Бесконечное счастье в бесконечности 6 страница

Благополучное проведение Малой Мистерии в основном зависит от двух слагаемых: места, во всех отношениях пригодного и, обязательно, благосклонного к проведению, и – Мастера, – его возможностей, желаний, состояния. Впрочем, где нельзя – там и не будет, кто не сможет – тот и не поведёт.

-

Начинает идущий с прохождения системы коридоров-миражей, минуя которые – забывает всё: своё прошлое, свои разноцветные многоликие «я» и даже – что он находится в каком-то процессе, что он отважился ступить – и ступил – на тропинку Мистерии… И идёт теперь по тропинке человек как таковой: руки, ноги, голова, туловище, внутренности… плюс – все пороки, все слабости, все достоинства, вся сила, – всё что есть и как есть, без укрывалищ, без скорлупы: распахнутый вихрящийся клубок.

А дальше… Каждая ступенька – жизнь, целая жизнь, прожитая острыми, вспяченными на кончик вихря моментами. Как правило, на первых ступенях идущего наотмашь захлёстывают кошмары, боль, отчаяние. Всё это он принёс с собой, в себе, – из прожитости нынешней и из прожитостей предыдущих. Далее: принесённое, раскинувшись, обретя полное приволье – создаёт вокруг него индивидуальную условную реальность; страх, прикосновение безумия, ощущение обречённости – характерные черты первых ступеней.

Следом – невидимо для идущего – скользит по подземному лабиринту Мастер. Он сплетает из коридоров-миражей узоры, и узоры втягивают в себя идущего, в себе заключают, уподобляясь многоходовым бережным руслам. Мастер поддерживает вокруг индивидуальной условной реальности экран, не позволяя тяжкому и ранящему вырваться на волю, покинуть окольцовку лабиринтов. И, разумеется, – внимательно следит за идущим, позволяя кризису мять его, но не позволяя смять и раздавить; внимателен, чуток.

Жизнь… Жизнь… Жизнь… Каково это: прожить десять лет узником Бухенвальда?.. неделю – цветком, срезанным для вазы?.. век – застрявшим в ущелье ветерком?.. Все страдания – и те, которым ты был причиной, и те, которые взрастил твой страх – настигают, захлёстывают, окутывают… Но – они больше не пропитывают тебя, они – вокруг, а то, что в тебе сильного и прекрасного – понемножечку заполняет покинутые ими ячейки «тебя». Так, постепенно, омывается и высвечивается – в направлении подлинного – крошечное дрожащее «я», соединяясь всё крепче – и крепче, и внятней, и безогляднее – тончайшими прозрачными ниточками с БОГОМ.

Шаг идущего становится всё уверенней и мелодичней; ёмкость лабиринтов исполняется простором, годным не только для широкого вдоха, но и для взмаха крыльев; отражения – блики Мистерии, – начинают отражать иное. И это иное – воистину! – учит тебя летать: духом, порывами, сердцем, всем-всем-всем…! Вот ты уже и летаешь; летаешь так, будто бы – летал всегда!

Виток за витком, – идущий приближается к венцу, к последней ступеньке. Он вспоминает себя прежнего, но – вспоминает как сон… развеивающийся сон… исчезающий…

За обводом всех ступеней – рядом с Мастером – стоит совсем другой человек:

Человек.

-

Большая Зеркальная Мистерия – танец-песня Ткачей. И если Малую Мистерию проводят в подземных пещерах, то Большую – на вершинах гор. Изъясняясь предельно строго и сжато: смысл Большой Зеркальной Мистерии – в создании великого зеркала, способного отразить всю силу и ясность Ткача, а отразив – выплеснуть в мир, в мироздание.

…Конечно, для мироздания это – капельки… Но именно из капелек возникают наполненные до краёв чаши. Именно из них! Из чего же другого?..

Танец-песня, с перерывами, – продолжается много, много дней и ночей. Огромный труд, прекрасный труд, изнурительный. В Долине Миша не просто – появился, а – появился-приплёлся, весь выжатый, больной, и очень-очень старый.

…Но… Но, кажется, на ПУТИ стало чуточку светлее… Да нет! – не кажется, – так и есть: светлее! Мне вовсе не показалось.

Большая Зеркальная Мистерия – соединение с прямым, открытым потоком ОЭМНИ, при котором происходит исцеление-восстановление наиболее разрушенных, наиболее повреждённых его участков. Одновременно – растёт уровень Мастера-Ткача; он, миновав изнурения и недуги, становится выше, пронзительнее, сильнее.

…Люди слишком заняты копошением в своих муравейниках, слишком заплетены в натужные обморочные игры, слишком увлечены пожиранием-потреблением всего, до чего могут добраться. Но… но ведь кому-то же надо и работать! За всех, для всех… для всего. Что поделаешь, если все остальные так заняты, что им недосуг задуматься, а задумавшись – приблизить, ну хоть на чуть-чуть, – СЧАСТЬЕ… БЕСКОНЕЧНОЕ СЧАСТЬЕ В БЕСКОНЕЧНОСТИ.

БОГ – во всём, в каждом. Но не каждый позволяет себе слышать ЕГО, а уж тем более – слушать… Люди во многом себе разрешают прикасаться к имени БОГА: выпрашивать, клянчить, жаловаться, ругать, умолять, обвинять, требовать благословения… а зачастую и попросту – присваивать себе право определять и судить от ЕГО имени! А вот задуматься над тем, что ОН нуждается в помощи и благословении куда больше, чем все мы, вместе взятые, – куда там!..

…Случается, что во время проведения Больших Зеркальных Мистерий – Мастера гибнут. В физическом смысле. Но, разумеется, рождаются вновь, – по-прежнему: Мастерами ОЭМНИ.

-

Очень важной составляющей подготовки к прохождению витков Мистерии – и Большой и Малой – является работа с пряжей: активными, генерирующими миры сгустками, имеющими условно-конкретное ор а мье той или иной формы. Я называл их всегда метафиксациями. Это могут быть стихи, живопись, музыка… Не любые – нет! – живые.

То, что в нашем бытийностном слое-объёме называется Искусством, возникло как побочное – и довольно чахлое… – ответвление некоторых практик ОЭМНИ. Увы, проблески подлинного сверкания, от века к веку, становятся всё более и более редкими в Искусстве. Трудно прижиться в цветочном горшке отломанной от дерева ветке, почти невозможно. А что же делаем мы?.. Вместо того, чтобы дать себе трезвонный отчёт в её усыхании, схватиться за голову, принять хоть какие-то меры, – делаем вид – чего там… – что всё вполне чудесно: нет листочков? – начеканим из золота, из серебра, да приклеим-повесим… кора стала отваливаться? – подвяжем, прилепим, подкрасим-расцвет и м… Ох... Впрочем, вполне закономерно: от того, кто отламывает, игнорируя сиротство и боль, частичку живого – другого и ждать не приходится.

В странствиях своих, в проброжд е ниях Миша, – и не только он, – часто, но – незаметно, неявно, идёт на контакт с поэтами, художниками, музыкантами. Реже – с представителями театральных форм. И – случается! – находит живую сверкающую пряжу. Не часто, конечно, совсем не часто… Практика метафиксаций уже сама по себе обратилась затерянным в травах высоких ручьём, бывшим когда-то лежавшей-бегущей по тому же самому месту полноводной рекой. Но ведь он опять может стать рекой, это возможно! С теми, кто был рядом, я занимался – в «Трагиконе», в общине – азами этой практики. Я убедился: дух, даже изначально отчуждённый и слабый, очень чутко реагирует на подлинное сверкание, жадно тянется к нему… но только – с трудом пропитывается, – очень уж ссохлось всё… И именно поэтому, без изначального вхождения в пространство метафиксаций – вхождения тончайшего, в унисон – взлёт по виткам Малой Зеркальной Мистерии попросту невозможен. А в Большой – это лекарство для повреждённых нитей; куда без него?..

-

…Вы бы слышали, как во время венцового витка резонируют – цветут – горы! Такое не передашь…

-

Как-то я был свидетелем, как один человек упрашивал Лина допустить его к прохождению Малой Мистерии. Лин сказал, очень мягко:

– Ты же не готов… Совсем.

– Но я чувствую, что смогу! – горячился человек.

– Нет, это не так. Ты – не готов.

– Да я уже двадцать лет занимаюсь йогой! Всякими восточными практиками! Я не новичок!.. Да я…

– Бедолага, – сочувственно сказал Лин. – Как же тебя так угораздило… Э-хо-хо…

– Я смогу. Обязательно! Допусти, очень прошу, – для меня нет сейчас ничего важнее…!

Лин присел на корточки, сгрёб в большую горку песок, и, отойдя от горки метров десять, расстелил на земле платок.

– Хорошо. Я возьму тебя, но – при условии: ты перенесёшь всю песчаную горку на мой платок. Всю. По одной песчинке.

– Как это?..

– Так: берёшь песчинку – относишь к платку – кладёшь – возвращаешься – берёшь следующую – …и т. д.

Темпераментный соискатель сначала оторопело посмотрел на Лина, потом – умоляюще – на меня. Я развёл руками: полез, мол, – так давай…

Он начал носить песчинки. Два часа… Три… Пять… На платке – за пять часов – появилась всего-навсего крохотная щепотка песка.

На шестом часу соискатель не выдержал: ударил ногой по песчаной горке, развалив её, – выругался и ушёл.

-

…ну а если так, по песчинке, насыпать остров посреди океана… отправляясь за каждой песчинкой – на лодке… к далёкому берегу…

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

о том… о сём… а в частности – ОБ ОБЩЕНИИ

Мне всегда нравилось наблюдать, как Михаил Петрович Черноярцев общается с людьми. Да что там, нравилось! – было интересно.

Миша умело оборачивался в невидимость, в незаметность… Вроде бы он – тут, а вроде бы – и нет никого...

-

Как-то, когда шли мы вместе, прогуливаясь, по улице, к нам – повстречавшись – присоединился один мой знакомый, поэт. Идём втроём. Беседуем. С этим самым знакомым – Андреем – мы в то время работали вместе над литературным ежемесячником «Авторская Газета». Беседа свернула на ежемесячник: на литературу вообще и на публикуемые у нас стихи в частности. Я мало участвовал в говорении, в основном – имел место диалог между Черноярцевым и Андреем. Андрей, будучи человеком не только с отменным вкусом, но и с множеством признаков живого дышащего интеллекта, вполне оценил парадоксальность и многослойную необычность говоримого Мишей. Диалог развивался весьма оживлённо.

Но: нам – в одну сторону, Андрею – в другую. Попрощались. Разошлись.

На следующий день я встретился со своим знакомым в нашей полулегальной редакции. Первые же вопросы, – хотелось разузнать о впечатлениях, – показали: Андрей не только не помнит о Черноярцеве, но и вообще – о беседе… Да, он помнил, что мы с ним встретились, что какое-то время шли вместе, что перекинулись несколькими словами по поводу некоторых авторов, печатаемых в «Авторской Газете»… и – всё.

– Андрюшенька, ну хоть жёлтополосую шапочку помнишь? Она яркая такая, запоминаемая…

– Какую шапочку?

– С жёлтыми полосками, рыжую. Она была на том субъекте, с которым ты так многоречиво беседовал.

– Да не было никого! – Андрей рассмеялся: – Вечные твои розыгрыши!.. Всё, считай – оценил…

– Ну-ну…

-

Несколько раз Миша появлялся в «ТРАГИКОНЕ». Сидел на репетициях, болтал с ребятами в перерыве и даже участвовал в нескольких этюдах!.. …С ним говорили, с ним вместе работали, здоровались и прощались, пожимая руку… но – как будто не видели; забывали – сразу по истаивании контакта: зрачок в зрачок…

– Миша, зачем тебе это?

– Не хочу наматывать на себя лишние ремешки. Если бы всякий раз, когда мне случается с кем-либо соприкасаться, я оставлял бы это соприкосновение на себе – то уже давно запутался бы в эдаком месиве! Оставлять надо только то, что просверкнёт как родная необходимость. …Вот тебе, Сева, разве не трудно передвигаться с многорядной грудой людей вокруг себя? И с ещё большей грудой разнородных мнений в свой адрес?

– Трудно, конечно. Но я, периодически, расчищаю личное пространство: обрываю контакты, меняю формы и методы общения, образ… ну и так далее.

– Очень громоздко! Да и, кстати, – может быть очень болезненно… Нет уж, я – по старинке.

…С Мишей – в тороплении и рассеянности – состукнулся Андрей. Тот самый «знакомый»; теперь мы вместе с ним были в театре.

– Ой, извините!

– Чего ты выкаешь? – Я притормозил его и развернул в сторону Миши. – Ты с этим человеком уже два раза переходил на «ты»!

Андрей растерянно заморгал. Миша улыбнулся:

– Дядя шутит. Не обращайте внимания. Можем, если хотите, познакомиться.

– С ним не разберёшь: шутит ли, всерьёз ли… – Андрей несколько обиженно хмыкнул. – Как на минном поле… – Протянул руку: – Андрей.

– А по-отчеству?

– Владимирович.

Руки сцепились в рукопожатье.

– Крайне приятно. Михаил Петрович… Ну, вот и познакомились!

-

Замечу: к гипнозу это не имело ни малейшего отношения. Миша – и только-то! – создавал вокруг себя скользкостенный экран, проявлявшийся, обычно, в двух вариантах: или, после общения, из человека выскальзывал-удалялся сам факт такового, или он совсем не замечал Мишу, хотя бы тот и стоял рядом с ним. Гипноз же – ни-ни! – ни в коем случае! Этот метод воздействия – метод насильственный, разрушительный даже в самых незначительных и благожелательных формах.

Воздействие экрана никогда не затрагивало детей. Здесь Черноярцев ничего не мог поделать! …Человек рождается близким к совершенству, и – увы – по мере возрастания всё шире и активнее деградирует, гаснет. Если бы многие взрослые вспомнили, что они видели, умели и знали, будучи малышами, то их закостенелый разум вряд ли бы выдержал подобное испытание! Жизнь, с педантичной аккуратностью непревзойдённого цензора, густо замазывает в памяти не только опыт предыдущей жизни, но и яркие фрагменты из опыта жизни нынешней, обильно приобретаемые людьми в младенчестве. К примеру: знаете ли вы, что, приблизительно, семьдесят-восемьдесят процентов ныне взрослых имели – в детстве, будучи малышами – опыт полётов? Не во сне, нет, – наяву! …А разговоры с подобранной в пыли стекляшкой? камнем? деревом?.. Если сейчас вы и вспомните о том, то только как о наивной забавной игре. Нет! Это не было игрой! В вас, нынешних, попросту что-то закаменело, затёрлось, и вы теперь со снисходительным или умилительным пренебрежением смотрите на схожие «игры» своих пока ещё маленьких, пока ещё детей… Долго можно перечислять забытое, список огромен. Только зачем? – не проще ли вернуться…

…Так вот: дети видели-помнили Михаила Петровича Черноярцева, несмотря на все его усилия, на все – иной раз – попытки избежать этого. Более того: многие малыши мгновенно замечали многоцветную серебристую пульсацию вокруг Миши – огромную, чуть ли не до неба! – и им она очень нравилась.

Одна моя знакомая, у которой я как-то оставил Мишу на полчаса, спустя несколько дней не без озабоченности и досады заметила:

– Как ты у нас побывал, мой оболтус всё какую-то ерунду несёт. Ну, прямо бредит, будто!..

У неё был сынишка, лет пяти.

– Ты о чём?

– Ну, приходил ты, помнишь? Неделю назад…

– Помню.

– Он говорит, что с тобою дядя-волшебник приходил. Да… Суп у нас ел, картошку…!

– Вот как…

– Я ему говорю: дядя Сева приходил один. А он: нет, дядя Сева приходил с волшебником, и тот весь сиял и переливался, и дал говорящую конфету...

– А ты?

– А что я… Говорю: вот скоро Новый Год, – придёт настоящий волшебник – Дед Мороз, с целым мешком конфет и шоколадок… Слушай, он мне с этим волшебником уже целую неделю покоя не даёт… – Нахмурилась: – А может, мне его к врачу отвести? – к психиатрическому, детскому… а? Вдруг что-то не так…

– Не вздумай! Уж лучше сразу через мясорубку проверни и котлеты сделай!

– Ты чего городишь-то!

– А что? Это, знаешь ли, мало чем отличается от твоего предложения. Чем тебе волшебник помешал?

– Но он же говорит, что тот на самом деле был!

– Ох…

…А с дитём мы договорились так: мама заколдована и ничего-ничегошеньки не понимает. И не надо маме рассказывать о том, чего она не видит (а ведь видела когда-то!), а то ей обидно… Угу? Угу! Тем дело и обошлось.

-

В общем-то, Миша прав: слишком обильное, и, в основном, – никчёмно-обильное коловращение людей в твоём личном пространстве чревато мешаниной пустых следов. Глядишь, и опомнится не поспеешь, а ты – уже не ты, а покрытый трещинами и истёртый многими подошвами клочок асфальта.

…Но, тем не менее, я знавал достаточно людей, встречавшихся с Черноярцевым один-два раза, но запомнивших встречу на всю жизнь. Так, например, – Лена и её бабушка. И не так уж мало – много даже! – людей и не людей, которые входят в круг постоянного Мишиного общения. Так что экран его – не нечто приросшее, а – так… одёжка, надеваемая по нужде, но носимая в таковой с благодарностью.

А вообще-то, он всегда – по возможности – старался избегать длительного пребывания в любых населённых пунктах, – от мегаполисов до полузаброшенных деревень. Случалось, конечно, что тропинки приводили его в то или иное людское поселение, но – будучи в поселении – Черноярцев бережно размещался вне человеков и человечиц: в подземьи, на пустырях, в нежилых развалинах. А кушал… да что придётся – то и кушал! Его жизнь вообще никогда не была особенно сытой, ну а минимум пропитания как-то да находился. Миша никогда не стеснялся подобрать заплесневелые корки в мусорном баке… скорее – стеснялся за тех людей, которые этот хлеб выкинули. Просить же – он никогда не просил. В том не было гордыни – ни-ни! – всё проще: то, что тебе необходимо, так или иначе появится, само придёт… ну а уж коли не пришло – значит, так оно и нужно; не стоит, находясь на ПУТИ, теребить пространство окрест своими желаниями: желания многоголосы и не мудры, ПУТЬ же – мудр, ОН лучше знает твои потребности-необходимости. И Миша спокойно голодал, день за днём, если ничего съестного в тот или иной лоскуток времени-жизни не образовывалось. Мне доводилось отведать, каков он на вкус – голод … И понимал… и удивлялся: сколько терпения, сколько тишины-терпения в этом изумительном старичке, которому, между прочим, достаточно было шевельнуть рукой для того, чтобы ахнулся ураган… или чтобы лежащий перед ним кирпич превратился-поменялся в густо цветущий маслом каравай хлеба…! Удивляюсь и поныне.

Здесь я, кстати, подошёл к тому, что у некоторых людей, из числа знавших Мишу, или – знавших о Мише, вызывало недоумение: соотношение его возможностей с его частенько пустым животом и хронически драным свитером.

…А действительно: почему?.. Почему он не наколдует себе – ну пусть не лимузина со смокингом и не мега-дворца с малахитовым унитазом, – но хоть самый что ни на есть насущный минимум бытового комфорта…? Почему??!! Почему человек, обладающий сверх-, а может быть и мета-… возможностями, никаким образом не прилагает таковые к своим обиходным нуждам?

Да потому!.. Если где-нибудь на просторах нашей техно-бумажной цивилизации бдительные и бездельные стражи потребуют у него документы – он, подняв с земли фантик или обрывок газеты, предъявит им всё что только будет угодно… если, конечно, не предпочтёт попросту остаться вне замеченности. Но он никогда – никогда! – не уподобит фантик или обрывок газеты деньгам, для покупки батона колбасы и новых ботинок! Он может спасти кого-нибудь от голода или жажды, приблизив из песка, камня – чего угодно! – сущности воды, хлеба… О, Миша столько людей спас за свою жизнь, сколько женщины целого посёлка не нарожают… да что там – посёлка: города! …Но он никогда – никогда! – не расстелет скатерти-самобранки перед собой! Почему?.. Да всё потому же!

Михаил Петрович Черноярцев – не маг, не колдун, не волшебник. Букетик-Миша – Мастер ОЭМНИ, Ткач. Всё, что есть в нём – включая его самого, – принадлежит ПУТИ, все его силы и вся его жизнь – направлены на ПУТЬ, и взять для себя он может только то, что предложит ему ПУТЬ, – не меньше, но и не больше. …Да и что значат все эти наши разносолы и многие-всяческие чехлы для уснащения телес по сравнению с тем, что он – чудесный, сияющий человек – постоянно-всегда слышит в себе отчётливо, без пауз и неясностей, голос БОГА! По мне – так лучше в лохмотьях и с плесневой коркой в кармане, но – с этим. …А? …А как по-вашему?..

-

Мне доводилось встречаться и с магами.

(«Маг» – наиболее подходящий, наиболее утрамбованный, и в силу довольно непонятной привычки, переросшей в факт, – наиболее универсальный из существующих терминов. Разумеется, его новейшее понятийное значение никоим образом не соотносится со значением: маг, священнослужитель-парс, последователь и проводник учения Заратустры. Очевидно, навык употреблять это слово, в качестве одного из терминов обозначающих некое сверх-существо, пришёл из бурной и малограмотной литературы семнадцатого-девятнадцатого веков, закрепившись во второй половине двадцатого века в бесчисленной щекотательной и развлекательной продукции. …Слово это теперь привычное, усвояемое и понятное. Поэтому, пусть – так: маг, маги… Как говорил мой дедушка: «Хоть горшком назови, только в печку не ставь!..»)

…Доводилось. Да. И с магами – силы необычайной… Настолько огромной, что они давным-давно вычеркнули из себя возможность закрепления какой бы то ни было формы-обличья… давным-давно потеряли – в себе и помимо себя – границы в длениях-преображениях материи…! Но: мне их всегда было очень и очень жалко. Эти смерчевые столпы, распластанные в бесконечность по горизонтали своих желаний, не имели, по сути дела, ничего… Более того: они так далеко ушли в то самое «ничего», что уже неизбывно и прочно осознали пустотность своей дороги, а р а вно – почти полное отсутствие шансов на возвращение… Даже самый обыкновенный, и стабильный в обыденности, обыватель рядом с ними – богач!..

Миша говорил о них так: «Бедолаги… Уж на что весь мир – чаша сиротская, а эти – сироты стократ. Иллюзорно разделённое ЕДИНОЕ – Условная Реальность – бессчётные ямы страданий; мы все сидим по таким ямкам. Кто-то – пытается выбраться, имея целью помочь выбраться всем-всему, кто-то – пытается выбраться только для «я», кто-то – просто сидит на дне ямы, пытаясь убедить себя, что сидит на вершине горы, кто-то – сидит и плачет… А эти – сидючи в яме – ещё и старательно присыпали себя землёй… и как!: умудрившись в стараниях и усердиях небывалых, ещё и притрамбоваться… Сироты стократ!»

Я до звенящей отчётливости чувствовал беду таких людей-существ, и даже – по молодости да самонадеянности – пытался кое-кому помочь… Для Анны (О, Анна! Это существо всегда появлялось в образе феерически красивой женщины… настолько красивой, что не возникало и намёка на плотские порывы. Нечто ювелирно-музейное…) я написал-построил поэму-метафиксацию «ЗАОКОНЬЕ». Никакого толка, право. Ей так и не удалось войти в метафиксацию. Только разбивала образ за образом… Отчаянно… Жутковатое было зрелище!

Впрочем, Миша о том обсказал заранее: «Что слону дробинка, маэстро… Тобой руководит сострадание, а не мудрость. Сострадание без мудрости – дело пустое и даже опасное; опасное обоюдно! …Оставь Анну в покое: ни у тебя, ни у меня – ни у кого! – нет ковша, способного вместить её беду. Всему своё время…»

Всему своё время…

-

– Миша, а в тебе никогда не возникало омерзение к людям?

(…Как-то Владимир Николаевич (Вова-Хромоножка, как поименовывали его бродяжки; Владимир Николаевич – бомж с двадцатилетним стажем, в прошлом – доктор наук, гурман и философ) рассказал мне историю о том, как Мишу норовили убить, целой деревней.

…Глухоманная лесная деревушка. Сибирь, двадцатые годы… Случилось так, что навалились на тамошних обывателей-горемык голод и неясная быстросжирающая болезнь-эпидемия. В самый разгар бедованья появился Черноярцев. Он выручил горемык, накормив – уж ему ведомо, как… а заодно и уняв – в два дня – эпидемию. Но, видать, методы спасения чем-то не угодили спасённым, и они попытались, – всяк благодарит по-своему!.. – забить Мишу вилами да кольями, да иным – что под руку глянется… Это было не в первый раз, и – далеко… – не в последний.)

– Хм…

– Неужели не возникало?..

– Нет, маэстро.

– Совсем-совсем?

– Совсем. – И тихонько добавил: – Возникала усталость, – она часто цепляется за мои следы. Иной раз – довольно сурово…

– И что ты делаешь тогда?

– Ухожу в тишину. В тишине не остаётся следов, дружок, там усталость вовсе не назойлива… Да.

– Михаил Петрович, вы – прелесть!

– Спасибо, Сева. Ты всегда умел говорить комплименты. Только я не прелесть, я – букетик. Ты разве забыл?

– Нет, Миша, не забыл. А если б и забыл, то, увидев тебя, – вспомнить об этом не трудно.

-

Тишина… Прозрачная солнечная тишина…

Вот, пожалуй, что наиболее желанно и отчётливо ощущал тот, кто был рядом с букетиком-Мишей. Много ли в мире людей, рядом с которыми ощущаешь такое? Вы часто их встречали?.. Я – нет. И поэтому мне всегда становилось радостно и легко, когда я – вдруг, ни с того, ни с сего – вспоминал, что по земле, где такое изобилие глупости и глухости, насилия и незрячести, изнемогающей жертвенности и безнадёжного отчаяния, – бродит невероятно утешительный и солнечный старичок – Михаил Петрович Черноярцев.

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

МОРЕ

С Петушком мы расстались уже в приморье: я отправлялся в Новороссийск, он же в Анапу, и далее – в Крым. Петушок посулил скорую встречу, и, бодро подхватив рюкзачок, полез – по уговору – в тарахтучий пыльный грузовик.

…В следующий раз ососедились мы с ним только через пару лет.

-

Море… Так ласково встретило оно, так приимно, что половину напряжения и тревог – как корова языком слизнула; слизнула, и сплюнула подальше… А вторая половина – под первым же ударом волны – отлетела куда-то на задворки и там залегла, затаилась.

Бродил. Слушал. Смотрел на расположившихся у Моря людей: загорающих, кушающих, болтающих, купающихся… вялых и энергичных, весёлых и сумрачных, – разных, всяких… Но так было заметно: никто из них не обращает на Море ни малейшего внимания, воспринимая его – только-то – как просторно-огромадное обилие глубокой солёной воды… всего-навсего… И над этой нелепицей-несуразицей – недоумение, печаль; казалось, Море говорит… говорит… говорит-спрашивает… Но, вопрошая, – сквозь вопрос – говорит… говорит… говорит…

А может быть, и не казалось. Видно, оно и впрямь – говорило… Или – спрашивало… Или – горюнилось вслух… Или – …

…«Скажите, а вы умеете ходить, не ударяя подошвами землю, не теребя, а – лаская? Не грызть, заполошно и взахлёб – ожаждев, иссыхая – воду, а – принимать её в себя? Не взрубать – расклинивая – воздух вечно спешащими куда-то телами, а – наполнять воздух собою? …Умеете?

О! – каждый день над вашими головами небо! Каждый день… День – это: птицы и солнце, облака и тучи, хрустальный и г о нговый гомон… Ночь – это: луна, и тьма, и звёзды… звёзды… звёзды… звёзды… Когда? – ну когда же? – вы в последний раз смотрели на небо? Когда вы, в последний раз, угадывали в облаке – плюшевого медвежонка своего детства? Когда вы, в последний раз, видели звёзды? Когда?..

О! – а доводилось ли… доводилось ли вам в этой жизни проветривать сердце, улыбаясь и удивляясь его свободе, его – вовсе! – не скр е жетному голосу, его всепри и мству и огню? А доводилось ли вам беседовать с совестью, сидя в креслах – от взгляда к взгляду, – мило беседовать с ней о пустяках, поскольку о главном вы уже давным-давно переговорили и главное в вас – нераздельно…?

О! Милые мои… бедолаги, сиротливо скользящие в стеклянном барабане… в бешено вращающемся стеклянном барабане…! Что же вы делаете с собственными жизнями и с жизнями, лежащими окрест вас?? Неужели, за важностью своего прохождения от зеркальца к зеркальцу, вы забыли, что зачем-то родились на свет??...

…Ну а теперь? – теперь! – …разве вы сумеете угадать в песчинке, в круглой маленькой песчинке, остывающей к ночи, ту самую планету, где вы мечетесь из угла в угол, перепрыгивая с линии на линию, с шарнира на шарнир… мечетесь – в опромети, в смятении, в испуге от морозно-скр е жетовых фанфар орущей в вас пустоты… Вы даже не знаете, зачем живёте. Вы шарахаетесь, вы отбрасываете себя от этого вопроса. Вы, судорожно дёргаясь, бросаетесь в него тяжёлым и острым, – норовя поранить, убить. Вопрос приводит вас в ярость, и, из воспалённой ярости, как из прозрачной предутренней лужи, вы познаёте отражение собственного бессилия, лакомого, добровольного…

Ну разве хватит всей моей воды, всех водорослей, всех камней и всего моего желания, чтобы отмыть, отчистить, отскрести… Чтобы вылечить…

Э-эх… Э-гэ-гэээй…! О-о-о-о-о… Дети… дети…

…Эй, малыш, иди в меня! смотри в меня! дыши мною! запомни… И, может быть, в старости, когда над левым плечом прозвенит настойчиво-укоризненный голосок Смерти, у тебя будет возможность вспомнить что-то более огромное, чем пересыхающее влажное пятнышко своей жизни… Эй, малыш, не убегай к шоколадке и яркому резиновому утёнку, которыми подманивает тебя мама! Хоть разочек, хоть в самом начале жития-бытия, – удержись от соблазна… сколько их будет ещё!.. сколько!.. о! – соблазны не оставят тебя своим вниманием… Удержись… Иди ко мне!..»