![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава 8. Бунташный век
КРЕПОСТНАЯ НЕВОЛЯ
Недаром XVII век прозвали в народе бунташным. Он начался со «смутного времени» и вспыхнувшей в центре страны первой крестьянской войны. В середине столетия по городам, большим и малым, прокатилась судорога отчаянных восстаний. «Мир качается!» — воскликнул напуганный ими современник. Чуть позже взбудоражил страну до самых глубин церковный раскол. В третьей четверти века вновь сотрясла государство крестьянская война, которую возглавил Степан Разин. Это был мощный народный ответ на совершившееся закрепощение крестьянства. А на закате уходящего века всколыхнули столицу кровавые стрелецкие мятежи... Феодализм на Руси находился в XVI—XVII веках уже в стадии зрелости. Этот общественный строй, пришедший когда-то во всех странах на смену рабовладению, а кое-где, в том числе на Руси, возникший прямо из родового строя, имеет несколько главных признаков. Хозяйство при феодализме является натуральным, почти все, что нужно для жизни, производилось непосредственно в крестьянских дворах. Товарно-денежные отношения, купля-продажа были развиты слабо. Политическую власть в государстве крепко держало военное сословие феодалов. Мелкие и средние феодалы получали поместья и вотчины у великого князя и обязаны были за зто служить ему. По своему устройству это сословие сначала напоминало гигантскую пирамиду: мелкие феодалы зависели от средних, средние — от крупных, крупные — от высшей знати, а та — от князя. Но постепенно, по мере централизации государства, эта сложность исчезла, и все феодалы в русском государстве стали служить одному господину — великому князю, а затем царю, который жаловал их за службу землей, населенной крестьянами. Основную часть населения страны составляли крестьяне. Они имели орудия труда, но поскольку вся земля принадлежала феодалам, крестьяне зависели от них. Крестьянин «сидел» на земле феодала, за что платил ему оброк или обрабатывал барские поля. Он был подвластен и подсуден своему господину, подвластен и высшему выразителю интересов всех феодалов — великому князю. Феодалы всячески стремились расширить и упрочить свою власть над крестьянством. В эпоху централизованного государства эта власть в конце концов обрела крепостнические формы. Крепостничество возникло не в один день. Оно было результатом длительного наступления феодалов на сопротивлявшееся произволу крестьянство. Вначале, еще при Иване III, древнее право крестьянского перехода от одного помещика к другому было ограничено коротким осенним сроком. Такой переход от хозяина к хозяину называли «отказом» — крестьянин «отказывался» от старого владельца и шел к другому, с которым заключал новый ряд-договор. При этом составлялась особая порядная грамота. В ней подробно указывалось, что должен делать крестьянин на земле нового хозяина: избу ставить, ноля расчищать, пашню пахать, помещика во всем слушаться, оброки ему платить, чем изоброчит, и всякое дело делать, какое он укажет. Судебник 1497 года установил для крестьянского «отказа» знаменитый Юрьев день. «А крестьянам отказыватися из волости в волость, из села в село, один срок в году, — говорилось в нем, — за педелю до Юрьева дня осеннего (26 нояря) и неделю после Юрьева дня осеннего». Но и такого ограничения феодалам показалось мало, поэтому они устроили еще одну большую препону крестьянским переходам. «Дворы пожилые платят... за двор рубль, — установил Судебник. — А который крестьянин поживет за кем год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора. А два года поживет да пойдет прочь и он полдвора платит. А три года поживет и пойдет прочь, и он платит три четверти двора. А четыре года поживет, и он весь двор платит». По такому закону получалось, что чем дольше живет крестьянин у какого-нибудь помещика, чем больше он построит во дворе — избу, хлев, сараи, погреб, баню, овин, — тем больше он должен хозяину! А чтоб заплатить рубль «пожилого» (так стали называть этот новый налог), всей семье крестьяне кой надо было не один год трудиться, откладывая деньгу к деньге. Сумма эта была по тем временам очень большая. На рубль можно было купить, например, почти сто пудов ржи или двадцать пять баранов. Так постепенно начиналось в централизованном государстве прикрепление крестьян к земле. Лет через девяносто после введения Юрьева дня. при Иване Грозном, переходы — «отказы» были запрещены совсем. Произошло это в годы Ливонской войны и хозяйственной разрухи. Война требовала денег, а правительство никак не могло выжать их в достаточном количестве из оскудевших крестьянских хозяйств. И вот чтобы тге дать крестьянам уклониться от непрестанно повышавшихся государевых платежей и собрать потребное серебро, правительство объявило о временном введении «заповедных лет». В эти годы переходы запрещались. Когда правительство придумало отмену Юрьева дня, оно об интересах отдельных дворян не очень-то и заботилось — не до того было. Главным тогда было — собрать государственные подати с крестьян. По дворянство скоро смекнуло, что запрет переходов дает большие выгоды. Теперь можно было увеличить оброки-поборы, не боясь того, что крестьянин уйдет из-за этого в другое владение, где будет хоть немного легче. Так русский крестьянин стал «крепок земле», то есть оказался прикрепленным к тому наделу, который он обрабатывал, обильно поливая трудовым потом. Кому пожалует царь этот надел, тот и хозяин крестьянину. Крестьянство нe смирилось с этим произволом. Переходы после введения «заповедных» лет превратились в побеги. Бежали и на дальний российский юг; именно в это время возникает там мощная историческая сила — казачество. Пройдет несколько десятилетий, и она заставит содрогнуться Российское царство. По-прежнему убегали крестьяне и в ближние волости, если удавалось договориться с новым владельцем о сносных платежах. Помещики сами часто укрывали беглых, поселяли их на своей земле. Между ними шла яростная борьба за рабочие руки, ибо земля без крестьян не приносила дохода, сколько бы ее ни было. Стихия жизни диктовала свое, несмотря на царские запреты. Царская власть, видя, что указ о «заповедных годах» действует плохо, переходы продолжаются, а побеги стали массовыми, стала все жестче их пресекать. К концу XVI века появились первые законы о сыске и наказании беглых. Срок сыска был установлен сначала в пять лет. Вели за этот срок владелец находил своего крестьянина где бы то ни было, то имел право, несмотря на протесты помещика, принявшего беглого, вывезти его обратно в свое поместье. Вскоре срок сыска был увеличен до десяти лет. Боярский царь Василий Шуйский, угождая самым настырным и жадным землевладельцам, довел его до пятнадцати лет. А Уложение 1649 года сделало сыск бессрочным. Теперь пока жив был убежавший от помещика крестьянин, его искали, а найдя, возвращали хозяину. А хозяин теперь делал что хотел! Год от года росли крестьянские платежи: деньгами, хлебом, мясом, рыбой, медом, льном всем, что создавалось ежедневным трудом. Мало этого! Теперь заставлял помещик еще и на своем поле работать. Сначала день в неделю, потом два, а кое-где уже и три, и четыре! Ничто не сдерживало владельца: крестьянин был по закону «крепок», то есть прикреплен к земле, а значит, и к хозяину. Не дремали и дьяки в разросшихся московских приказах. Что ни год, то новую подать придумают! То потребуют царские слуги собрать «стрелецкие деньги» — стрельцам за службу платить. Только выколотят их посланные по уездам дворяне, а уж новый указ идет — собрать «стрелецкий хлеб», стрельцам на пропитание. После каждой войны несколько лет собирали регулярно деньги «полоняничные» — для выкупа попавших в плен к противнику. А перед войной взимались деньги «пищальные» — на покупку пушек и боеприпасов. Постоянно требовали с крестьян деньги «городовые» — на строительство городов; «острожные» — на сооружение крепостей-острогов; «мостовые» — на ремонт мостов. И еще собиралось множество платежей, постоянных и разовых: деньги валовые, даточные, поворотные, ратным людям на жалованье, подьячим па отписки, отставным стрельцам на корм, бортные, лавочные, кабацкие, на приказ ствольного дела, на уголье, сенной платеж... Были даже «банные деньги», взимавшиеся с тех, кто имел хоть небольшую баньку. В разных уездах по указам разных приказов (а их развелась тьма тьмущая!) собирали то «немецкий хлебный запас», а то «сибирский хлебный запас», мучали крестьянские хозяйства «подводной повинностью», бесконечно заставляя перевозить на своих лошадях и подводах различные грузы. Отбиралось у крестьян уже не только то, что называется прибавочным продуктом, создававшимся упорной работой на полях, но и те материальные средства, которые были совершенно необходимы хотя бы для полуголодной жизни. Забирались семена, отложенные на посев будущего года; сено, собранное для единственной тощей лошаденки; куцая овчина, припасенная на кожушок подраставшему мальцу; последняя полтина, скопленная, чтоб купить плужный лемех на смену износившемуся. Сотни и тысячи хозяйств в каждом уезде подходили — кто раньше, кто позже — к черте, за которой, уже не имея возможности удержаться в крестьянском состоянии, то есть вести полнокровное земледельческое хозяйство, разорялись и превращались в малоимущих бобылей, становились нищими и шли кормиться «меж дворы» или продавались в холопство. В третьей четверти XVII века уже чуть не каждый четвертый взрослый мужчина-работник в стране был не крестьянином, а бобылем! Целые слободы, населенные этими полунищими людьми, возникли в каждом уездном городе, росли в крупных селах, их бедные дворики были теперь в любой деревне. Немногим лучше, чем у крестьян, была жизнь обитателей городских посадов, которых так и называли — посадскими людьми. Это были ремесленники, мелкие торговцы, тянувшие государственное тягло, — деньгами и работой на разнообразных «городских строительствах». Платежи были нелегки, и нередко посадские, подобно крестьянам, уходили в бега. Их ловили и возвращали на место. Уложение 1649 года строго предписывало посадским: «...тем всем быти в тех городах на посаде, где кто ныне живет. А которые розвезены в уезды, в села и в деревни с посадов, и тех всех, сыскивая, свозити на посады тех городов, где кто сыскан будет». Были среди посадских немногочисленные «лучшие» люди — забогатевшие на удачной торговлишке мироеды. Были люди «середине», чуть выбившиеся из бедноты.. По большинство жителей числилось в «молодших» людях, то есть были бедняками. Высшей категорией городского населения (исключая, конечно, феодалов) были гости-купцы и состоятельные торговые люди. Их феодальная власть любила за тугой кошелек, поручала им вести свои торговые дела. Рядом с закрепощенным крестьянством, забитым посадским людом и обнищавшими бобылями, существовала многочисленная категория еще более бесправных людей. Это были холопы. Они находились в полной, почти рабской зависимости от своих хозяев. Формально запретив «убивать холопа до смерти», Уложение 1649 года, однако, не предусматривало никаких мер наказания хозяина, если он убивал своего холопа. Вот если это сделал кто другой, то его наказывали, поскольку, убив холопа, он наносил материальный ущерб владельцу. Сбежавшего, но пойманного холопа били по закону «кнутом на козле нещадно, чтобы то смотря иным неповадно было». Люди попадали в холопское состояние разными путями. Холопом можно было родиться — сын старинного холопа принадлежал владельцу уже от рождения, как принадлежит хозяину приплод домашних животных. Холопом можно было стать, продавшись в кабалу за взятый у господина денежный долг. Выплатить его кабальный, конечно, почти никогда не мог, и оставался рабом до смерти господина — кончина хозяина освобождала его от кабального обязательства. Наконец, важным источником холопства был военный плен. Захваченные в многочисленных битвах пленники становились работниками-холопами па господских полях. Чем больше врастало в русскую жизнь крепостничество, тем невозможней становилась жизнь крестьян, холопов, бобылей. Выбора у многих уже не было: либо умирать бессловесно и без сопротивления, либо, вконец отчаявшись, бунтовать!
ЦАРСКАЯ ЖИЗНЬ
Угнетенные массы крестьян, ремесленников, холопов, бобылей составляли основание пирамиды, на вершине которой стоял «помазанник божий» — царь. «До бога высоко, до царя далеко!» — говорили в народе. Однако наивная вера в царскую доброту еще жила в людях. Многим казалось, что царь не знает о тяжкой доле простого человека, что злые бояре и дворяне скрывают от него правду. Вера в непогрешимость царя, его доброту и любовь к подданным искусно поддерживалась царским окружением и церковью. Жизнь царя от рождения до смерти была заполнена сложными церемониалами, смысл которых сводился к тому, чтобы убедить всех в ее неземной высоте и святости, затмить глаза пышностью, а умы — вымыслами о божественном происхождении царской власти. Пышные празднества и церемонии сопровождали уже само появление царевича на свет. Как только рождался в царской семье мальчик, царь посылал гонцов к патриарху, и тот тут же учинял торжественный молебен. Затем молебны, сопровождавшиеся щедрой раздачей милостыни, шли по всем церквам и монастырям. Царь тем временем устраивал для высшей знати обильный «родильный стол». Стрельцов и служилую дворянскую мелкоту опаивали вином из царских подвалов. Да в этот же день царские стольники, стряпчие и доверенные дворяне отправлялись во все города с известием о рождении царевича. Там по их прибытии тоже устраивались молебны и богатые обеды, а принесший радостную весть посланник одарялся щедрыми подношениями. Приехав в Москву, он подробно рассказывал дьякам, чем его одарили, и не дай бог, если дары в каком-нибудь городе были скудны. Об этом докладывалось царю и тот «бывал гневен» — воеводу, наместника сразу смещали. Через несколько дней после рождения совершались пышные крестины царевича, вновь сопровождавшиеся богатым пиром, на который все являлись с дарами для новорожденного. В эти дни в царском дворе выставлялось ежедневно по сто—двести ведер вина да тысяча ведер пива и меда. Пить мог всякий, кого туда допускали, запрещалось только уносить питье с царского двора домой. Еще пышней бывала царская свадьба. Если праздник по случаю рождения царевича тянулся недели две, то свадебные торжества со всеми приготовлениями и того дольше. У большинства знатных бояр и боярынь были во время многочисленных свадебных церемоний свои строго определенные роли: посаженые отец и мать, бояре-«поезжане», сопровождавшие молодых на венчанье; дружки и подружья, свахи, дружковы жены, свечник, державший свечу, когда наряжали «укручивали» царевну-невесту; коровайники, носившие к церковь хлеба на обитых бархатом носилках; конюшие, «сидячие» бояре, сидевшие на свадьбе за почетными ближними столами, и множество других более мелких свадебных служителей. В вечер перед днем свадьбы царь устраивал стол для бояр и родителей жены. На другой день утром царь шел в соборную церковь на молебен, получал там благословение патриарха, потом навещал Архангельский собор, где кланялся и «учинял прощение» у гробов своих предков. К этому дню уже была готова палата для свадебного пира. Ее обивали вишневым бархатом, устилали персидскими и турецкими коврами. Но па столах и для царя и для разодетых в лучшие свои золотые одежды гостей ставили пока только хлеб с солью. Когда собирались и рассаживались все приглашенные, занимала свое место невеста, то, сотворив еще одну молитву, во главе большой процессии, возглавляемой ближним царским ионом, появлялся в палате царь. Войдя, он кланялся развешанным здесь иконам. После благословения новобрачных все усаживались за столы и начинали пробовать приготовленные хлеба, но наедаться не спешили. А царь-жених вообще ничего не ел, с его стола отрезанные от хлебов куски передавались на другие столы; получить такой — считалось большой честью. Затем здесь же за столом происходил сложный обряд «укручивания» косы у невесты. В это же время от имени царевны гостям подносились подарки — расшитые золотом и серебром полотенца-ширинки. Затем процессия шла в собор — на торжественное венчанье, а оттуда под всеобщий колокольный звон и молодые, и все гости шли в царские палаты. Здесь рассаживались строго но чинам, где кому укажут, и начинался главный пир. Ели и пили до тех пор, пока не приносили третью еду — запеченных лебедей. В это время молодых провожали в опочивальню, а гости продолжали веселиться. На другой день с утра царь по обычаю шел в баню-мыльню, а затем, разодевшись, шествовал к патриарху, а потом по всем церквам, в каждой совершался молебен и раздавались дары. В обеденное время вновь устраивалось пиршество на царском дворе. Его именовали «княжьим». Здесь гости подносили подарки молодым. Царю — бархаты, атласы, соболиные связки, серебряные кубки; царице — тоже куски дорогой материи, серебряные сосуды, перстни с драгоценными камнями и другие украшения. На третий день вновь устраивался стол — уже от имени царицы, он именовался «княгининым», — тот же пышный обед, снова горы дорогих подарков. Все дни во дворе и но сеням большого царского дворца играли оркестры: дудели трубки, пели свирели, били литавры. Целые ночи во дворе «для светлости» жгли огромные костры. На четвертый день царь устраивал обед для патриарха и высших церковных чинов. На пятый, шестой, седьмой дни устраивались столы для стольников, для стряпчих, для дворян московских. Все являлись с подарками, никто не хотел ударить в грязь лицом, пыжился изо всех сил, чтоб заметили. На второй неделе царь и царица но окрестным ездили монастырям, деньги раздавали, принимали монашеские благословения. По всем городам рассылались грамоты, чтобы всюду радовался народ. Из тюрем по царскому указу освобождали на волю почти всех, «кроме самых великих убийственных дел». А в конце долгих празднеств царь «по всей его царской радости» раздавал высокие чины, должности и вотчины многочисленным родственникам жены — «чтоб они теми вотчинами и воеводствами и приказным сидением побогатели». А уж как пышны были царские похороны! Когда случалось такое, первым делом посылали к патриарху и к боярам. Патриарх указывал звонить в большой колокол — его редкие тоскливые удары возвещали жителям столицы о несчастье. Патриарх шел в церковь и служил но усопшему великий канон. Одетые в черное бояре и думные дьяки и все ближние к царю люди шли прощаться с телом. Лишь после этого покойника одевали в царские одеяния и корону и клали в обитый вишневым бархатом гроб. Шесть недель стоял гроб в царской церкви, и шесть недель попы день и ночь читали псалтырь и молились. По всем городам шло поминовение царя. На третий день после смерти в царском дворце устраивали поминальный стол, где подавали лишь одно блюдо — пшенную кашу-кутью с сахаром и ягодами. Хоронили царей в кремлевском Архангельском соборе. В день похорон съезжались в Москву церковные чины, воеводы и дворяне из многих городов. Похороны устраивались поздним вечером, ближе к ночи. Тысячи и тысячи бесплатно розданных дорогих восковых свечей горели в толпе. Впереди похоронной процессии шли попы, дьяки, певчие — пели церковные каноны. Следом несколько священников несли гроб, за которым шли одетые в черное патриарх, бояре, царевичи, потом царицы, царевны и боярыни, а следом толпы дворян — все «рыдающе и плачущу». Гроб вносили в собор, а следом входили туда лишь высшие церковные чины, царская семья и боярство. После отпевания гроб опускали в могилу, вырытую здесь же в соборе, и закапывали. Но на этом церемонии не кончались. Патриарх святил специально приготовленную кашу-кутью. Окурив ее ладаном, он сам съедал три ложки, а потом подносил по ложке всем присутствующим. Лишь после этого участники похоронной церемонии расходились но домам. По всей Москве раздавались из царской казны номинальные деньги. Патриарх получал 100 рублей, митрополиты по 80, архиепископы по 70, архимандриты по 50, а церковная мелкота по одному, два, три рубля. Деньги щедро раздавали по монастырям, богадельням - все на помин царской души. Раздачи шли и в других городах — здесь они были в два-три раза скромнее московских. По оценкам приказных дьяков на царские похороны уходил годовой доход казны — многие десятки тысяч рублей серебром. В день похорон пустели московские тюрьмы — всех освобождали без наказания. Вырвавшаяся на волю разбойная братия устраивала царю свои «поминки». «Горе тогда людям, будучим при этом погребении, — писал один из московских наблюдательных жителей в середине XVII века, — потому что погребение бывает в ночи, а народу бывает многое множество, и московских и приезжих из городов и из уездов. А московских людей натура не богобоязливая – мужеска пола и женского по улицам грабят платье и убивают до смерти. И сыщется в те дни, как бывает царю погребение, мертвых людей убитых и зарезанных больше 100 человек». Имя усопшего царя заносили в церковные и монастырские поминальники для вечного поминания по субботним дням. Роскошь дворца росла год от года. Кладовые ломились от тяжелых роскошных нарядов, палаты полны были золотой и серебряной утвари, заморских диковин, дорогого оружия. Каретные сараи не вмещали колесных и санных экипажей. Несколько тронов были расставлены по залам дворца- Один был целиком из слоновой кости, он появился еще при Иване Грозном. Другой, подарок турецкого султана, был весь облеплен крупной, как речная галька, бирюзой. А в 1660 году армянские купцы поднесли Алексею Михайловичу за дарованные им торговые привилегии знаменитый Алмазный трон, хранящийся ныне, как и другие, в Оружейной палате. Девятьсот алмазов украшали царское сиденье. «Каменьев драгоценных, что звезд на небе!» — восхищенно говорили о нем те, кто видел диковинное сокровище.
ДВОРЯНСКИЙ КРУГ
Рядом с царем всегда была высшая знать — бояре, назначавшиеся царем из самых знатных княжеских родов — Черкасских, Воротынских, Трубецких, Голицыных, Хованских и прочих. Вторым по значению после бояре кого был чин окольничего. Название его происходило от слова «околь», «около», то есть они тоже стояли по своему положению около царя. Круг семейств, представители которых из поколения в поколение занимали чины окольничих, тоже был невелик — пятнадцать—двадцать родовитых фамилий. Но подчас попадали в окольничие и выходцы менее знатных фамилий, если им удавалось отличиться на царской службе. И бояре, и окольничие входили в Боярскую думу — постоянно действующий совет знати, решавший важнейшие государственные дела. Кроме того, в нее входили несколько думных дворян и влиятельных думных дьяков, которые вели делопроизводство. Боярская дума заседала чуть не каждый день, решая государственные дела — внутренние и внешние. Все ее постановления начинались словами «Царь указал, а бояре приговорили». Собираясь, думные люди рассаживались строго по чинам и родовитости — «бояре под боярами, кто кого породою ниже, окольничьи под боярами, под окольничьими - думные дворяне, а дьяки стоят, а иным временем царь велит им сидеть». Фактическим главой думы являлся боярин, занимавший чин царского конюшего, который но обычаю смотрел за царскою конюшней. Совещания шли подолгу — высказаться мог всякий чин. Однако многие бояре сидели молча. «Брады свои уставя, ничего не отвечают, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе и многие из них грамоте не ученые». Для решения особо значительных дел, принятия общих законов созывались время от времени Земские соборы, в которых участвовали дворяне всех городов, богатое купечество и верхушка посадских людей — городские власти столицы и крупнейших городов. Со временем Боярской думе все сложнее и сложнее было охватывать многообразие жизни и управлять большой страной. Поэтому в XVI и XVII веках усилилась власть и влияние приказов — специальных учреждений, руководивших военными, земельными, финансовыми, иностранными и прочими делами. Приказы возникли в начале XVI века, и постепенно сеть их стала очень обширной и густой. Многие из них возникли стихийно, иод воздействием вдруг появившихся потребностей. Границы их деятельности часто пересекались, тогда возникала путаница и противоречия. К середине XVII века существовали уже около восьмидесяти приказов: Поместный, Разрядный, Посольский, Разбойный, Ямской, Холопий, Монастырский, Печатный, Стрелецкий, Пушкарский, Казачий, Бронный, Ствольный, Аптекарский, Сибирский, Казанский; каменных дел, сыскных дел, полковых дел, денежных сборов, золотых и серебряных дел — всех не перечесть. При царе Алексее, большом любителе охотничьих потех, появились даже специальные Соколиный и Ловчий приказы. Кроме того, чтоб избавиться от опеки и боярских глаз, Алексей создал «Приказ великого государя тайных дел». «А устроен тот приказ для того, чтоб его царская мысль и дела исполнялись но его хотению, а бояре бы и думные люди о том ни о чем не ведали». Приказ занимался то производством новейших снарядов для артиллерии, то следствиями по важным политическим делам, то царскими имениями — всем, чем государь хотел заниматься лично. Приказная система, возникшая из-за необходимости централизовать управление, со временем стала дробить его на отдельные все более мелкие части. Дела запутывались, решались по-разному или не решались вообще. В середине XVII столетия пышным цветом расцвела печально знаменитая московская волокита, в приказах развелось взяточничество, подкупы, казнокрадство. Никакие строгие меры делу не помогали, поэтому в конце концов приказная система была сломана на корню. Но это произошло уже при Петре I. Выли в царском окружении люди, в обязанность которым вменялось обслуживание царской персоны. Вместе с царем в его спальне, меняясь посуточно, ночевали спальники — по четыре человека каждую ночь. Обычно это была молодежь знатных родов. Место спальника было почетным, оно часто открывало путь к получению боярского или окольнического чина. Особо выделялся в этой группе постельничий, которому поручалось «ведать» царскую постель и, кроме того, хранить «для скорых и тайных дел» царскую печать. Чин постельничего приравнивался к окольничему. Важным был и другой придворный чип — стольника. Стольники прислуживали особо почетным гостям на пирах - разносили яства. А самому царю подавал еду и питье кравчий. Бывало стольников до пятисот человек. Служба их была разнообразной — их включали в посольства, посылали на воеводства, поручали ведение сыскных дел. Несколько ниже стольников стояли на феодальной лестнице стряпчие. Их почетной обязанностью было носить или держать во время служб царские регалии: скипетр, шапку, державу. В походах они возили кто царский панцирь, кто саблю, кто лук со стрелами. Их было еще больше, чем стольников. Как и те, они не сидели без дела, им поручались разные службы, но меньше по значению, чем стольникам. Кроме этого на царском дворе постоянно жили, сменяя друг друга, несколько десятков жильцов — «для походу и для всякого дела». С этого чина обычно начиналась служба при царском дворе. Активно привлекались для исполнения разных служб и рядовые дворяне, особенно московские. Всякий из них старался выслужиться и получить в награду вотчину, прибавку к денежному жалованью или теплое местечко в приказе. А получая какую-нибудь царскую службу или назначение, каждый дворянин сразу бежал узнавать — а кто еще с ним вместе к этой службе назначен? И если вдруг обнаруживалось, что его «товарищем» оказывался менее родовитый человек, то ни за что не соглашался с ним ехать. Тут же составлял челобитье к царю. В нем обидевшийся описывал, где и когда его отец, деды и прадеды служили «выше» предков феодала, назначенного ему ныне в «товарищи», и просил царя, чтобы оп велел сыскать и «по сыску в бесчестьи указ учинить». По этим челобитьям дьяки Посольского и Разрядного приказов поднимали книги старых служб и выясняли, кто кого «породою и честью выше». Получив от них сведения, царь давал указ — «кому с кем быти но службе мочно». А если кто и после «сыска» упорствовал и доказывал, что он «породою выше», царь часто приказывал отослать его «головою» к тому боярину, стольнику или окольничему, которого он «бесчестил» своим отказом от совместной службы. Взяв спесивого упрямца за руки, пешком вели его по городу в усадьбу к тому, с кем он «быти не хотел». Приведя во двор, ставили на нижнем крыльце и посылали за хозяином. Когда тот выходил, присланный царем дьяк торжественно объявлял: «Великий государь указал и бояре приговорили — того, кто с тобою быти не хотел, за твое боярское бесчестье, привести к тебе и выдать головою!» Формально считалось, что обиженный может теперь сделать с обидчиком что угодно. Но хозяин по заведенному правилу только благодарил горячо царя «за милость», а обидчика отпускал со двора, пальцем не тронув, даже если тот кричал по-прежнему и «лаял бранными словесами». Эта процедура принудительного привода к обиженному считалась наказанием и позором для обидчика. Тех же, кто его приводил, хозяин щедро одаривал. Такие тяжбы дворян назывались местничеством, с их помощью решалось, кому какое место занимать в феодальной пирамиде. Основным принципом, на котором строилась эта пирамида, была родовитость. Самыми знатными на Руси считались те, кто принадлежал к царскому роду Рюриковичей. В нем были ветви, представители которых формально могли считаться более родовитыми, чем, например, сам царь Иван Грозный. Его род шел от легендарного прародителя Рюрика, через несколько поколений приходил к Александру Невскому, а еще через несколько «колен» — к самому Грозному. А княжеский род Шуйских, например, вел род тоже от Рюрика, но в числе их прямых предков стоял старший брат Александра Невского, что считалось более почетным. Родовитость являлась основой, но на нее накладывалась запутанная сеть должностей и назначений, когда-либо получавшихся представителями той или иной фамилии. Реальная политическая и особенно военная жизнь сильно запутывала родословную сеть. Какой-нибудь «худородный» феодал, отличившись в сражении, при осаде, в посольстве, а то и просто понравившись царю на пиру или на охоте, мог возвыситься и претендовать на более высокие служебные места. Феодалы, недовольные этим, не упускали случая потягаться с ним насчет «мест», засыпали царя челобитьями. Вопросы часто становились неразрешимыми, поскольку речь шла о соотношении многих фамилий. Одни оказывались выше других по «породе», другие — «по чести». Распри возникали не только по службе, но и по любым более мелким поводам. Кому сидеть на царском пиру ближе к царю, а кому дальше? И здесь тоже затевались местнические тяжбы. Не желая сидеть «ниже», чем они считали возможным, феодалы прикидывались больными или отпрашивались у царя «куды к кому в гости». Правда, если становилось известно, что кто-то просится в гости «на обманство» или притворяется больным, царь приказывал хитрецу быть на пиру и сидеть где указано. Если дворянин и тут отказывался, его приводили и сажали силой. Часто бывало, что обиженный таким обращением начинал выбиваться из-за стола, скандалил и кричал: «Хотя де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть!» А то заползал под стол. Такие истории обычно кончались тем, что скандалиста сажали на некоторое время в тюрьму. Со временем местнические споры становились все сложнее и путаней. Цепочки доказательств, состоявшие из многих случаев службы предков челобитчика, разобрать подчас становилось почти невозможно. «Князь Александра Кашин, — доказывал, например, один из челобитчиков, — был меньше отца моего, а князю Костентину Курлетеву был дядя, а со князем Костентином Курлетевым ровен был князь Иван Лугвица Прозоровский, а брат его меньшой князь Федор Прозоровский бывал ровен со князем Иваном Троекуровым...» — и так далее в том же духе. Соперник отвечал ему такой же длинной цепочкой. Споры разбирали назначенные к тому бояре, а иногда и сам царь. Местничество долгое время было одним из главных принципов, с помощью которого организовывался и действовал в Русском феодальном государстве аппарат управления — политического, военного, административного, внешнеполитического. Но постепенно, по мере того как господствующий класс становился все более однородным и сплоченным, местнические тяжбы стали мешать централизованному государству. И в 1682 году «богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество» отменили. Разрядные книги, в которых записано было, кто с кем и когда служил, были торжественно вынесены из приказов, свалены в кучу и принародно сожжены. Отныне установили: на всякой службе дворянам «быти меж себя без мест».
СТИХИЯ ВОССТАНИЙ
Год шел за годом, понемногу тек XVII век. Жизнь простого люда не только не улучшалась, но, напротив, становилась тяжелее. Подать шла за податью, и к середине XVII века ни один крестьянин на необъятной Руси, сколько бы он ни работал, заплатить их не мог. Весь простой народ был должен казне — кто больше, кто меньше. Царские сборщики нещадно выколачивали недоимки, словно не понимая, что нельзя выколотить из крестьянина того, чего у него и в помине не было. 15-летний царь Алексей Михайлович, занявший трон после смерти царя Михаила в 1646 году, разумеется, не представлял, как свести концы с концами в сложных финансовых делах. Он во всем полагался на советчиков. В народе говорили, что «царь глядит все изо рта у бояр, они всем владеют!». Власть оказалась в руках кучки бояр и дьяков, заправлявших делами приказов. Во главе их стал хитрый «дядька»-воспитатель Алексея боярин Морозов. Размышляя над тем, как выколотить деньги из подданных, Морозов скоро понял, что недоимок с крестьян не взыскать, сколько пи бить их кнутами за недоплаты. Серебро из оскудевших волостей текло в казну тонким ручейком, но Морозов ни на час не сомневался в том, что крестьяне и посадские люди упорно обманывают казну. Деньги, рассуждал он, в народе, конечно, есть, просто отдавать не хотят. Надо придумать какой-нибудь особый способ и все-таки выжать их! И вот в начале 1646 года в голову Морозову пришла прекрасная, как ему казалось, идея. Возможно, он придумал ее за одним из пышных и жирных обедов, когда обильно солил пойманный в густых щах кусок доброго мяса. А ведь без этого простого продукта — соли — не может жить, сообразил боярин, ни один человек — ни взрослый, ни ребенок. А что, если обложить продажу соли большим налогом в пользу казны? Всякий человек будет вынужден платить за нее втридорога, но покупать-то будет — и денежки долгожданные потекут в казну! Можно закопать скопленные копейки в землю, можно спрятать зерно в тайном лесном хранилище, но спрятаться от необходимой жизненной потребности человеку не по силам! Идея показалась Морозову великолепной. Быстро был сочинен и 7 февраля 1646 года утвержден специальный указ. Отныне соль облагалась налогом в две гривны с пуда. Прикинув доходы, которые вот-вот должны были хлынуть в казну, Морозов даже распорядился отменить два самых тяжелых прежних налога — «ямские» и «стрелецкие» деньги. Потирая руки, ходил «дядька»-правитель по дворцу, рисовал недалекому царю-юноше золотые да серебряные горы. Однако результат из морозовских задумок вышел самый неожиданный. Люди оказались не в состоянии покупать соль! Не потребление резко — в десятки раз! — упало. Соли не стало не только на крестьянском столе. Рыбные артели на многочисленных промыслах тоже не могли теперь приобрести ее, чтоб засолить добычу, горы ценного продукта гнили на берегах рек, озер и морей. Сразу неспокойно стало во многих городах. Черный люд открыто хулил царских советчиков за изуверскую выдумку. Серебряный поток не хлынул в казну. Более того, поскольку два налога отменили, денег в нее стало поступать даже меньше, чем прежде. Без малого два года упорствовал Морозов в своей затее — думал пересилить народ и заставить его покупать ставшую драгоценной соль. Но не заставил, потому что денег у крестьян и посадских попросту не было. Провал боярской затеи, вызвавший заметное озлобление низов, заставил правительство в декабре 1647 года отменить соляной налог. Но поскольку к этому времени в царской казне остались только мыши, решено было взыскать ямские и стрелецкие деньги за 1646, 1647 и 1648 год одновременно! Предстоял сбор крупнейших налогов в тройном размере! С начала нового, 1648 года царские слуги принялись их усердно выколачивать. Негодование трудового люда быстро пошло к критической точке, но Морозов и его родственники-лихоимцы, засевшие по московским приказам, не чувствовали этого. Особенно усердствовал прославившийся самым бессовестным казнокрадством глава Земского приказа Леонтий Плещеев. Положение крестьян и горожан становилось просто отчаянным. Особенно острым было недовольство жителей столичного посада, хорошо знавших, кто так рьяно радеет ныне о государственных делах. Безвестные заводилы призывали москвичей идти с жалобой к царю, который, как они наивно думали, не ведал о боярских злокозненных делах. Москва являлась в это время одним из самых больших городов мира. Лишь Константинополь и Париж немного превосходили ее но размерам. Жителей в городе насчитывалось около 200 тысяч. Половину их составляли посадские люди, пятую часть — служилые феодалы, помещики да вотчинники. Много было в Москве приказных дьяков и подьячих, иноземцев. Еще больше — холопов и разного безродного люда. У некоторых бояр жили в огромных усадьбах и по сто, и по двести, и по триста холопов. Боярин Романов владел в середине века 486 холопами, князь Черкасский — 533, боярин Морозов — 362, князь Трубецкой — 278! Особо славилась Москва ремеслом. Всякое ремесленное дело процветало в столице — двести пятьдесят специальностей насчитала одна из переписей. Почти полторы сотни кузниц дымили в разных концах города, с раннего утра слышался в них энергичный трудовой перестук больших молотов и маленьких молотков. Много было мастеров-древоделов, кожевенников и хлебников, ювелиров и сапожников, портных и литейщиков — во всяком ремесленном искусстве и товаре нуждался большой город. Почти каждый ремесленник был и мелким торговцем, сам продавал созданные изделия. Но и торговцев-перекупщиков хватало. Кто чуть побогаче, имел каменную лавку. Коль не было денег на каменную — строил деревянную. А мелюзга торговая торговала на московских перекрестках с лотков, скамеек, а то и прямо на земле раскидывая товар. Некоторые торговали в воротах собственных дворов, превращая их в подобие лавок. А лавок развелось на Москве невиданное число — на московском рынке их ленилось друг к дружке почти 4 тысячи! Впервые попавший сюда человек поражался и обилию товаров, и огромному числу зазывал-продавцов, каждый из которых нахваливал свое. Баловались «торговлишкой» многие стрельцы, а их по Москве гуляло уже 20 тысяч. В разных местах столицы располагалось двадцать стрелецких слобод-приказов. Кроме стрелецких полков в Москве был размещен еще и особый «государев полк» — 7 тысяч дворян служили в нем, меняясь каждые три месяца. Военная сила была главной опорой самодержца и боярской верхушки. Чтобы обучать солдат, внедрять разные военные новинки, царь все чаще приглашал на русскую службу офицеров-иностранцев. Но еще больше, чем офицеров, было на Москве иностранных купцов — «аглицких, галанских и иных немецких государств гостей торговых». Они торговали на Руси беспошлинно, имели большие капиталы, действовали на рынках сплоченно, безжалостно разоряя конкурентов. Большинство русских торговцев попадали к ним в зависимость, становились должниками, закладывали и лавки, и товары. Каждый день открывали двери четыреста московских церквей. По большим праздникам звонили в городе тысячи и тысячи колоколов. Попов и всяких церковных причетников жили в Москве многие тысячи. У церквей по обычаю постоянно толпились, надеясь на подаяние, нищие, калеки, юродивые. Боярские каменные хоромы соседствовали на московских улицах с крепкими дворами приказных дьяков. Богатые дома иноземных и российских купцов чванливо теснили скромные «хоромишки» торговой и ремесленной мелочи. По задворкам богатых усадеб прятались набитые холопами «избы плоские людские», крытые, подобно сараям, плоскими крышами. На окраинах многочисленных московских слобод ютились кельи нищих, полуземлянки и землянки бродяг, наймитов — разного обездоленного люда. Многолюдной и многоликой была Москва. Роскошь и довольство жили в ней бок о бок с голодом и болезнями. Глумливый произвол феодалов жил рядом с холопьим рабством. Глухой народный гнев давно бродил в недрах столицы. Пришло время, и он выплеснулся на улицы. 1 июня 1648 года, когда царь возвращался из Троице-Сергиевого монастыря, у въезда в город его встретила огромная толпа. Впереди посадских стояли выборные с челобитной грамотой. Они пытались вручить ее Алексею, но напуганный венценосный юнец приказал разогнать толпу, что и бросился исполнять сопровождавший царя отряд охранников. 2 июня был большой церковный праздник. В Кремле шел крестный ход, и набожный царь следовал в процессии. А у кремлевских стен снова волновался народ, требовал допустить к государю. Усиленная охрана не пускала толпу в Кремль. Но скоро она была смята, и восставшие ворвались в Кремль. Народ требовал выдачи Морозова и его ненавистных всякому родственников Плещеева и Траханиотова. Царь и бояре попрятались по дворцам. К середине дня на улицах Москвы восстание разгорелось уже в полную силу. Слетали с железных петель дубовые ворота боярских усадеб, трещали двери хором, а кое-где уже плясали красные языки пожаров. В ночь на 3 июня город горел уже во многих местах, пожар скоро принял грандиозные размеры. Вместе с ним бушевала стихия Соляного бунта. Морозов бежал. Парализованная боярская верхушка, пытаясь сбить волну гнева, решила выдать на расправу Плещеева и Траханиотова. Царь послал их на Лобное место — объясняться с народом. Объяснение вышло коротким: оба царских сатрапа были убиты восставшими. Тем временем царь сообразил наконец, что делать. Последние деньги из казны он приказал раздать стрельцам. Возликовавшее царское воинство принялось рьяно «утишать» восставших. Через несколько дней вихрь восстания угас. 10 июня царь созвал совещание бояр и дворян. Напуганные феодалы требовали созыва Земского собора, для того чтоб сообща придумать меры для обуздания волнующегося народа. Собор открылся в Москве примерно через месяц. На нем решено было составить новый свод строгих законов — Уложение. Оно стало последним шагом в оформлении бесчеловечного крепостничества. Начавшемуся Соляным бунтом царствованию Алексея суждено было стать самой неспокойной частью бунташного века. В 1650 году волна народных выступлений захлестнула южные, «украинные», как их называли, города — Козлов, Воронеж, Елец, Болхов, Чугуев. Следом заволновался Русский Север — Чердынь, Соликамск, Нарым. Зимой 1650 года поднялись Псков и Новгород. Почти полгода боролись восставшие с царскими войсками и местными лиходеями. Двадцать одно восстание случилось за два с небольшим года! Словно океанская зыбь ходили они по громадной стране, — затухая в одном месте, поднимались в другом. Времена были трудные. После присоединения Украины началась тяжелая война с Польшей. Снова и снова требовалось казне серебро. Да и на разные царские надобности нужно было его немало. Одна охотничья потеха, до которой Алексей был большой охотник, обходилась казне в огромную сумму — сотни сокольников и псарей, конюхов и охотников содержались для нее. Хозяйство это было столь сложным, что им управляли два специальных приказа — Сокольничий и Ловчий. День и ночь ломали головы царские дьяки — как поправить дела? В начале 50-х годов придумали: стали чеканить медную монету, объявив царским указом, что она равна серебряной. Впервые появилась денежная медь на Руси. Доверия к новым деньгам не было — все привыкли к полновесному серебру, среди которого, правда, ходила масса фальшивой монеты. Недоверие к медным деньгам укреплялось в народе еще и из-за всяких царских хитростей. Чеканили ее миллионами рублей в год, но все налоги при этом собирали только серебром. Помещики в оброк медную монету тоже не брали. Купцы и менялы ценили ее против серебряной в десять—пятнадцать раз дешевле. Скоро даже стрельцы отказались брать жалованье медными деньгами. К началу 60-х годов медные деньги совсем обесценились и страна оказалась па грани финансового хаоса. Товары вздорожали, цены вздулись и запутались. И крестьянин, и посадский человек, и мелкий лавочник, и богатый купец серебро приберегали, прятали подальше. А кто и в землю закапывал — кладов XVII века немало находят в нашей земле и до сих пор. Из-за всех этих царских хитростей денег в казне стало даже меньше, чем прежде. Правительство, столкнувшись с этим, пошло привычным путем — ввело несколько новых срочных налогов и принялось выколачивать недоимки с удвоенной против прежнего нещадностью. Взволновался московский люд. Летом 1662 года сотрясло столицу новое восстание — Медный бунт. В ночь на 25 июля были расклеены по Москве «воровские» письма-листы. В них говорилось о великой измене бояр и других влиятельных деятелей, которые казну государеву «отпускают» к королю польскому, да и Москву продали полякам и татарам. Были в «листах» даже списки изменников — в них попали бояре Милославские, окольничий Хитрово, дьяк Приказа тайных дел Башмаков, гости-купцы Шорин и Задорин. Утром заполнивший московские улицы народ пришел в волнение. Зачинщики восстания уже не прятались, а читали свои воззвания но многим местам, в том числе и на Красной площади. «Были в том смятении, — писал позднее бежавший из России дворянин Григорий Котошихин, — люди торговые, и их дети, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские, и гулящие, и боярские люди...» Но наиболее активно выступили солдаты одного из размещенных в Москве полков. Царь в это время находился в Коломенском. Туда и устремились толпы восставших да присоединившиеся к ним полтысячи ратных людей. Часам к десяти огромная толпа прихлынула к царской резиденции в Коломенском. Алексей и не подозревал о том, что творится в столице. Большое царское семейство — 14 человек — собиралось праздновать именины царской сестры, а с утра набожно выстаивало службу в церкви. Напугавшись до крайности прихода толпы, царь выслал к восставшим нескольких бояр. Наказал им крепко-накрепко все челобитья, какие будут, взять и уговорить толпу идти «тихим обычаем» обратно в Москву. Обещать, что царь, мол, скоро туда приедет и все решит: виновных накажет, правых пожалует и вознаградит. Уговорить народ удалось не сразу. Лишь когда восставшие, отказав боярам, сами поднесли царю челобитье, толпа двинулась обратно в столицу. А Москва кипела! Дворы изменников были разнесены по щепочкам, сами лиходеи попрятались кто куда. Дальше решили идти в Коломенское, на помощь первой партии. Около 5 тысяч восставших разными улицами через ворота Земляного города двинулись к загородной резиденции. Где-то на полпути отряды встретились. После короткого буйного совещания все снова двинулись к царю. Подступив к дворцу, восставшие потребовали выдать изменников-бояр. Наступил критический момент. Еще немного — и не миновать бы царскому дворцу разгрома! Но оказалось, что перепуганное царское окружение не теряло времени даром. К Коломенскому уже было стянуто около 8 тысяч дворян и стрельцов. По сигналу царя, который закричал, повелев побивать восставших, началось их жестокое избиение — сначала у дворца, потом в окрестностях Коломенского, а потом и на всех ведущих к нему дорогах. Царь-крепостник подавил восстание с немилосердной быстротой. «Заводчиков» бунта выявили и казнили, солдат разослали по дальним крепостям. Правда, выпуск медных денег пришлось правительству прекратить. Скоротечное восстание закончилось, но борьба народных масс против крепостничества продолжалась. Очередной грозный вал ее — крестьянская война — был не за горами. Не прошло и десяти лет, как вновь задрожала российская земля, поднялся на борьбу Степан Тимофеевич Разин.
ЦЕРКОВНЫЙ РАСКОЛ
Верно служила феодалам православная церковь, от рождения до смерти заполняя жизнь человека дурманом религиозных верований и обрядов. Она учила покорности, вдалбливала мысли о божественном происхождении царской власти, о беспрекословном повиновении богу и царю, и помещикам. За это терпеливым обещалась райская жизнь в загробном мире, земная же считалась неправедной и греховной. Тонкий яд религии пропитывал все поры средневековой жизни. Все неугодное власти и церкви объявлялось проистекающим от дьявола-антихриста, подвергалось нещадным гонениям. Неправедным объявлялось все, что было неугодно феодалам или просто исходило не от церкви: игры, народная музыка, молодежные забавы. «Горе тем, — грозили священники, — кто ждет вечера с его музыкой — гуслями, флейтами, тамбуринами, тем, кто делает вид, что не знает, какой вред приносят гусли, игры, танцы и пение». Тысячи и тысячи попов по всей Руси денно и нощно вершили церковные службы и церемонии: крестины, венчания, отпевания, поминовения, пышные церковные празднества, не забывая при этом обирать прихожан по любому поводу. Но церковными сборами церковь не удовлетворялась. Высшие сановники церкви — архиреи, митрополиты и сам патриарх — сосредоточили в своих руках огромные земельные богатства, на них работали десятки тысяч крестьян. А уж об алчности монастырей ходили легенды. Крестьяне называли церковников-угнетателей «волками несытыми», обиравшими подчас круче, чем царь и помещики. Отталкивало от церкви и поведение многих попов. «Попы и церковные причетники в церквах всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи непотребные всегда исходят из уст их, попы же в церквах бьются и дерутся промеж себя». Среди крестьян продолжали сохраняться многие древние обычаи. Это не нравилось церковникам и царю Алексею, который отличался большой набожностью. Он часто издавал указы, запрещавшие даже самые невинные развлечения. «Государю стало ведомо, — строго писалось в одном из таких указов, — что умножилось в людях всякое бесованское действие. Многие увлекаются скоморохами и, сходясь на позорища, слушают их богомерзкие скверные песни и игры! Иные чародеев и волхвов приглашают для бесовского волхования! Медведей водят и с собачками пляшут, и зернью, и карты, и шахматы, и ладыгами-костями играют! И чинят бесчинные скакания и плясания и поют бесовские песни!» Впрочем, всяких колдунов и юродивых сам царь и церковники тоже часто привечали. Патриарх Никон приглашал к себе юродивых сумасшедших, в которых, как верили многие, вселялось какое-нибудь божество. Особенно часто зазывал он к себе бродившего нагим по московским улицам юродивого Киприяпа. Сажал его обедать — еду подавал только на серебре, благоговейно угощал «божьего человека» из своих рук, а объедки доедал сам. Нараставший крепостной гнет неизбежно порождал все новые обострения классовой борьбы. Середина XVII века ознаменовалась яростными городскими восстаниями в Москве и других городах. Сложные социальные и идейные брожения, происходившие в разных слоях русского общества, в конце концов коснулись и церкви — при патриархе Никоне произошел церковный раскол. В нем, как в кривом зеркале, отразилось глубинное недовольство и протест угнетенных против нараставшего феодального произвола. Первые ростки раскола появились задолго до Никона, ставшего патриархом в 1652 году. По дремучим лесам в разных местах необъятной страны хоронились «лесные старцы», отрицавшие многие догматы веры, особенно церковные богатства и монахов-сребролюбцев, презиравшие пьяниц-попов. Своим аскетизмом они поражали даже черных монахов-пустынников. Особенно прославился на этой стезе обитавший в Поволжье старец Капитон. «Воздержан в посте, — говорили о нем, — вериги на себе носит каменные, плита сзади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих. И всего весу три пуда! Петля ему была поясом, а крюк в потолке, и обе железны — то ему постеля: прицепил крюк в петлю и повис спати...» Церковники не раз укоряли и судили Капитона, засылали его в монастыри, но он раз за разом убегал, бродил по деревням, где прибивались к нему ученики и последователи. Так прорастали в уродливых формах семена социального протеста против крепостничества и самодержавия. В середине века все эти движения были подхлестнуты церковной реформой патриарха Никона. Возвысившись, грубый и гордый патриарх стал открыто говорить о превосходстве церковной власти над царской. «Священство боле есть царства! — похвалялся он. — Священство от бога есть, от священства же цари помазуются!» Сила Никона была в том, что он долгие годы был «собинным другом» царя Алексея, и в конце концов даже присвоил себе титул «великого государя», который носил только царь. Он стал открыто вмешиваться в государственные дела, диктуя царю, с кем воевать, а с кем мириться. Он не согласился с Уложением 1649 года, в котором дворянству удалось добиться ограничения роста церковных богатств, открыто называл Уложение «проклятой книгой». Одежды Никона, хранящиеся ныне в Оружейной палате, были богаче государевых. Не довольствуясь царскими подарками, он заказывал себе один наряд дороже другого. В 1654 году изготовили Никону широкий и длинный до пят саккос — парадное одеяние патриарха. Скроили его из итальянского бархата-аксамита. Расшили несметным числом крупного, как хороший горох, жемчуга. От ворота до подола украшали его массивные накладки из черненного золота — каждая размером с ладонь! А между ними сияли крупные, чуть не со сливу величиной, изумруды-яхонты. Тяжело было Никону облачаться и носить драгоценный наряд, ибо весил он полтора пуда — двадцать четыре килограмма! Суть затеянной им реформы сводилась к следующему. Дело в том, что в разных местах огромной России совершали церковные службы по-разному. Отличия в службах и местных рукописных церковных книгах появились не сразу, а постепенно, в течение многих столетий, поэтому и прихожанам, и местным попам они казались естественными, точнее, их просто не замечали. А Никон решил, проявив власть патриарха, повсюду ввести единообразие. Он приказал отпечатать новые, исправленные в соответствии с греческими образцами книги. Кроме того, креститься теперь надо было не двумя, а тремя пальцами. Отменялись земные поклоны. Никон указал — «в пояс бы вам творити поклоны». Иными становились многие службы, церковные речи и песнопения. Новые книги были разосланы по всем церквам, и тут выяснилась непредвиденная вещь. Большинство попов были малограмотны, службы церковные они когда-то выучили на слух и всю жизнь повторяли их наизусть, только делая вид, что читают по книгам. Новые книги читать и усвоить они просто-напросто не могли! Соловецкие монахи прямо признались в своей челобитной: «Навыкли мы божественные литургии служить по старым служебникам... Мы священники и дьяконы маломочны и грамоте ненавычны, и к учению косны, а по новым учебникам на сколько ни учиться, а не навыкнуть!..» Простому люду изменения в службах казались совсем новой верой, которая была противной старой привычной вере. В этом убеждали их и многие попы. «Всех еретиков от века ереси собраны в новые книги!» — заявлял самый талантливый противник нововведений протопоп Аввакум. Он не признавал ни новых обычаев, ни новых книг, ни новых икон, где святые изображались полными и дородными. «Посмотри на рожу ту и на брюхо то! — негодовал Аввакум. — Как в дверь небесную вместиться хочешь? Узка бо есть!..» В ответ на многочисленные протесты, Никон перешел в наступление. Всех недовольных реформой церкви служителей проклинали, отлучали от церкви, урезали языки и ссылали. Аввакум попал в Сибирь, где продолжал борьбу. В конце концов по царскому приказу он был сожжен в городе Пустозерске. Реформа медленно побеждала, несмотря на то, что сам Никон, поссорившись с царем, выше которого он хотел стать, попал в опалу и был изгнан. Случилось это в 1658 году, когда приехал в Москву грузинский царевич Теймураз. Царь Алексей не пригласил Никона на торжественный прием царевича — это было неслыханное оскорбление для спесивого патриарха. Более того, сопровождавший Теймураза во дворец окольничий щелкнул палкой по голове патриаршего слугу князя Мещерского. А когда тот закричал, что служит государю великому патриарху Никону, окольничий остановился и крикнул на него: «Не дорожися патриархом!» — после чего ударил князя по лбу еще раз. Никон был взбешен и потребовал у царя немедленно наказать обидчика. Но царь и бровью не повел. Вскоре он перестал посещать собор, когда в нем служил Никон, а в послании упрекнул его, что он пишет себя в грамотах «великим государем, чем царское величие пренебрег!». Видя такой поворот, Никон, вспомнив Ивана Грозного, решил разыграть драму отречения. После одной из служб в главном Успенском соборе, он снял с себя патриаршее облачение и заявил оробевшей толпе прихожан, что больше не будет патриархом. И скоро уехал в подмосковный монастырь. Но никто не приехал туда просить его вернуться. Более того, когда он сам захотел сделать это, царь изгнал его из Москвы. Никона низложили и сослали в северный Ферапонтов монастырь. А раскол жил! Отколовшееся от официальной церкви течение стали называть староверческим, так как последователи его ратовали за «истинную» старую веру. Раскол шел вширь — это происходило потому, что в сознании темного и забитого крестьянства «новая вера» связывалась с усилением крепостничества. Крестьянам казалось, что одно порождает другое. Простой люд шел за учителями раскола, покидая обжитые места, уходил за Волгу, на Север, где появились скрытые от властей и никонианской церкви скиты. В раскол шли те, кто изверился в справедливости, кого разочаровали жестокие поражения угнетенных в городских восстаниях и великой крестьянской войне. В раскол шли те, кто не мог терпеть каждодневных унижений и нищеты, рожденной бессовестным помещичьим грабежом, кто не мог вынести крепостнических порядков, быстро приблизившихся к настоящему рабству. Для многих протест против официальной церкви был и неосознанным протестом против неправедного мира, который она защищала. В раскольничьи общины стекались и те, кому не нашлось места в обществе: гулящие люди, бездомные бобыли, несчастные вдовы и дети, потерявшие кормильцев. Раскольники пытались создать в удушающей нравственной атмосфере феодальной жизни оазис иного мира. Но все, что удавалось создать, — это фантастический бред религиозных мистерий, иллюзорный мир «старой веры», при которой якобы была на свете справедливость. Раскол был формой протеста против крепостного гнета, но формой уродливой, на деле еще больше затемнявшей истинные причины народных бед. Не случайно он скоро стал вырождаться в изуверские секты. Тысячи раскольников подвергли себя «огненному крещению» — самосожжению. В конечном итоге религиозный фанатизм уводил парод от активной борьбы с угнетателями, ослаблял и дробил его силы.
|