуража. Разбойное наемное войско быстро превраща­лось в озверевшую от голода и холода орду. В этих условиях, боясь бунта в собственном войске и видя невероятное упорство русских, Баторий заговорил о перемирии.

15 января 1582 года был подписан мирный договор. Грозный уступил Баторию все свои владения в Ливонии.

Положение России в этот момент осложнилось тем, что одновре­менно с Баторием по русским границам ударила и Швеция. В те сентябрьские дни, когда Баторий начинал — и начинал успешно — штурмовать Псков, шведский главнокомандующий Делагарди бом­бардировал и захватил Нарву. «Нарвское мореплавание», столь нужное российской торговле, оказалось утраченным.

8 сентября 1582 года шведы осадили Орешек. Целый месяц дли­лись обстрелы крепости. 8 октября, решив, что осажденные измота­ны, шведы пошли на штурм. Но древняя крепость не сдалась, был отбит и этот, и последующие приступы. В ноябре, разуверившись в успехе, шведы отошли.

В 1583 году было подписано перемирие. Швеция захватила у России почти все крепости северо-запада - Корелу, Ям, Иван-город, Копорье с прилегающими к ним землями. Правда, сама Не­ва, спасенная несокрушимой твердостью маленького Орешка, еще оставалась за Россией. Но шведы захватили все подходы к ней. Поэтому завоевание исконно русских приневских земель бы­ло для них только вопросом времени. И действительно, в начале XVII века Швеция захватила и Неву, напрочь отрезав Россию от Балтики.

Ливонская война закончилась для России разрухой и пораже­нием. Вынужденная вести борьбу на нескольких фронтах и проти­востоять сильнейшим державам того времени — Швеции, Польско­му королевству, Великому княжеству Литовскому, Крымскому ханству, Османской империи, — Россия вышла из войны ослаблен­ной, потерявшей часть своих земель. Но в ходе этой войны был до­стигнут один очень важный результат: был уничтожен злейший враг России, а также латышского и эстонского народов — агрессив­ный Ливонский орден.

ОПРИЧНАЯ МЕТЛА

Напряжение в годы долгой Ливонской войны росло не только на границах государства. В начале 60-х годов накалилась об­становка и внутри страны. На протяжении всего долгого царствования всюду мерещились Грозному измены, предательства и заговоры. А уж заподозрив кого в «изменных» делах», он быстро доводил дело до жестоких преследований, казней, ссылок. Не раз обращались к нему бояре и духовенство с просьбами «воздерживаться от столь жесткого пролития крови своих подданных невинно, без всякой причины и проступка». Но обращения не помогали. Особенно осложнили положение неудачи Ливонской войны.

За каждым поражением виделся Грозному злой умысел под­данных. Многие воеводы сложили в 60-е годы головы не на поле брани, а на царском дворе и московских площадях. Казни и ссылки стали буднями политической жизни.

В такой обстановке многие бояре вольно или невольно задумы­вались — а не попытаться ли заменить безумно жестокого монар­ха? Ведь из царского рода жил и здравствовал не один Иван IV. Двоюродным братом Грозного был старицкий князь Владимир Андреевич. Он так же, как и нынешний царь, внук Ивана III, правнук Василия Темного.

Владимир Андреевич слыл опытнейшим военачальником, ко­торому не раз поручались самые ответственные боевые дела. Ум стратега сочетался в нем с большим личным мужеством, обстоя­тельной рассудительностью.

Грозного Владимир Андреевич давно раздражал. А слухи о том, что бояре хотят поставить Владимира «па царство», не раз распа­ляли царя, доводили до умопомрачения. Не раз пытался он по­гасить авторитет и влияние двоюродного брата. Отбирал у него земли, заменял преданных князю слуг на своих соглядатаев. А летом 1564 года приказал насильно постричь в монахини мать Владимира княгиню Ефросинью.

Но недовольство становилось все более явным. То один, то другой князь-боярин «отъезжал» за рубеж — в Литву или Польшу, бегством спасаясь от преследований. В 1564 году подался к литов­скому князю и один из лучших полководцев Грозного князь Анд­рей Курбский. Скоро он прислал царю послание, в котором писал, что «воинский чин» и все другие люди в государстве царем «без милосердия мучимы».

«Жаловать мы своих холопов вольны, — отвечал ему Гроз­ный, — а и казнить вольны тоже!»

Глухое брожение боярства, бегство верных слуг, военные неуда­чи озлобили Грозного до предела. Мнительный царь надумал перейти к крутым и решительным мерам.

3 декабря 1564 года царь с семейством собрался в Коломен­ское — праздновать там Николин день. В такой отлучке не было ничего необычного — он то и дело ездил по монастырям и своим подмосковным селам. Но на этот раз москвичи заметили что-то не­понятное.

С утра на царский двор прибыл отряд «выборных» дворян в полном вооружении. Они начали молча и поспешно грузить сан­ный поезд. Из кремлевских соборов изъяли все главные «свято­сти» — особо почитаемые кресты и иконы. Еще несколько десятков возов заняли царские драгоценности и одежды. Потом стали грузить в обоз государеву казну.

Ясно стало, что не на обычное богомолье собрался православный царь! Но куда? Никто этого не знал. Свои замыслы Иван IV хранил в строгой тайне.

Длинный санный поезд, окруженный готовым к бою отрядом, покинул Москву, удалившись в сторону Коломенского. Прошла неделя, другая — от царя вестей не было. Потом узнали москвичи, что кружным путем перебрался царь из Коломенского в особо любимую им за неприступность Александрову слободу.

Ровно через месяц с начала своих скитаний царь прислал московскому митрополиту грамоту. В ней писал он обиженно, что еще до его «возраста царского» бояре чинили ему «многие измены и продажи» и потому решил он государство свое «оставить». А чтоб еще больше подогреть тревожные настроения в столице, Грозный одновременно послал грамоту ко всем простым московским людям, где сообщал, что «опалился» он только на бояр, а на них, москов­ских людей, «гневу и опалы никоторые пет!».

Боярскую верхушку грамоты повергли в смятение. А среди по­садского люда поползли черные слухи о большой боярской измене. В один из дней служилые люди, купцы, посадские собрались на подворье митрополита. Здесь была составлена челобитная со слез­ной просьбой к царю не покидать царства, «править, как ему, госу­дарю, годно, казнить изменников и лиходеев!».

Так хитрым и лицемерным заявлением об отречении от престо­ла Грозный добился общего признания его нрава на неограничен­ный произвол. Формой этого диктаторского произвола стала оп­ричнина — созданное царем своеобразное государство в госу­дарстве. Название ее происходит от слова «опричь» — «кроме». Даже названием своим она как бы отделялась от всей остальной страны.

Возвратившись в Москву, Грозный быстро создал для искорене­ния «крамолы» особую гвардию опричников. Сначала в ней было 500, потом 1000, а потом несколько тысяч человек. Опричники носили отличавшую их ото всех одежду — сверху грубое монаше­ское рубище, подбитое овчиной, а под ним одеяние из расшитого золотом сукна на собольем или куньем меху. На шее у лошадей, на которых разъезжали опричники, болтались отрубленные собачьи головы, а на кнутовище был привязан клок собачьей шерсти. «Это обозначает, — писал один из слуг, — что они сперва кусают, как собаки, а затем выметают все лишнее из страны». Опричником стал и сам царь, чаще всего носивший теперь монашескую одежду, под которой был спрятан длинный нож. А в руках царя все время был острый посох-копье.

Многие земли государства стали опричными — тучные хлебные нивы, солеваренные волости, места пушных промыслов, неприступ­ные города-крепости, оживленные торговые пути. Опричной стала и часть Москвы, но царь задумал в дальнейшем перенести столицу государства на север, в Вологду, и приказал начать там строи­тельство опричного кремля, где стали собирать разные военные и продовольственные припасы.

Вместе с организацией опричного удела, созданием корпуса верных слуг-опричников Грозный развернул кампанию преследо­вания неугодных. Обвинение всем было одно: «за великие изменные дела». Казни следовали одна за другой, сотни и тысячи вотчин­ников изгонялись из своих владений, высылались на окраины го­сударства. «Представители знатных родов были изгнаны безжало­стным образом из старинных унаследованных от отцов имений, должны были тронуться в путь зимой среди глубокого снега... Гели кто-либо давал приют больным или роженицам хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады».

Царские преследования продолжались не год, не два семь долгих лет тянулась опричнина, разоряя и обескровливая страну.

Понятны личные устремления Ивана Грозного, желавшего по­давить малейшую непокорность подданных. Но был ли какой-то реальный, объективный социально-политический смысл в этом сложном явлении? Одни историки не видели такого, другие -пытались найти его среди сложнейших переплетений тогдаш­ней жизни, доказывали, что с помощью опричнины укреплялась самодержавная власть, крушилась княжеско-боярская оппозиция, преодолевались последние пережитки феодальной раздроб­ленности.

В 1569 году по приказу Грозного умертвили князя Владимира Старицкого. Подкупленный царский повар заявил, что князь Вла­димир дал ему яд и просил подсыпать в царскую еду. Царь вы­звал Владимира в Москву. На подмосковной ямской станции под­жидали его опричники во главе с самым кровожадным царским сатрапом Малютой Скуратовым. Здесь и заставили Владимира выпить яд.

Зимой 1570 года был разгромлен горделивый Новгород, якобы поддерживавший Владимира Старицкого. «Коею улицей ехал Гроз­ный царь Иван Васильевич тут кура не поет!» - говорили в народе. Несколько тысяч новгородцев погибли от опричных пра­вежей. Вся новгородская округа на двести — триста верст была разграблена. Сокровища Великого Новгорода — и церковные, и купеческие — перекочевали в царскую казну. Каждый опричник увез немало добра. «Когда я выехал с великим князем, — упоенно рассказывал один из них, - у меня была одна лошадь. Вернулся я с сорока девятью! Из них двадцать две были запряжены в сани, полные всякого добра».

В конце концов, острие репрессий повернулось внутрь самой оп­ричнины. В 1571 году чуть не сотню видных опричников отравил царский доктор Бомелий. А на следующий год царь отменил оприч­нину. Она сделала свое дело и ушла в прошлое.

Жестокость Грозного и его верных слуг не считалась в средне­вековом мире чем-то исключительным. Похожими были порядки во всех других феодальных государствах.

В те самые годы, когда вершились на Руси опричные правежи, в европейских странах творились дела не менее жестокие. В Нидер­ландах по приказу кровожадного герцога Альбы уничтожались де­сятки тысяч протестантов. Во Франции только в одну теплую авгу­стовскую ночь 1572 года накануне дня святого Варфоломея религи­озные фанатики за несколько часов вырезали тысячи гугенотов. Крестовые походы против еретиков сотрясали в Италии одну об­ласть за другой. Святая инквизиция без разбору казнила и жгла мужчин, женщин и детей, сделав особой милостью для мучимых удушение перед сожжением. Тогда же началось и долгое пре­следование гениального Джордано Бруно, сожженного в 1600 году святыми отцами.

Такими сходными путями утверждалась в разных странах Ев­ропы безграничная монархическая власть, характерная для нового этапа феодального развития – абсолютизма.

ТАТАРСКИЙ ХАН НА ТРОНЕ

В 1575 году, спустя три года после отмены опричнины, Гроз­ный вновь удивил подданных: во второй раз отрекшись от власти, он посадил на престол татарского царевича Симеона Бекбулатовича.

Симеон был правнуком хана Золотой Орды Ахмата, кото­рого в 1480 году разгромил на Угре дед Грозного Иван III. Восточная знать часто переходила на русскую службу, иногда московскому князю служили сразу несколько татарских «царей».

Симеону Бекбулатовичу за верную службу пожаловали город Касимов, который обычно бывал вотчиной высшей восточной знати, служившей па Руси. Он был неплохим полководцем и в ходе Ливон­ской войны не раз получал важные поручения и выполнял их успешно. В 1572 году ходил против шведов к крепости Орешек, а затем на Выборг. Осенью того же года вместе с Грозным воевал в Прибалтике.

И вот осенью 1575 года, несмотря на то, что Грозный имел двух сыновей-наследников, власть неожиданно передали Симеону. В од­ном из московских соборов его повенчали царской короной. Правда, короновал его Грозный, по сообщению англичанина Джерома Горсея, «без торжественности и без согласия своих вельмож». Себя же

Грозный после коронации Симеона стал униженно именовать «Иванцом Московским», обращался к Симеону с жалостливыми че­лобитными, просил то одно, то другое. Вояр при Иване оставлено было немного, почти все перешли к новому царю. Являясь во дво­рец, Грозный, ничем внешне не выделяясь из череды придворных, теперь садился далеко от царского места, где горделиво восседал Симеон.

Но реальная власть оставалась в руках Грозного. Об этом гово­рят казни многочисленных придворных, недовольных новой причу­дой царя. «Не подобает, государь, — осмелились роптать некото­рые, — тебе мимо своих чад иноплеменника на царство поставляти!» Грозный взъярился и всех, кто так говорил, около сорока чело­век, казнил. Головы казненных царские сатрапы, разъезжая по столице, «метали» во дворы других недовольных.

Для всех было тайной, чем руководствовался Грозный при столь неожиданной передаче престола. Всяк гадал по-своему. Одни гово­рили, что всему причиной недоверие мнительного царя к рассу­дительному сыну Ивану, к которому якобы пришло уже, как гово­рили злые языки, «желание царства». Другие кивали на волхвов, нагадавших, что «в том году будет московскому царю смерть». Вот, мол, Иван и посадил на трон другого, чтоб обмануть судьбу. Третьи говорили, что царь просто очень устал и решил отойти от дел. Чет­вертые видели в короновании Симеона финансовую хитрость — Грозный решил сделать его ответственным за уплату старых дол­гов. Пятые утверждали: Иван IV отрекся от русской короны, чтобы заполучить польскую, так как в Польше возникло очередное бес-королевье.

Симеона Бекбулатовича нарекли «великим князем москов­ским», но реальной власти он имел очень мало. Всем по-прежнему управлял Грозный. «Мы не настолько отказались от царства, — говорил он, — чтобы нам нельзя было, когда будет угодно, вновь принять сан».

И точно, не прошло и года, как Грозный в августе 1576 года свел Симеона с престола, дав ему в удел запустевшую Тверь и Торжок. Свое возвращение он обставил новым маскарадом: знать пришла к нему с прошением «смилостивиться и вновь принять венец и уп­равление», после, чего было устроено новое торжественное посвяще­ние на царство.

Эпизод с «воцарением» Симеона канул в прошлое. Правда, про­бился за это время и один важный росток не очень близкого еще бу­дущего: именно в эти месяцы слабоумного сына Грозного царевича Федора повенчали с Ириной Годуновой. А ее честолюбивый брат Борис получил очень почетный для представителя сравнительно «худого» рода, каким считались Годуновы, чин кравчего. Но никто, разумеется, не знал, к чему приведет через десять—двадцать лет это исподволь начавшееся возвышение рода Годуновых. Все было заслонено сложной путаницей политической жизни, жгучими сию­минутными заботами, войной, разрухой, разногласиями и страхом от жестоких царских причуд.

ЦАРИ И ЦАРЕВИЧИ

Ко времени окончания Ливонской войны сын Грозного царе­вич Иван Иванович, родившийся в 1554 году, был уже взрос­лым человеком. Он активно участвовал в решении государ­ственных дел, военных походах. Иван имел решительный характер, и в нем уже явственно проглядывали качества не­плохого военачальника. Воинскую доблесть царевич предпо­читал всему остальному, включая и царские богатства. Однажды во время спора Иван заявил отцу, что будь у него богатства меньше, чем у царя, а доблести больше, он мечом своим отнял бы столько, сколько захотел.

Ссоры Грозного с сыном часто заканчивались стычками. Распа­лившись, царь обычно пускал в дело посох, без разбору колотил царевича. Тот терпел, не осмеливаясь поднять руку на отца.

Особенно острыми стали разногласия отца и сына, когда войско Батория осадило Псков. Иван Иванович не раз требовал у отца дать ему полки и направить на помощь героическому Пскову. Он был уверен, что сумеет сладить с неприятелем, и, видимо, имел обдуманный план действий. Но Грозный остался глух к его тре­бованиям.

Настойчивость сына, его резкие выпады против отца, все чаще возникавшее несогласие, которое то и дело доходило до ссор, давно беспокоили Грозного. Он знал, что в народе любят царевича, счи­тают его смелым и даже отчаянным, — ведь он один во всем цар­стве осмеливался открыто перечить тирану. Особенно сильны стали подозрения после одной из болезней Грозного, когда, как ему до­носили, многие стали с надеждой смотреть в сторону царского сына, надеясь втайне, что Грозный умрет, а наследник принесет желанные перемены, освободит страну от злобы, гнева и крови.

Роковая ссора Грозного со старшим сыном случилась 9 ноября 1581 года в Александровой слободе. В этот день царь закончил совещание по разным делам с боярами. Дела шли плохо, вести ото­всюду прилетали тревожные.

Отпустив бояр, раздраженный царь отправился бродить по дворцу, зашел на половину царевича. Там в одной из жарко натоп­ленной горнице он наткнулся на жену сына Елену. Беременная ца­ревна, одетая в длинную нижнюю рубаху, отдыхала, лежа на ши­рокой лавке.

Царь не любил сноху, как и весь род Шереметевых, к которо­му она принадлежала. Дядю Елены он казнил, отца обвинил в из­мене. Сейчас, увидев царевну, он то ли вспомнил что-то, то ли да­же без всяких поводов впал в ярость, закричал, что царевна не так одета, и принялся колотить ее посохом, с которым никогда не расставался.

Елена кричала, закрываясь руками, но крики только добавляли злобы царю.

На крик прибежал Иван Иванович. Он пытался унять отца, хва­тал его за руки. Вырвавшись. Грозный повернул свое оружие про­тив сына. Посох, по сути дела, был именно оружием — острый на­конечник роднил его с копьем. Царь сделал резкий выпад — сын не успел уклониться, и острие вошло в висок. Царевич, залившись кровью, упал.

Рана, возможно, не была смертельной, но в сочетании с нервным потрясением она оказалась роковой. Царевич слег, день ото дня ему становилось хуже.

Истерическая злоба царя сменилась столь же истеричной жало­стью. Он не отходил от постели Ивана, бросил все дела. «Иван сын разнемогся и нынче конечно болен, — отписал он ждавшим его боярам. — А нам его, докудово бог помилует Ивана сына, ехати от­сюда невозможно...»

Бог не помиловал Ивана, сколько ни молился царь. На одинна­дцатый день болезни царевич умер.

По всей стране был объявлен траур. Потрясенный царь отпра­вился на покаяние в Троице-Сергиев монастырь, где каялся и каял­ся «со слезами и рыданием». Смерть сына всколыхнула в его тем­ной душе воспоминания о многих бесчинствах, казнях, жестоких опричных правежах и погромах. Он приказал составить огромные списки, куда занесли имена всех погибших во времена опричнины. Так появился знаменитый «Синодик опальных». Его списки отпра­вили по монастырям для поминовений погибших в молитвах вме­сте с богатейшими пожалованиями — несколько десятков тысяч рублей перекочевало в этот период из царской казны в потаенные монастырские хранилища.

Гибель Ивана лишила будущего династию, правившую на Руси несколько столетий. Наследником стал слабоумный Федор. Если при жизни Ивана Ивановича царя беспокоила его растущая попу­лярность, то теперь все было наоборот. Он не без оснований боялся, что Федор власти не удержит и первая же политическая буря, пер­вый сильный претендент столкнут его с трона.

После убийства сына усилились не только душевные муки царя, но и телесные. Боли в позвоночнике, возникшие из-за отложения солей, часто не позволяли ему двигаться, заставляли держать голо­ву высоко поднятой — так было легче. Хотя исполнилось ему толь­ко 54 года, Грозный выглядел глубоким стариком. Лицо прочерти­ли морщины, под глазами набрякли огромные мешки, тяжелый нос обвис, закрывая искривленные вечной болезненно-брезгливой гри­масой губы.

Грозный чувствовал приближение смерти. В один из дней он продиктовал доверенным дьякам завещание. Наследником объяв­лялся Федор. При нем создавался совет опеку нов, в который вошли четыре самых влиятельных и преданных царю боярина. Регент­ский совет создавался обычно для несовершеннолетних наследни­ков, как когда-то это сделал Василий III, создавая его при трехлет­нем Иване IV. Здесь ситуация была иной: Федору было уже 26 лет, но в опеке он нуждался не менее ребенка — ума царевичу Бог не дал.

В феврале 1584 года царь серьезно занемог. Стали сильно оте­кать руки, ноги, лицо. Конец зимы прошел в постоянной болезнен­ной маете, молитвах о спасении тела и души. Не надеясь, что бог услышит его, царь просил молиться об избавлении его «от настоя­щие смертныя болезни» еще и кирилловских монахов.

В марте стало пригревать солнце, природа посветлела, но дела Грозного продолжали оставаться невеселыми. 19 марта царь созвал дьяков, приказав принести завещание. Он внимательно прослушал его, долго думал о чем-то, но оставил все без изменений.

После этого приказал истопить баню, куда и отправился в сере­дине дня. В бане царь пробыл очень долго, грел больные кости.

После бани Грозный пожелал сыграть в шахматы. С давних ве­ков известные на Руси шахматы в XVI веке были запрещены цер­ковью, которая объявила их «игрищем еллинского (греческого) бесования». Но царь часто нарушал церковные заповеди, религиоз­ный фанатизм хорошо уживался в нем с пренебрежением ко мно­гим церковным законам.

Во время игры царю стало плохо, он неожиданно потерял со­знание и не приходя в себя, скончался.

Иван Грозный пробыл на русском троне — сначала великим князем, а потом царем — 50 лет. Какими же остались в истории эти полвека? Оценки современников и потомков бывали самые раз­ные — от полного восторга до нескрываемой ненависти.

С одной стороны — это была полоса мрачных бесчинств, посто­янных перетрясок ближнего и дальнего царского окружения, теат­рально разыгранных отречений от престола, следом за которыми следовали новые приступы террора. Во второй половине царство­вания политические потрясения дополнились экономическими и военными. Началось массовое хозяйственное запустение москов­ских, новгородских, тверских и прочих земель. Тянувшаяся 25 лет Ливонская война окончилась тяжелым поражением па западе, от­торжением Прибалтики в пользу Речи Посполитой, утратой искон­ных русских земель на побережье Финского залива. А венчала по­лувековое правление Грозного потрясшая современников трагедия сыноубийства.

Но есть и другой счет у этой эпохи. Именно в XVI столетии Рос­сия становится огромной и мощной державой, одолеть которую не могут объединенные силы всех ее врагов. Поэтому она и выдержала четвертьвековую войну, которая для врагов-победителей закончи­лась лишь частным успехом — отвоеванием приграничных земель. Именно в это время в состав России входит труднообозримое По­волжье, где она сокрушает могучие ханства, и вовсе не обозримая Сибирь. А на юге Россией было изрядно потрепано и ослабле­но Крымское ханство — опасное оружие турецкого султана, уже захватившего Балканы и Причерноморье. Решительное противо­действие в итоге остановило продвижение Османской империи в пределы Восточной Европы, а это был немаловажный резуль­тат, не будь его — и неизвестно, что ждало Европу в туманном будущем.

А многочисленные реформы 50-х годов? Их значение вышло да­леко за пределы царствования. По Судебнику 1550 года страна жи­ла почти век — до Уложения 1649 года. Военные реформы позволи­ли создать сильную армию, а перестройка государственного управ­ления, формирование системы ведомств-приказов укрепили цен­трализованную власть.

В любой эпохе есть многоцветье исторических красок. Светлые соседствуют с темными, мрачные времена сменяются периодами ярких взлетов. Но такую режущую глаз контрастность, как в эпоху Грозного, пожалуй, найти трудно. Тяжелое, сложное время. И оно не кончилось со смертью Грозного.

Наступило мутное, тяжкое для переживавшей войну и разруху страны время «тихомирного» Федора Иоанновича.

Дальновидные политические деятели понимали, что царем стал человек безвольный и больной, мало смыслящий в государственных делах, не представляющий, по какому морю и куда дрейфует теря­ющий управление корабль российской политики. Поэтому свои дальние надежды они связывали с подраставшим младшим сыном Ивана IV — царевичем Дмитрием.

Но жизнь распорядилась иначе. В мае 1591 года, ровно на сере­дине срока между смертью Ивана Грозного и воцарением Бориса Годунова, восьмилетний Дмитрий погиб в Угличе при обстоятель­ствах, которые не выяснены точно и до сего дня.

Что произошло с Дмитрием? Заговор со злодейским убийством или нечаянное «самозаклание», как тогда называли самоубийство? Вот вопрос, на который уже четыре века существуют два практиче­ски равнозначных ответа.

Трагедия случилась 15 мая 1591 года. В этот день на княжеском дворе в удельном Угличе, где жила после смерти Грозного его по­следняя, седьмая по счету, жена Мария Нагая, скончался от но­жевой раны восьмилетний брат царя Федора последний сын Гроз­ного Дмитрий.

Кто нанес смертельную рану? В злобной панике, возникшей вместе с тяжелым звоном набатного колокола, возвестившего о не­счастье, родился слух о подосланных убийцах. В этом обвинили не­скольких человек во главе с дьяком Михаилом Битяговским, не­задолго перед случившимся приехавшим по делам из Москвы. Тол­па разъяренных угличан ворвалась на княжеский двор и самочинно расправилась с предполагаемыми убийцами — все они были убиты без суда.

Вскоре прибыла в Углич следственная комиссия царя Федора. Две недели изучала она обстоятельства дела и пришла к другому выводу: царевич в припадке падучей болезни, как тогда называ­ли эпилепсию, сам нанес себе смертельный удар ножом, которым он играл вместе с другими мальчиками в «тычку». «Играл де царе­вич в тычку ножиком на заднем дворе, — рассказали мальчи­ки, — и пришла на него болезнь, падучий недуг — и набросился на нож!»

Так и было доложено царю Федору. Погоревали немного об от­роке, погибшем до времени, но скоро забыли. Других дел хватало.

Вновь дело о смерти Дмитрия всплыло спустя почти полтора де­сятилетия, когда объявился первый, а за ним и второй Лжедмитрий. Боярский царь Василий Шуйский, стремясь лишить Лжедмитрия II оснований для присвоения царского имени, объявил Дмит­рия «невинно убиенным отроком». Выводы давней следственной комиссии, которую, кстати, сам Шуйский и возглавлял, были от­вергнуты.

С тех пор и существуют две версии гибели царевича. Сторонни­ки одной говорят о нечаянном самоубийстве, а последователи другой — о хитро задуманном и хладнокровно осуществленном убийстве, за которым стояла мрачная фигура брата царской жены, правителя Бориса Годунова, расчищавшего себе путь к трону.

Война и перетряски, устроенные Грозным, ушли в прошлое, но положение страны оставалось тяжелым. Часто случались в конце XVI века неурожаи и эпидемии. Страну поразил тяжелый хозяйст­венный кризис. Тысячи деревень и сел в центре страны запустели, поля зарастали лесом. Крестьяне уходили на теплый черноземный юг, надеясь там найти пропитание. Покинутые развалившиеся избы глазницами маленьких окон смотрели на пораставшие травой не­хоженые дороги.

Казалось, еще совсем недавно кипела крепкая хозяйственная жизнь в новгородской, тверской, вологодской, ярославской, москов­ской, рязанской и других землях. Англичанин Ричард Ченслор, проезжая по Руси в 1553 году, записал: «Москва находится в 120 милях от Ярославля. Страна между ними изобилует маленькими деревушками, которые так полны парода, что удивительно смотреть на них!» А через тридцать—сорок лет иностранцев удивляло в Рос­сии уже совсем другое. Джильс Флетчер отмечал в 1588 году, во времена Федора: «По дороге к Москве, между Вологдою и Ярослав­лем, встречается, по крайней.мере до 50 деревень, совершенно оставленных, так что в них нет ни одного жителя. То же можно ви­деть и во всех других частях государства, как рассказывают те, ко­торые путешествовали в здешней стране...»

Но и в таких трагически трудных условиях русский парод про­должал вершить великие дела. Одним из них стало присоединение Сибири.