Бесконечное счастье в бесконечности 7 страница

…Монолог Моря… Впрочем, мне могло это показаться. Море могло вовсе ничего не говорить. Море могло повернуться спиной, не замечая – перестав замечать – высокомерно отдыхающих человечков, и – смотреть в небо.

-

…Мягкая, шероховато-звёздная ночь. Мы лежим с Мишей на восхитительном серебристом покрывале галечной чешуи. Наши ноги оплёскивает-тормошит едва ощутимая тёплая рябь. Море спокойно. И – спокойно окрест. Почти… Только вот там… там – далеко от нас – монотонные извизги модного эстрадного вздора… Вздор. Это всё вздор. Вот: синяя тишина…

Мы лежим и беседуем. Молча. Так: о многом и по-настоящему можно говорить только молча. Мы – интересны друг другу. Нам есть что сказать.

Внезапно, откуда-то с гор, налетает зябкий сквозящий ветерок. Тревожный. Он теребит, он встряхивает, – он развеивает драгоценные капельки покоя. Становится труднее молчать…

– Море не даст тебе того, что ты ищешь, маэстро. – Мишин голос чуть хрипловат, зал е жен. – Оно не жадное, нет, – оно просто-напросто не может… не сможет, понимаешь?

– …В одном шаге! Он остановился в одном шаге! Всего… Мне нужно совсем чуть-чуть.

– В одном шаге… Да, в одном. Но твой опекаемый не сделает шага. Именно этого – одного – шага.

– Почему? …Кстати, я провёл его гораздо глубже, чем ты ожидал. Ну? Осталось совсем немного!

– Да, ты умудрился обойти огор о дки… за счёт быстроты. И ты платил по полной горсти сокровищ за каждый сантиметр скорости. Всё. Твои карманы в з а пущи; из них получатся хорошие гнездовья для моли. Хм… Твой опекаемый немного оскользнулся, да… впрочем, не немного – основательно. Последнего шага к раскрытию он не сделает Всё.

– Миша…

– Ты хочешь отодвинуть лавину ударов, прикрыться, юркнуть за щиты… Поздно.

– Я надеялся на Море…

– А при чём тут Море? Ты уже два месяца, – два месяца, маэстро! – не видишь и не слышишь над собой прежней угрозы. Почему? Её здесь нет.

– Да. Нет… Не понимаю!

– Не видишь, не слышишь, и – блаженствуешь. Как тут понять! Да… А всё ведь очевидно; просто: молотка нет над головой потому, что он уже опустился на голову! Удар прошёл.

– Но… я не чувствую удара. Да меня тут же бы смяло, изувечило!

– То, что прошло, – замерло на волоске тончайшем от твоей судьбы… на крохотулечном… на капелюшечном…

– Ты это серьёзно?

– А ты что – совсем не ощущаешь беды?

– Ощущаю… Ощущаю, но – далеко… Ты-то что посоветуешь?

– Пока только одно: отложи своё возвращение домой, а там, глядишь, что-нибудь придумается... Прошедший удар, при всех своих причиндалах, ждёт тебя именно в Туле. Сюда он тянуться не будет… Отложи, отодвинь своё возвращение.

– Отложить… На сколько? – неделя? месяц?

– Лет восемь-десять, пожалуй.

– Чего?.. Ты сбрендил! Это невозможно, нет…!

– Право, отложи. Отправляйся со мной к Лину, – он давно тебя ждёт-кручинится. Восемь лет – не восемьдесят, и десять – не сто.

– Нет, Миша. Мне нужно... мне необходимо вернуться. Как так – всех и всё бросить! …Нет. Вернусь.

Мы помолчали. Знобкий, но лёгкий ветерок становился протяжнее; ветерок крепчал, превращаясь в пронизывающий сквозняк. Море же оставалось прежним: спокойное… загустело-благостное…

– Тогда – готовься. – Миша повернулся ко мне, – посмотрел внимательно, напряжённо. Здесь можно было угадать и грусть, и одобрение, но и то и другое – нераздельно, струением одним, одним прикосновеньем. – Тогда готовься, Сева. Ох и здорово тебя шарахнет – дух… разум… тело… – прокорёжит и взроет всё. Смятение, отчаяние, болезни, опустошения – лавиной, чередой лавин, потопом! Готовься.

– А ты ведь согласен, Миша, что я решил вернуться… Да? Я же вижу!

Он улыбнулся:

– Согласен. Всем собою согласен, кроме – сердца; мне жаль тебя, очень и очень жаль, солнышко моё. Но единственный, по-настоящему верный способ избавиться от созревшего лиха – пережить его. Если, конечно, переживёшь…

– Ну, хоть что-то утешительное сказал! …Появиться-то – появишься?

– Глупенький, ещё бы! Мы часто будем видеться… да и ходить – вместе.

– Ты о чём?

– Не понимаешь? …Тебе трудно станет – почти невозможно – попасть куда-нибудь без поводыря. Так-то…

– Вот как.

– Многое потеряется. Переживёшь – понемножечку начнёт возвращаться… потихонечку… Многое накренится и переломается, да – авось! – переможется, перетерпится.

Во мне нарастал многогорлый схват дурноты, слабости. Стало тоскливо, тягостно.

– Вот как…

Миша подобрался и резко сел, развернувшись ко мне всем телом:

– Эй, брось! Брось немедленно! Главное-то останется, – оно из жизни в жизнь с тобой кочует: ты – поэт, ты – на ПУТИ. Вот оно что! Это никакой удар не промнёт. Помрёшь – за тобой последует.

Миша размахнулся и хлёстко хлопнул меня ладонью по голому пузу. Я вскочил.

– Ополоумел, Петрович! Больно же! А если з а ноги – и в Турцию?!!

– Поплыли!

– Неохота.

– Пошли, пошли! Ну, пожалуйста!

– Э-эх…

– Имей в виду: теперь тебе долго не доведётся поплескаться всласть. Имеешь в виду?

– Это почему?

– А потому. Скоро в твоём теле мало что здорового останется. Нет то что, по горам бегать, по лесам прыгать, – а и из кресла в кресло, будут такие дни, с трудом переберёшься…

– Тьфу на тебя.

– Поплыли, дружок. Море хорошим гостям всегда радо.

– Ладно. Может, там хоть уймёшься всякие пакости прорицать.

– Ага. Уймусь.

… Плыли мы долго, быстро, далеко. Уплескали от берега километров на пять-шесть. Разлеглись на воде, ручки-ножки разбросав… расслабившись… Легонько покачивало.

Не видать было ни берегов, ни прибрежных огней. Только – тёмно-синие, дышащие друг к другу – море и небо. Звёзды…

Море ощущалось, как огромный доверчивый ребёнок, добродушный, умиротворённый. Вернулся покой. Вернулось молчание.

-

…шёпот… шёпот… шёпот… Отовсюду, повсюду, везде: шёпот… шёпот… шёпот… Море говорило с нами, обращалось к нам, присоединялось к говорливой многонап о лненности нашего молчания.

Пространство-шар… Из нас… вокруг-помимо нас… во всём… изо всего… – проступила сверкающая нить. Она проступила сердцевиной шара, и была настолько насыщенной, настолько пронзительной в насыщенности своей, что не позволяла шару иметь сферического ок о нтурья, превращая пространство – в Пространство, в зародыш, распирающий сомкнутый монолит скорлупы.

Море распахнулось. Мы с Мишей пошли не то что бы по дну или по нижним водам, – а по безличной сущности-изнанке Моря. И, по изнанке – радостно, аж дух захватывает! – скольжение...

Отсюда открывались тропиночки… Куда угодно! Можно было зашагнуть в любое время, в любой бытийный слой, – во что угодно! Можно было принять любой облик, любое сознание, – не теряя ничего своего, будучи собой, но собой – любым… Я сразу это понял. И следом за тем – сразу – пришло ощущение званности: нас приглашали.

Я потянулся к приглашению… Но Миша, раскинув напряжённые, дрогнувшие чуть, ладони – опоясал нас облачком, и облачко вынесло, и меня и его, обратно, в синее ночное Море.

– Твоё движение, если бы оно оформилось – начало большой работы, – шепнул мне Черноярцев. – Не сейчас, Сева… Потом… После…

-

Мы поплыли к берегу. Подплывая, я разглядел возле места, где мы оставили одежду, тонкую женскую фигурку. Женщина махала нам рукой.

Вылезли. Я с интересом уставился на ночную гостью. Ошеломляющие, восхитительные глаза! – мерцающие… Да и вообще – красавица. То, что она уже не слишком молода, можно было понять разве только по густой седине в её короткой, но пышной гриве, по лёгкой, почти невесомой пр о ливи едва заметных тонких морщинок…

Миша познакомил нас. Женщину звали Натой – Натальей. Родом – из Якутии. Черноярцев называл её Северной Принцессой. Она нас не то что бы искала, а так – взяла и нашла. И очень-очень обрадовалась этому!

– Ну ладно, детвора, вы тут знакомьтесь, а я… – Миша фыркнул и снова полез в воду.

Мы с Натой удобно расположились на одеяле. Распаковали свёрток с едой. Миша же меж тем – резвился, в погл я де с берега очень напоминая тюленя; выныривал, заныривал, оставаясь минут по пять по шесть под водой, и уходил всё дальше в Море.

– Вот ведь неугомонный старикашка! Всех рыб так распугает…

– Он ребёнок, – Ната смеялась; у неё был очень мелодичный, на удивление открытый смех. – Он всегда-всегда ребёнок, даже когда плохо или одиноко.

– Ты давно его знаешь?

– С детства. Он был знаком ещё с моими родителями… и с родителями родителей.

Миша – в резвости и кувырканиях – скрылся за горизонтом. Море тихонько раскачивалось. За нашими спинами шумела – легко и беспечально – листва высокого кустарника.

Я развёл в ямке костёр из плавника; поставил на огонь котелок с водой.

Мы с Натой сидели, рядышком, у прозрачно пылающего костра. Смотрели в Море… в огонь… беседовали…

Выяснилось, что приехала она сюда вытаскивать подругу своей дочери из нехорошей, из смутной истории: девочка угодила-увязла в секту, – секту потаённую, малоприметную, но – активную, жёсткую.

– Их там используют, как сырьё, – с гневной брезгливостью говорила Ната; глаза её становились белыми, с серебристыми барашками… – как энергетическое сырьё! Маньяки… Гадость какая!.. Девочку лечить придётся…

– А может – ничего страшного? Что за секта-то? Может – заурядная гипноповязка; деньги, секс, рабочая сила… Там глубокие повреждения редки, привести в себя легко.

– Нет. – Ната придвинулась к костру, глубоко вдохнула дым. – Это шаманы-самоучки. Далеко залезли. Запутались. Теперь им нужно много летучей крови, молодой, здоровой…

Ната с хрустом сжала кулак, и из костра шарахнул огромный язык пламени; шарахнул с такой силой, что опрокинул котелок с чаем на камни.

– Ой… – глаза её сразу стали испуганными и виноватыми. – Прости, Сева. Я сейчас схожу за водой!

– Да сиди ты, вода есть. Вон две бутыли о полутора литрах. «Шаманам-самоучкам, – подумал я, – теперь даже дурак не позавидует…» – Слушай, Нат, давай лучше я за девочкой схожу? А то ещё набедокуришь… Оглоедов приструнить надо, конечно, но не в порошок же, не в пыль их стирать!..

– Нет. Не надо. Я сама. – Котелок снова стоял на огне, а Северная Принцесса успокоилась, зат и шилась. – Я не буду бедокурить… но точку в этих гадостях поставлю.

– Ты её не слушай, маэстро, – Миша появился откуда-то из-за спины, со стороны обрыва, – обязательно набедокурит. Чихнуть не успеешь!

…А чаепитие между тем вышло славное, душевное. У Наты оказался целый пакет с пирожными и – …дудочка. Она так славно играла!

-

Девочка оказалось и впрямь довольно измотанной, полувменяемой. Нам с Натой потребовался целый день для истр я са из юного существа всей хм у ри и пакости. Когда мы соединяли – втроём – круг, я увидел всё, что с девчушкой и ей подобными вытворяли. Ого! – там и впрямь бесчинствовали весьма разъевшиеся вампиры, но – вампиры-марионетки… Да! это точно! – никто из алчущих быть сильными за счёт насилия и агрессии не минует участи раба; худшего из рабов. …А заодно – из круга – разглядел, что Ната так-таки и набедокурила. «Не слушай её, маэстро…» Хм.

…Когда маэстро и принцесса гуляли в горах, маэстро спросил:

– Что же ты, а?.. Разве так можно?

– Ох, Севочка, не трави душу… Не сдержалась! Миша теперь, когда появится, знаешь как задаст!

– Строг Петрович?

– Не то слово! Он меня уже лет сорок воспитывает-воспитывает…

– И всё, как с ушей дождик, – добавил я.

Но это было неправдой. Я успел узнать Нату: терпение, безоглядно любящее сердце, доброта… Ну, а срывы, – с кем не бывает срывов? – особенно, когда утыкаешься лицом – с размаха – в подлость и варварство. С кем? Со мной, по крайней мере, бывает. Худо только, что от этого подлость и варварство не гаснут, но – только крепчают. Нельзя – нельзя! – опускать меч на то, что нуждается в лечении. Изрубить – не исцелить. …Ну его, меч этот; ну его совсем! …Хорошо бы.

А трёпку Черноярцев учинил знатную. У-ух! Мы с ним даже малость побранились. Ната смотрела, хлопала глазищами и тихонько, отворотясь в сторону, хихикала. Очень уж ей было всё это весело!

-

Через несколько дней я уезжал. Миша ехал вместе со мной в поезде, до Ростова.

Я помнил об ожидающем ударе, о застывшей где-то над самой макушкой, но готовой обрушиться в любой момент лавине-грозе. И всё-таки нетерпеливая радость оказывалась сильней: очень уж соскучился по близким мне людям! – очень! …Я нашёл за прошедшие месяцы несколько ниточек, способных – возможно – всё изменить, высветлить, залечить.

Сидел, улыбался во все щёки.

Миша вернулся от титана с двумя полными кружками кипятка. Я засуетился на предмет заварки.

– А может, без заварки? – Миша плюхнул кружки на столик.

– Зачем же без заварки, если есть заварка? Вот ещё фокусы!

Миша наставительно сказал:

– Когда поэты улыбаются, так кипяток и без чая хорош. – Сел на диванчик, посмотрел на меня избоку: невесело, вдумчиво. – …А ты чего, собственно, улыбаешься?

– Соскучился, Петрович! По родному соскучился: семья, дом… Увижу скоро, понимаешь?!

Мишино лицо приобрело довольно странное – стянутое какое-то – выражение.

– Да ты, я гляжу, ещё и не готов совсем…

– Ну уж – совсем… – Я рассыпал заварку по кружкам, поболтал ложечкой. Повернулся к Черноярцеву, приобнял его: – Погоди, обниму всех, прижмусь покрепче, а там уж…

– Глупенький… Остриё удара поймает тебя на вдохе, сразу. А там уж – острию вслед – всё войдёт. Паузы не будет. Совсем не будет, маэстро.

– А…

– Что же касается семьи и дома, – перебил Миша, – так это… ты не серчай… я уже посмотрел: нет у тебя больше ни дома, ни семьи. Нету. Всё.

– Что?!?!

– Повторяю: нету. – Он с подчёркнутой аккуратностью взял со стола кружку. Отпил глоток. Поставил на место. – Ты, понимаешь ли, с нетерпением ждёшь встречи с тем, чего уже нет…

-

Миша оказался прав. Когда я вернулся, у меня уже больше не было ни дома, ни семьи.

А потом – хлынуло …

––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––

СТАРЫЙ ЛЕС… СКАЗКА… (глава в главе)

Осенние ночи 2002 года были холодными. В Парк, где, зарабатывая на хлеб, я угнездился сторожем летнего кафе, почти каждую ночь прибредал морозец. Мне приходилось – порыскав по окрестностям в поисках досок, палок, сухих веток – разводить в мангале огонь; грелся, любовался пламенем…

Парк находится в центре города. Через него пролегают трассы всех ночных ходоков: опоздавших на последний транспорт, изрядно надравшихся (что, как правило, сопряжено с осознанием своего одиночества), сексуально озабоченной молодёжи, всяких-прочих неясных особей… бомжей…

Разумеется, многие льнули к огню. Городские люди вообще стали забывать, что это такое – пылающий в заиндевелую ночь огонь. Они воспринимают его где-то на грани: между несказанным волшебством и пустотно-гр о хотным обманом…

Чёрная одежда, длинные волосы, борода – частенько вводили путников в заблуждение: очень многие принимали меня за священнослужителя, подрабатывающего ночным сторожем. Упрямо лезли за теологическими консультациями, требовали, охотно бухаясь на колени, отпущения грехов, а одна бомжевавшая неподалёку девица приволокла с собой целую связку иконок, с требованием: немедленно – тут же! – их освятить, за что и обещана была полубутылка водки.

Для человека, предпочитающего уединение и покой, вся эта суета-и-околесица оказывалась крайне утомительна.

-

В ту ночь, о которой и пойдёт речь, к моему костерку прибилась компания из трёх человечков: двое юношей и девушка. Все трое были сильно навеселе, и их прямо-таки распирало растолковать мне, что «все поп ы – мура», что «студенты ТГУ – это круто» и что «самое главное в жизни – как следует оттянуться».

Я попросил огонь показать мне моих непрошенных гостей, открыть.

…Из истяжно-прозрачной чаши огня смотрели несчастные, осиротевшие сердцем дети… тоскующие… умирающие… Не было в их душах ничего не развороченного, а всё – надкусано, надломлено, надорвано, и только в самой глубине – очень глубоко – виднелись испуганные бесприютные глазёнки, подёрнутые мутной бирюзовой рябью.

…Внезапно болтовня стихла. Треснул уголёк. Весельчаки-студенты замерли, застыли, как внезапно выключенные куклы-автоматы.

– Маэстро, плесни-ка мне чайку… горячего чайку…

– И давно ты здесь, Петрович?

Я налил ему кружку и вытянул через ограду ещё одно пластиковое кресло. Миша сел.

– Да минут пять. – Он хлебнул чая… Опять хлебнул… Ухватил из кулька конфету… – Принеси, пожалуйста, ещё три кресла.

– Зачем?

– Для них. Небось, всю ночь шлындрают.

Я принёс ещё три кресла. Подложил дров в мангал.

Черноярцев, мягко взяв за плечи, усадил студентов, руки их аккуратно сложив на коленях; во время данной процедуры мои суматошные гости даже не шелохнулись. Сел в кресло и сам. Закрыл глаза.

– Маэстро, расскажи им сказку.

– Да какую там сказку… Смутно мне, Миша, тяжело… Каждый день тяжело…

– Знаю. Ты захлебнулся своим бедованием и – гаснешь. Так ведь и совсем погаснуть можно!

– А может – уже…?

– Нет ещё… Когда будет «уже» я сам вырою тебе могилку и украшу колокольчиками. Ты же – на ПУТИ… Или совсем его не чувствуешь? – оглох, ослеп? А?

– Чувствую… но – за дальней далью… сквозь дымку… Что-то мешает мне…

– Расскажи им сказку, маэстро. Этим детям нужно помочь. Ты – придумаешь сказку, а я – отправлю их туда. Давай!

– Могу ошибиться, Миша, – построить не тот домик, который им сейчас нужен. Да и с чего ты взял, что не вытрясется всё через день-два, сохранится? В суете они, в беспросветной суете…

– А я постараюсь. Пока ты будешь рассказывать – они проживут всю свою жизнь, но – там, в твоём рассказе; во всём, – и что там будет, и что возникнет как возможность быть.

Из Мишиных рук колыхнулось покрывало, – покрывало еле приметной глазу лучистой энергии. Оно накрыло всех троих… обвеяло целиком… запеленало…

Я вгляделся в застывшие глаза, – зашагивая внутрь, отыскивая щёлочку-начало…

– Ну что? – Миша стянул кончики лучистой синевы, – связывая, сплетая их между ладонями. – Пора.

– Раз уж мне придумывать сказку, то будь любезен дать хотя бы начало… Я не вижу щёлочек. Никак не вижу…

– Ну, ты уж совсем, маэстро! Прямо на ходу разваливаешься, прямо рассыпаешься… Это же очевидно: последнее, что они воспринимали перед отключением как подлинность бытия – огонь. Сделай проводником огонь.

– Хорошо…

-

После – утром – я записал сказку, и теперь решил приложить её к этой книге. …Не всю, конечно, – совсем чуть-чуть, но – сохраняя направление и пространство…

-

ИЗ ОСЕННИХ ЗАПИСОК ЕЖА (фрагменты)

На поляне, в открытом каменном очаге, горел яркий осенний костёр. Воздух был тёплый, густой, почти летний…

– В мою чашку упал берёзовый лист…

– И в мою тоже…

– А вот ещё один!..

– И у меня…

Поднялся ветер, и огонь, почувствовав восхищение, поддержку, – полыхнул до самого неба, пролизнув в его черноте крохотное прозрачное пятнышко…

-

…Может давно, а может и совсем недавно, между корнями старой приветливой ели жил зверёк по имени У.

Зверьку очень нравилось бродить по белу свету. Он рано-рано вставал, умывался и отправлялся на все четыре стороны. Каждая сторона встречала его по-разному: то – насмешливо, а то – восторженно, то – радостно, а то – угрюмо. Но везде, где бы он ни появился, любопытство и удивление не покидали маленького бродяжку.

«У-У-У-У…» – говорил зверёк иной раз. А иной раз говорил: «У-У-У-У!!!!» И ещё: «ъуу». И ещё: «У-Уу-у-у…!» Одним словом: он просто-таки обожал у-укать.

Случалось, У делал передышку, – не путешествовал. В такие дни он обычно валялся на травке, разбросав как попало лениво обмякшие уши, или напропалую чаёвничал со своим другом, домоседливым ежом-литератором, редко когда забредавшим дальше дикого малинника, что за Большим Оврагом. Они подолгу и неторопливо беседовали за чашечкой чая; беседовали вдумчиво, беседовали хорошо. Но больше всего ёжику нравилось не говорить, а – слушать…

-

«…Однажды, шагаючи по незнакомым ночным местам, У вынужден был остановиться по причине полнейшей и густейшей темноты. Не иначе как собирался дождь: тяжёлые, толстые, похожие на кокетливые коряги тучи плотно закрыли луну и звёзды. Ниоткуда не проникало даже лучика.

Плюхнувшись на оказавшуюся поблизости мягкую кочку, У прислушался…

Тихо здесь не было. …Шёпот, переходящий в гул… гул, переходящий в визг… визг, переходящий в бормотанье и улюлюканье… То ли – стоны какие, то ли – стуки… Ничего не понять!

– у-у-у-у-у-у-у-у… – сказал зверёк и с любопытством прислушался, – не отзовётся ли кто? – у-у-у-у-у-у-у-у…

– Ишь, развы-ы-ылся… – послышалось из темноты.

Зверёк поозирался кругом и сказал:

– Я у-укаю, а не вою. У-укаю я…

– Ишь, разъу-у-укался… – послышалось из темноты.

– А ты кто? А?

– Я не «ты», – послышалось из темноты, – я – «мы». Нас тут много. Тебя кто, собственно, интересует?

– Да все, – ответил У. – Я здесь ни с кем не знаком. Я не местный…

Застонало что-то вокруг, застучало…

– …А меня зовут У, – на всякий случай сказал У. – Зверёк такой… Ма-а-аленький!..

Застонало что-то вокруг, застучало, заскрипело…

– Я – горы, – сказали Горы.

– Я – лес, – сказал Лес.

– Я – ветер, – сказал Ветер.

– Я – эхо, – сказало Эхо. И, помолчав, добавило: – Я ветер… я лес… я горы… Я горы… я лес… я ветер…

– Уж как-то вас слишком много! – заявил зверёк.

Застонало что-то вокруг, застучало, заскрипело, закашляло…

– Ну и что? – хихикнули из темноты.

Зверёк засмеялся, набрал как можно больше воздуха и что есть силы дунул в сторону туч. Тучи мгновенно рассеялись-испарились, показались луна и звёзды. Стало светло. …И увидел У, что мчится он на лёгкой крошечной тучке; мчится непонятно куда... И хорошо ему отовсюду, раззамечательно!

(Рассказывая про всё про это за чашечкой чая, на полянке, У сказал, что тучка была очень и очень похожа на ежа. Ёж только хмыкнул. Но потом, улыбнувшись, заметил, что теперь ему – уж само собой! – понятно, отчего У так высоко взлетел…)

Они летели очень быстро, – так быстро, что с ближайших звёзд махом сдувалась накопившаяся за миллионы лет пыль… вся, без остатка! Облетели несколько раз луну, заметив при этом, что она чуточку побледнела…

«Скоро рассвет, – подумал зверёк. – Пора домой». А как только он это подумал – так сразу и различил впереди родные места: ель… поляну, обвитую ягодными лентами… сверкающие росой норки соседей…

Тучка присела на нижней еловой ветви. Зверёк погладил тучку, сказал «спасибо» и – быстро спустившись по стволу вниз – отправился спать.»

у-у-у-у…!

-

«…Чуть в стороне от дороги стояла невысокая, густо обросшая мерцающим разнотравьем башня.

Заглянув в широкий сумрачный проём входа, зверёк у-укнул. Ответа не было. Не пошевелились даже ромашки, росшие на кирпичном выступе; ромашки находились как раз на пути у-уканья и имели все основания заволноваться.

– Эй, ты чего тут забыл?

У обернулся и увидел остановившееся на дороге тележное колесо. Большое. Он видел это колесо и раньше: на горных тропинках… на взморье… в дюнах… Но оно никогда не останавливалось, всегда катило мимо.

Колесо стояло и выжидательно смотрело на зверька.

– Любопытствую… – У почему-то засмущался.

– Ну и чего тут любопытствовать? – строго спросило колесо. – Ты что, башен никогда не видел?

– Видел… – зверёк начал слегка обижаться. – И тебя видел… Ты из тех, кто никогда не здоровается!

– Здравствуй, – сказало колесо.

– Здрасьте-здрасьте…

– …Ну и что ты здесь нашёл интересного?

– Пока ничего, – ответил зверёк. – Вот ты, например, знаешь, что там внутри?

– Знаю, – сказало колесо. – А как же!

– И откуда же ты это знаешь!? Я сюда первый пришёл!..

– Колёса всё знают, – колесо улыбнулось и подкатило поближе. – Тебе разве мама этого в детстве не говорила?

– Ну и что там?

– Лестница.

– Какая лестница?

– Обыкновенно какая: каменная.

– Да нет, я спрашиваю: куда по этой лестнице попасть можно!..

– Да куда хочешь! Вот ты – куда хочешь?

– …Никуда. Просто любопытно…

– Значит, никуда и не попадёшь, – колесо захохотало и даже чуть-чуть подпрыгнуло.

Зверёк досадливо махнул лапой и полез в проём. …Метрах в двух от входа начиналась крутая каменная лестница, прижатая – по спирали – к изнанке башенных стен.

«И ничего оно не знает, – подумал зверёк, – только болтать гораздо. Сейчас поднимусь по лестнице… выберусь наверх… а там видно будет…»

Осторожно ставя лапки на шершавые полурассыпавшиеся ступени, зверёк начал подъём. Поднимаясь, он старался держаться ближе к стене и не смотреть вниз: перил у лестницы не было.

…По всему пространству – свободно, ничуть не стесняясь в скорости – мотались подвывающие сквозняки. Влажно дышала плесень. Обрывки паутины в поисках лучшей доли перелетали с места на место, цепляясь за выступы, за ступени, за зверьковую шубку… Иногда – ни с того ни с сего и на короткое время – начинал падать снег…

У шёл долго. Иной раз ему казалось, что прошли целые недели, а может и месяцы, с тех пор как он вошёл в эту башню и начал подъём. У очень устал, проголодался и даже стал проникаться равнодушием к своему любопытству. Снаружи башня была невысокой, но его путешествие внутри оказалось таким долгим, что это начинало походить на какое-то хулиганство! …А однажды, присев на ступеньку, зверёк даже всплакнул… Но – поднялся; поднялся и пошёл дальше.

Наконец – должно же это было когда-нибудь случиться! – впереди посветлело, подул свежий уличный ветерок… и похудевший У – весь в паутине, со стёртыми лапами – вышагнул из широкого проёма.

Яркими красками встретило его разнотравье. Ласковой тишиной встретила его дорога. А посреди дороги – улыбаясь и ехидно свесив язык – стояло колесо.

– Ну что, здороваться будем?

Зверёк молчал. Колесо, подкатив поближе, достало из кармана бутылку молока и свёрток с бутербродами.

– На, подкрепись, путешественник, а то смотреть на тебя горестно.

Зверёк уселся на траву и стал закусывать. Он ел один бутерброд за другим, чавкая, роняя крошки, прихлёбывая молоко. Колесо молча смотрело на него.

Наконец У почувствовал, что пришёл в себя. Он обтряс с шубки и усов крошки, пыль, паутину, – довольно вздохнул и сказал:

– Спасибо! Всё было очень вкусно! …Вот только я всё съел.

– Пустяки, – сказало колесо. – Ты сыт?

– Да! …и – очень вкусно.

– Голодному и корка сухая – в утешенье… Нашлындрался?

– Меня долго не было? – спросил У.

– Я понятия не имею, «долго ли тебя не было», – ответило колесо, – но тут тебя не было минут десять.

– Как же так… – У растерялся, – я наверное не меньше месяца карабкался по этой ненормальной лестнице! Да и вообще: я же шёл наверх, а теперь – опять здесь, и никуда не пришёл…

– Ну, я же предупреждало, – колесо смотрело укоризненно, даже с некоторой досадой, – чтобы куда-то прийти – надо знать, ощущать, чувствовать цель: куда. А в тебе было только любопытство! Любопытство – оно, конечно, мило… но и только; это пустое состояние, а из пустоты ничего, кроме пустоты, не получится. Ты шёл никуда – никуда и пришёл. Делов-то…

– Но почему так долго? – спросил У, и пожаловался: – Я очень устал… у меня стёрты в кровь лапки… это же безобразие!

– Никакого безобразия здесь нет, – строго сказало колесо. – Любая дорога трудна, если ты, конечно, идёшь, а не сидишь на обочине; хотя случается, что и сидя на обочине – полагают, что куда-то идут… Любая дорога долг а, если она соединена с упорством идущего, и, разумеется, рано или поздно она приводит куда-то… Если бы не твоё упорство – ты просто умер бы в башне от голода и усталости! Или – стал бы тамошним жителем.

– Бр-р-р… Вот ещё! – поёжился зверёк.

Колесо рассмеялось:

– Ну, не переживай так! Ты ведь сумел выбраться. …А в том, что пройденное ничего, помимо тягот, тебе не дало, виновато твоё «никуда». Иначе и быть не могло!

– Ты знаешь, сейчас я хочу домой, – сказал зверёк. Сказал, и – пригорюнился.

– Очень хочешь?

– Очень!

– Значит, скоро попадёшь домой, очень скоро, – колесо подмигнуло и взъерошило обвисшие уши путешественника. – А мне пора. До свиданья, малыш!

– Постой! Я не помню, куда мне идти, в какую сторону!..

– Да в любую, – хмыкнуло колесо, засовывая пустую бутылку из-под молока в карман. – Главное: не потеряй своего желания по дороге!

– В любую? И даже через башню?..