Бесконечное счастье в бесконечности 2 страница

Всего за один месяц!

Напряжение нарастало, и через какое-то время я оказался в кардиологии местной районной больницы, с сердечным приступом. Потом – ещё раз…

Выписавшись – забрал свои документы из лесо-чиновного заведения и вернулся в Тулу.

-

Огромная благодарность к Мише, появившаяся у меня в то время, – сохранилась по сей день. И кстати: за семнадцать с половиной лет общения – ни капелюшечки разочарования или отторжения! Ни малейшей!

В 1987 году мне было шестнадцать лет, а Мише – Михаилу Петровичу Черноярцеву – как узналось позднее – девяносто четыре года.

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

ЛЕНА

Здесь и далее – вперемешку – появляются рассказы о встречах с Мишей других людей. Видите ли…: дороги перекрещивались; проскакивали – и иногда не гасли – искры; судьбы соприкасались друг с другом…

Пусть всё это было редко, мимолётно, но в мимолётности присутствовали и насущность каждого из моментов, и их наполнение – до краешка, под завязку. А иногда и не мимолётно вовсе, но – на всю жизнь.

…Разные люди. Разные времена. Разные события.

-

«Я познакомилась с Михаилом Петровичем в 1976 году, в Ленинграде.

В то время у нас с бабушкой, – мы жили вдвоём, – были затруднительные денежные обстоятельства, и мне много приходилось подрабатывать частными уроками, преподавая музыку и английский. Несколько моих учеников – так получилось – проживали в пригородах; нередко доводилось возвращаться домой к ночи, в последних, замирательно пустых электричках.

Так и в тот вечер. Я вошла в вагон; отряхнула снег; села. В вагоне было пять или шесть человек, а напротив меня, через проход, сидел пожилой мужчина в стареньком коротком пальто. Я ещё заметила, что шнурок на правом его ботинке развязался и как-то длинно, неряшливо стелился по полу; из кармана пальто торчал засохший обломок чёрного хлеба.

Все, кто ехал в вагоне, поглядывали на мужчину с брезгливостью, но мне он понравился. Его лицо будило удивление: очень тонкое, одухотворённое, мягкое, но вместе с тем – вымотанное, отяжелевшее.

Я смотрела на него сколько-то времени, а потом спохватилась: бессовестная, нахально разглядываю человека, без всякого повода с его стороны! Каждый имеет право на уединение, и моя беспардонность может оказаться излишне тягостной и неуместной.

Я отвернулась и стала смотреть в окно.

…Он подсел ко мне минуты через три. Сел тихонько на противостоящую лавку и заговорил.

– Девушка, – сказал он, – я вижу в вашей авоське яблоки… Не могли бы вы дать мне одно?

Меня угостили яблоками в том доме, где я давала урок. Неожиданное обращение было несколько странным, но я охотно предложила этому человеку яблоко. Он взял его, поблагодарил; стал есть вприкуску с чёрным хлебом, который достал из кармана.

И тут на меня накатила волна чуть ли не родственной заботы. Я набралась смелости и осведомилась, не голоден ли он. Выяснилось, что – да. Отдала ему остальные яблоки. Съел. Тогда я набралась ещё большей смелости и спросила, где он будет ночевать. Он сказал, что ещё не знает, где-нибудь. …И я, – аж дух захватило! – предложила ему переночевать у нас с бабушкой. Он какое-то время смотрел на меня, потом улыбнулся и сказал, что согласен, очень рад, что я – прелесть и, наверное, ужин будет очень вкусным.

Мы познакомились. Немного поговорили о вчерашнем сильном морозе, причём разговор о морозе он закончил заявлением, что мне давно пора замуж.

Постепенно, понемногу мне начали примечаться разные необычности в его движениях, манерах, речи… Мелькнуло некоторое сожаление: уж не поторопилась ли я, так решительно, так бесповоротно предложив гостеприимство совершенно незнакомому человеку?..

И тут произошла первая несусветица.

В вагон вошёл милиционер. Сначала он прошёл мимо нас, потом вернулся и стал с довольно презрительной настороженностью разглядывать моего спутника. Потребовал документы.

Михаил Петрович поднялся с лавки, ухмыльнулся и, достав из заднего кармана брюк мелко сложенную газету, подал её милиционеру. Тот взял, покрутил газету, развернул… Я с замиранием сердца ждала, что сейчас будет…

– Михаил Петрович Черноярцев…

– Да, это я. Вот фотография, взгляните.

– Взглянем, взглянем… Так… Прописка… Так…

– Ну что?

– Ничего. В порядке документы. Вы бы, товарищ, одевались более пристойно и по сезону…

– Во что могу.

– Возьмите паспорт. С такой девушкой – и невесть в чём!..

Милиционер сердито развернулся и пошагал дальше по вагону… Совсем ушёл. Михаил Петрович улыбнулся, засунул газету обратно в карман и сел на место.

Я чувствовала себя как стукнутая самоваром. Помесь фарса и фантасмагории за один раз… А может, это у меня с головой что-нибудь не в порядке?

– Успокойтесь, Леночка, ваша головка и очаровательна и рассудком вовсе не ущербна. Это иллюзия.

– Что?.. – переспросила я.

– Иллюзия. Старшина видел то, что я посчитал для него нужным.

– А я?

– А вы видели газету. Кусочек «Литературки». Подобрал в тамбуре; если проложить под пальто – зд о рово утепляет!

– Я всё равно ничего не понимаю, Михаил Петрович.

Он хмыкнул и вынул из кармана коробку спичек.

– Зажгите одну.

Я открыла коробку, достала спичку и зажгла.

– Хорошо горит? Зажгите ещё одну.

Я зажгла ещё одну.

– Сожмите коробку в кулаке.

Я сжала.

Он дунул – мягко так… – мне в лицо и попросил разжать кулак. Я разжала. Там была пуговица…

– Это иллюзия, гипноз? – спросила я.

– Нет, девочка, не гипноз… Гипноз – это варварство и глупость. Всего лишь – иллюзия…

– Объясните… Пожалуйста!

– Весь мир, Мироздание – иллюзия, Условная Реальность; и эта пуговица, и вы, и я, и поезд, в котором мы едем к Ленинграду, и Ленинград, и всё – иллюзия… Понимаете?

– Но ведь это вы заставили меня поверить в то, что эта пуговица – спичечная коробка! Да?..

– Нет. Кстати, пуговица от моего пальто. Пришейте мне, пожалуйста, когда будем у вас дома.

– Вы меня не сбивайте! Пуговица – вот она, а ваши спички – мираж, наваждение, гипноз. Вот так!

– Ну-ну, – сказал он и ткнул пальцем в пол.

Я посмотрела, куда он показывает, и увидела на полу две обгорелых спички.

Михаил Петрович поднял их с пола и протянул мне.

– Пуговицу вы мне пришьёте, а спички останутся вам, на память.

-

Бабушка встретила его поначалу насторожено. Но прошло совсем немного времени, и она чуть ли не влюбилась; выставила все сорта варенья, какие только были у нас в буфете, постелила новую скатерть, достала прикупленную к своему дню рождения копчёную колбасу.

Моя бабушка – в прошлом – историк, кандидат наук, специалист по древнему Китаю. Михаил Петрович заговорил о древнем Китае…

То, что он рассказывал, было для меня интересным – и только, бабушка же просто ошалела. Сначала она спорила, потом бросалась в свою комнату листать какие-то книги, рисовала на салфетке иероглифы. Михаил Петрович их поправлял и рисовал в свою очередь… Кончилось всё тем, что бабушка замолчала и слушала нашего гостя два часа без перерыва, с открытым ртом.

Когда Михаил Петрович пошёл умыться перед сном, бабушка оттащила меня в дальний угол и страшным голосом спросила:

– Где ты откопала это чудовище?!

– В электричке… Но почему – чудовище?

– Его же надо под микроскопом в специальном институте изучать! Он такое знает!.. Такое!..

– Да что «такое»… Ну – знает много. Может быть, всю жизнь изучал.

Бабушка посмотрела на меня, как на закоренелую двоечницу, и, махнув рукой, ушла мыть посуду. Из кухни сразу же раздался грохот и звон: что-то разбилось…

Я стала готовить постель нашему гостю.

Вошёл Михаил Петрович. Он ухватил литровую банку с клубничным вареньем, уселся в угловое кресло и стал это варенье лопать, улыбаясь и жмурясь от удовольствия.

– Вы произвели на бабушку большое впечатление, – сказала я.

– А на вас? – Он перестал лопать варенье и, склонив голову набок, посмотрел на меня.

– На меня – тоже…

– Ну-ну, – сказал он и снова принялся уписывать клубнику.

Я закончила стелить постель, объяснила Михаилу Петровичу, где выключать свет, и, пожелав ему спокойной ночи, пошла к двери.

Тут, из кухни, раздался бабушкин вскрик.

Прибежав на кухню, я увидела, что бабушка сильно поранила руку осколком чашки; взволнованная разговором, она умудрилась во время мытья посуды разбить две чашки и блюдце. Судя по всему, был повреждён какой-то кровеносный сосуд: из рваной, но маленькой раны лилось очень много крови. Мы обе растерялись… Очень растерялись!..

На кухне появился Михаил Петрович. Он быстро схватил со стола стакан, набрал под краном воды, пошептал в неё и стал лить воду на рану.

Рана затягивалась. Тут же! Михаил Петрович медленно лил из стакана воду, и к тому моменту, как вылилась вся вода, – рана исчезла. Не осталось даже рубца.

Мы с бабушкой оторопело стояли посреди кухни, уставившись на её здоровую, в бледных кровяных разводах руку. Обалдели до такой степени, что даже не догадались сказать «спасибо»…

А потом он вдруг запел. Это была одна мелодия, без слов. …Откуда-то подул ветер. Запахло лесом, морем… И – резко оборвалось.

Михаил Петрович молча поклонился, поставил стакан на стол, вышел…

…Но самым удивительным оказалось то, что когда мы принялись разбираться на кухне, выяснилось: чашки и блюдце, которые бабушка разбила, – целы и невредимы. На них даже не было ни одной трещины!

-

Утром постель нашего гостя оказалась аккуратно застеленной, а его самого уже не было.

Больше всего меня почему-то удручало, что так и не успела пришить к его пальто пуговицу. Пуговица осталась у меня, вместе с двумя обгорелыми спичками.

Михаила Петровича я встречала ещё два раза, и вы знаете, Сева, оба раза, при встрече, вместо «здравствуйте» говорила «спасибо»!»

-

После той ночи у Лениной бабушки открылся дар целителя. Она снимала – в одно прикосновение – любую боль, а также – очень удачно – лечила сердечные болезни.

А Лена через два месяца вышла замуж. По любви. Взаимной.

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

ПОТАП (Лин)

…«А повстречались – в семьдесят пятом…

Была у меня одна приметная деревушка, на Урале. Ездил я туда на охоту. Считай, каждый отпуск ездил! Поехал и нынче…

Что там, в деревушке, да как – рассказывать не буду, лишнее. Приехал к ночи; утром – завтрак примяв – на охоту.

Есть там одна такая чащобинка интересная, – и дышится легко, и зверь бывает, и под ногами на земле мало что в помеху. Я сразу туда и направился.

Иду. Зверя нет. Солнышко сверху продирается. …Вдруг, справа от меня протреснулись, ломанулись кусты. Я даже не заметил, как ружьё-то в руках оказалось! И палец – на курке...

Мужик оттуда вылез. Плюгавенький такой, в дерюжной будто бы рубахе, в штанах каких-то замусоленных… Босиком…

Мужик сердито на меня посмотрел, да и пошёл куда-то в сторону, ни слова не говоря.

– Ты чего тут… – это я ему крикнул. – Ты кто!?!

– Черноярцев. – И на ходу, даже не обернувшись ко мне, добавил: – А ты можешь не представляться. Ты – охотник. У таких фамилии не бывает.

– Не понял… – начал я.

– Цыц, – говорит. – Гуляй пока. Зверя тут всё равно сейчас нет, а с тобой я разберусь позже.

И ушмыгнул.

Я подумал: всяких дураков на свете хватает! Пошёл себе дальше.

Живности – ну хоть какой! – и впрямь не встретил, а где-то через часок вышел к муравьиному холму.

Есть там такое место: поляна лесная, небольшая, а посреди поляны – холмик. Муравейников там – видимо-невидимо! Здоровущих! Вся поляна в муравьях. На неё даже ступать боязно – того и гляди сожрут.

Вышел я, значит, глянул, – а там давешний мужик: прямо посерёдке на холмике уселся, и муравьи по нему шлындрают, как по тротуару. Сидит, ножки скрестил, руки на коленях сложил, глаза закрыты – не шелохнётся…

– Эй! Э-гэ-гэй, – кричу, – Черноярцев! Ты что, совсем сбрендил?!! Вали давай оттуда!!

Он глаза-то открыл, на меня глянул… И ты знаешь, Севка, враз холодок какой-то по спине прошёл… даже озноб…

– Эй, так эй, – сказал он, – как скажете. Вот сейчас я тобой и займусь, охотничек.

Пальцами, значит, щёлкнул – и все муравьи с него, прямо-таки колоннами, потянулись вниз. И те, что по полянке кишели, – раздались по сторонам: дорога-тропиночка получилась в моём направлении.

Отродясь я пугливым трясохвостом не был, но тут, как пошёл он на меня – медленно так, задумчиво – будто что помутилось: двустволку с плеча содрал и на него наставил.

Черноярцев хихикнул, остановился и… – запел! Что-то непонятное запел, на подвывание похоже. …И тут у ружья стали ржаветь стволы; ржаветь – и рассыпаться. Может, они и не ржавели – не знаю, но расс ы пались за несколько секунд, а приклад стал горячим и липким… – бросил я его.

Подошёл Черноярцев ко мне, за руку взял, усадил на ближнюю замшелую суш и ну и сам сел рядом.

– Ты что, – спросил он, – всегда голодный, из последней крошки живёшь? Зачем за зверьём рыскаешь?

– Это спорт, –промямлил я. – Мне это нравится… Так многие делают!..

– Знаю, что многие, – сказал Черноярцев, – я с тобой сейчас говорю. Многим – свой черёд.

– Что вы от меня хотите? – тряс-то уже прошёл, а помутнение осталось; ощущение какого-то бреда…

– Ты ведь убийца, – строго сказал Черноярцев. – А тюрьмы-то как – не боишься?

– Убийца – это тот, кто людей убивает! – возразил я.

– Вот я и говорю: тюрьмы, значит, не боишься… Значит: людей – ни-ни, а прочую живность – пожалуйста. В ошмётки! Так чтоб кровь – фонтаном! …А по какому праву?

– Человек – венец природы…

– Это тебе кто-то сказал, мальчик, или ты сам придумал? – Он смотрел на меня, как на заплутавшего в степи идиота.

– Да это вообще… везде… – попытался я аргументировать свои позиции. – Закон природы: сильный пожирает слабого.

– Ты – сильный??! – Черноярцев снова захихикал. – Ты мне про силу не говори, а то ведь я могу и медведку позвать, ну, а ружьё-то твоё – тю-тю. А? Хочешь – позову? Он тут, рядом...

Мне стало нехорошо. Я понял: он позовёт, с него станется!.. Вот влип…

Тут Черноярцев уставился на меня… так уставился, будто через глаза – в глубину зашагнул. А потом начал выдавать всю мою биографию, словно анкету заполнял. И то, что семьи нет… и что пить – не пью… и что – инженер, работаю там-то… что читаю мало… что характер добродушный… и т. д. и т. п. …Потом говорит:

– Да… Ну и что с тобой делать, терновый венец природы?

Я молчал. А чего тут скажешь…?

– А ну пошли, – говорит. Ухватил меня за руку и потащил в сторону болотца.

Остановились на краю болотца. Я стою, дурак дураком, жду, что будет. Черноярцев хлопнул в ладоши, прислушался, хлопнул ещё раз. …Из ельника появился медведь. Здоровый! Я зашарил на поясе, где у меня висел охотничий нож, и обнаружил, что ни пояса, ни – соответственно – ножа на мне уже не было.

Медведь шёл прямо на меня; неспешно шёл. Я стал пятиться. Он идёт – я пячусь, он идёт – я пячусь… а он – идёт и идёт!.. …Но пятился я недолго: через несколько шагов свалился в болото. Заорал, забарахтался и как-то уж очень быстро стал тонуть.

…Вроде бы я даже утонул, но не было ощущения смерти. Вместо этого – закрутило меня, замотало и началось такое, что это такое я помню до последней чёрточки и по сей день.

-

Сначала меня обхлестнули яркие – всех цветов! – шелковистые водоросли. Они обмотали всё тело, образовав подобие кокона. Я бился в коконе, пытаясь разорвать, разрушить его, – но стенки были прочными, хотя и податливыми, вибрирующими, упругими. Потом кокон распался и вынесло меня в ночь, на опушку леса.

Яркая луна. Безветрие. Тёмные, строгие деревья. Тишина. …И из тишины – прямо из воздуха, со всех от меня сторон – стали появляться звери и птицы: зайцы, волки, белки, лисы, тетерева, утки… Я уже знал: это все те, кого я убил за свою недолгую, но очень жестокую, жизнь. Появлялись не только убитые мной, но и их отцы, матери, дети, возлюбленные… Столько страдания, боли, тоски, сколько я видел в их глазах – и океан бы в себя не вместил! И это я, я один принёс им беду!

Звери не собирались мне мстить, не собирались меня убивать… Они просто пришли – все, кто пришёл – посмотреть на меня, взглянуть мне в глаза.

«ГОСПОДИ, – подумал я, – пусть всё, что происходит сейчас со мной, будет смертью! …Да какое у меня, сотворившего всё это, право на жизнь?! Да и какая у меня, подонка, может быть теперь жизнь??!!»

Я катался по земле, плакал, даже выл. Очень многое во мне, о чём я прежде и не задумывался, оказалось перекрученным и смятым.

…Кто-то дотронулся до плеча. Я поднял голову и увидел маленькую, очень милую лису с запёкшейся на боку раной. Лиса посмотрела на меня – внимательно-внимательно – и отбежала в сторону, качнула хвостом. Стало понятно: нужно идти за ней.

Мы шли, очень долго шли… Сначала под ногами была трава… потом – песок… потом – захрустел снег… Мы остановились на обрыве; внизу – насколько хватало взгляда – пропасть.

Лиса махнула головой в сторону пропасти и выжидательно посмотрела на меня. Я не шевелился, осознавал… Она махнула головой ещё раз, посмотрела – ласково, грустно… – вздохнула и, повернувшись, ушла. …Я перекрестился и прыгнул в пропасть.

-

…Открыл глаза. По глазам полыхнуло солнце. Возле меня сидел, заунывно бормоча, Черноярцев. Одежда была мокрой, но находились мы уже вдали от болота, – почти что рядом с деревней, где я остановился.

– Черноярцев, - позвал я его, – вы простите меня…

– Меня зовут Михаил. Можно – Миша. И лучше всего – на «ты».

– …Миша, мне сейчас очень плохо…

– Так это-то и хорошо, что сейчас тебе плохо. С Днём Рождения, милый мой!

– Что это было…?..

– А ты что – всё забыл?

– Нет…

– Ну, так и спрашивай не у меня. У себя спрашивай, с собой говори.

Он достал из-за пазухи трубку, уже набитую табаком, коробку спичек. Закурил.

– Миша, что мне сейчас делать?..

– Спи.

Он пыхнул мне в лицо табачным дымом, и я отключился.

…Проснулся уже утром, в избе, где снимал комнату. Местные мужики наткнулись на меня ночью, перенесли в дом, приволокли фельдшера-пенсионера. Фельдшер осмотрел, тщательно, но не нашёл никаких повреждений и посоветовал по пробуждении дать мне водочки.

Водку я пить не стал. И есть не стал, хотя не ел уже давно. Во мне что-то произошло, что-то переменилось, причём настолько, что я чувствовал себя рождённым заново, существом с одним-единственным оглавлением на обложке книги, – чистой книги, не тронутой ещё никакими словами…

Поднялся. Оделся. Пошёл в лес.

Направился я сразу к муравьиному холму. Черноярцева там не оказалось, но зато я увидел и подобрал приклад с брезентовым ремнём, – он и теперь висит у меня в пещерке. Потом стал ходить по лесу и звать Мишу.

Нашёл я его к вечеру. Он сидел у реки и, кажется, разговаривал с нею.

– Что мне делать, Миша?

– А что ты хочешь?

– Не знаю… Я знаю только то, что я не хочу всего, что у меня было прежде. Люди живут – так кажется на первый взгляд – ярко и разнообразно, но на самом деле их жизнь бессмысленна, пуста и жест о ка. Я теперь понял это… Помоги мне!..

– Ты хочешь попробовать, каково это – быть медведем, синицей, змеёй, деревом…? Я могу научить тебя… Не только этому, конечно, но начало твоё – с перетекания, с преображения форм. Трудно и долго. Хочешь?

– Да. Хочу. Очень хочу!

– Тут есть одно условие, мальчик. Многое дозволено и – одновременно – не дозволено в скользящих мирах. Мы идём по тонкому осеннему ледку, и доходит до берега только тот, кто не спускает с берега взгляда, мысли, сердца. Ищущий удовольствия бродить над бездной – бездной, рано или поздно, съедается. Ты понимаешь?

– Да… Теперь – да.

– Я могу подарить тебе многое, но сперва мне нужно понять, что я действительно имею право это сделать. Ясно?

– Да.

– Тогда слушай. Ты останешься сидеть здесь, на берегу, пока не поймёшь в чёмСМЫСЛ ЖИЗНИ.

– Для меня?

– В бесконечности, Потапушка, для всего-и-всякого бесконечья проявлений, миров и форм СМЫСЛ ЖИЗНИ один. Вот за ним и отправляйся.

– И мне сидеть здесь?

– Ну да.

– …А если я умру с голоду?

– Значит – не судьба…

И Миша ушёл.

-

Ну, конечно, я не умер от голода, хотя ослабел изрядно. Миша оставил мне для сидения хорошее место, очень сильное и щедрое, – оно помогло.

Прошло две недели, и когда мой Наставник появился – я уже знал ЭТО. И ещё: я знал, что ЭТО теперь останется со мной навсегда, на все грядущие жизни.

Черноярцев объяснил, как найти его на Арале. Оставалось только: вернуться в Минск, раздать всё то немногое имущество, что у меня было, по знакомым, попрощаться со всеми, собрать рюкзак и – начать новую жизнь.

-

С тех пор прошло двенадцать лет, Севка. О-го-го – каких лет! Да.

…А Миша у меня – частый гость. И для опекаемых моих появление Ткача – праздник. Всегда!»

-

Лин живёт в Саянских пещерах. Он – Мастер, Мастер изумительный и редкостный. А ещё: лёгкий и крылатый человек. Мы видимся с ним не слишком часто, но всегда – с радостью и взаимным удовольствием!

У Лина мало опекаемых. Он очень разборчив и привередлив: жить Саянских катакомбах – не сахар… …А может быть – и сахар, да только не для всякого.

Лин – солнышко, а солнышко может светить где угодно.

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

ГОРОД

В Туле я безобрывно продолжил начатую в Селиваново работу, но уже без лихорадки и надсады, спокойно. Работа давалась легко. Почти без напряжения вскрывались огромные участки прошлого; струйками, а то и целыми ручьями просачивались в меня – нынешнего – умения и знания из прежних жизней. Потянуло на экспериментальные пробы.

В числе прочего, заинтересовала – ярко, зазывно – возможность привнесения элементов некоторых мистерий в практику современного театра. Современный театр я знал крайне плохо и, решив это исправить, поступил в наиболее известный и популярный, на тот момент, в городе молодёжный театр.

-

Репетиция. Ничего не ладится. Режиссёр нервно и суетливо носится между рядами кресел. Актёры на сцене скучают, потихоньку рассказывая друг другу анекдоты и свежие сплетни. Кто-то – забившись в уголок – заинтересованно ковыряет шпагой кулису.

В дальних рядах зрительного зала разместилась стайка приблудных панков. Они оживлённо переговариваются, трясут крашеными гребнями, брякают многим железом, – им интересно. С наслаждением и смаком впитывают незнакомую атмосферу театрального мирка.

…Снизу, из полуподвальчика, загремели шаги, и над сценой зависла полуоблысевшая голова игривого любимца муз Серёжи Стёпина.

– Сева, там тебя какой-то охламон спрашивает.

– Где он?

– В курилке. Дикий тип.

Я спустился в подвал; прошёл мимо галдящих в гримёрке девчонок и открыл дверь в боковушку перед чёрным ходом, – она и служила у нас курительной комнатой.

На диване, развалясь и посасывая маленькую трубочку, сидел Миша.

На этот раз он был одет с некоторой претензией на моду: кроссовки (довольно дырявые), залихватские зелёные джинсы, линялая сине-лиловая майка с улыбчатым крупным зверем (смутной породы).

– Миша…

– Маэстро, радость моя! – Он вскочил с дивана. – Как ты оказался в этом гадюшнике?

– Ну уж, прямо и гадюшник…

Мы обнялись. Уселись. Я тоже закурил.

– Нет, ну правда: у тебя прямо-таки удивительное пристрастие залезать туда, где тебе делать, в общем-то, нечего.

– Ну уж и нечего… Ты лучше скажи, где это тебя так вырядили?

– На свалке, – Миша с довольным видом оглядел свои кроссовки. – Неплохо, да? Я там помогал местным аборигенам избавиться от ночных кошмаров и несварения желудка... Ну вот, – чем смогли.

В курилку вползла компания панков. Разыскивая по карманам сигареты, они так скрежетали и брякали железяковыми причиндалами, что невольно приходили на мысль рыцарские турниры.

Один из панков – Юра, милый и мягкий человек, но обличия взъерошенного, жутковатого – восторженно уставился на Мишину трубку.

– Травка?

– Травка.

– Конопля!?

– Табак.

– Так ты что, дядя, табак из этого половника куришь?

– Угу.

– Ну ты даёшь, дядя! Прямо, с Урала какой-то…

Все панки, как один, с осуждением и укоризной посмотрели на Мишу.

– Да, я сейчас с Урала, – оживился он. – А как вы узнали?

Завязалась оживлённая беседа. Поговорили на тему Урала… о латунных заклёпках… о брюнетках… За полчаса мне это здорово обрындело и я, ухватившись за лиловую майку Черноярцева, поволок его на улицу.

Выйдя на улицу, Миша осмотрелся, вздохнул и сказал:

– Знаешь, Сева, всё-таки мне всегда больше нравились шатенки.

– А бритые наголо? – спросил я, прищуриваясь.

– Ну… если они возможные шатенки…

– Так!.. Весенние бациллы проникли?

– Да какие там бациллы… – он махнул рукой и хмыкнул. – Пойдём-ка мы лучше лавчонку какую-нибудь поищем.

Лавчонку мы нашли неподалёку, в соседнем дворике. Уселись. Помолчали, прислушиваясь к пространству вокруг нас.

– Маэстро, почитай стихи… Свои…

Я почитал.

– Ещё. Пожалуйста…

Я почитал ещё… И ещё… И ещё…

Помолчали.

Ты знаешь, – сказал он, – я всегда мечтал быть поэтом. …Но со стихами у меня не ладилось; не ладилось – и всё тут! Это я уж потом понял, что быть поэтом – это вовсе не значит обязательно писать стихи, или картины, или музыку… Можно светить на тёмной дороге и иначе. …А среди тех, кто пишет стихи, картины, музыку – так мало настоящего, подлинного… Ну просто уму непостижимо, до чего обильно развелось плодовитых и успешных пустышек! Тебе, маэстро, часто придётся с ними сталкиваться. Мне жалко тебя…

– Вот ещё…

– Ты сильный. Но сила твоя – стеклянная, – тебя легко разбить. Ты уж поберегись…

Я молчал.

– Поэты – светлячки на Тёмной Дороге, по которой идут мёрзнущие и стенающие. …Казалось бы: ну много ли от светлячка света? Но гаснет из них один, и сразу же очевидность: стало темней… – Миша резко развернулся ко мне: – Маэстро, я прошу тебя… У тебя впереди столько соблазнов и пакостей, столько всяческих очарований и давилен… Ты уж сохрани в себе поэта… – пожалуйста, сохрани! – будь осторожней!..

Какая-то старушка, проходя мимо, в испуге шарахнулась в сторону.

– Миша, успокойся… Что ты, право… Давай лучше покурим.

Миша улыбнулся.

Мы закурили. Черноярцев пыхтел трубкой, я – папиросой; над деревьями поднимался молодой изумрудный дым весенней зелени.

– Сева, хочешь песенку?..

– Ага… Давай…

– Когда-то я был знаком с одним человеком, – вот уж двадцать лет как его нету, – с женщиной, она писала для меня песенки… Я пою их иногда…

Миша запел, вполголоса. И пока он пел, я успел докурить папиросу, а заодно – и понять: мне совсем неизвестен этот человек… яркий, чудесный и очень хрупкий человек… Но мне так хочется узнать, почувствовать! – прикоснуться к его огромному горячему сердцу, и всегда – всегда… – ощущать Мишино присутствие рядом, даже когда его рядом не будет.

Песенка окончилась. (Я поместил её в конце главы; только текст, а мелодия – очень простая: расслабьтесь – и она зазвучит. Здесь, в Книге, их три – три песни: в конце этой главы, в начале – как эпиграф, и – как эпилог…) Миша пел иногда и другие песни – той женщины… имя которой я не стал узнавать. Мне они всегда нравились.

…Я сбегал в театр и принёс нам по чашке чая. Чай – он это умеет! – придал нашему разговору плавный и раздумчивый характер. Черноярцев рассказал о Саянских пещерах; о Бахроме-Коридоре, где размягчается любая тяжесть и человек способен почувствовать своё отражение в любом существе, в любом мгновении. А ещё он рассказал об Аральском Песчаном Цветке...

-

…Раз в пятьдесят лет, на острове.........., расцветает Песчаный Цветок. Он показывается-проступает в разных частях острова и всего на несколько мгновений, но цветёт – целый год. Цветок – ключ, но ключ этот насущен не для всякого, а только для того, кто упорно движется по тропинке раскрытия своих глубинных возможностей; движется – и не раскрывается, – не находит сил размягчить закаменелых парусов своего духа, обвисших и затяжелелых ещё в прежних существованиях-пребываниях.

Достаточно всего один раз сокоснуться взглядом с Песчаным Цветком – и глубинные возможности упорного раскрываются, мгновенно и полнокровно. Только – есть условие: это должно произойти неожиданно, случайно; нуждающийся в раскрытии не должен ничего знать ни о самом Цветке, ни о его силе.