Главная страница Случайная страница
КАТЕГОРИИ:
АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника
Бесконечное счастье в бесконечности 8 страница
|
|
– Даже через башню! …Даже, даже, даже!..
Колесо укатило.
-
На своё удивление – зверёк очень быстро оказался дома.
Не умывшись, не попив чаю, – он притиснулся к корням, свернулся калачиком, натянул одеяло…
…Приснилось ему, что катят они с колесом… куда-то далеко… А за ними, распевая песни и дуя на бабочек, бежит усмешливая лохматая корова с огромным мешком бутербродов на пёстрой спине.»
-
…Огонь, почувствовав восхищение и поддержку, – полыхнул до самого неба… Пролизнул в его черноте крохотное прозрачное пятнышко… Устремился в него…
-
«…он плюхнулся в сугроб. Замер.
Ну, будто б и не было ничего другого – только сугроб-сугробище! …Сугроб его явно ждал!
«И дождался…» – мрачно подумал зверёк. Но тут же в нём шевельнулась рассудительная нотка: «Неожиданные неприятности бывают двух сортов: или, начавшись, они идут полосами, или – чередуются с приятностями, как шахматные квадратики… Или…»
Он шмыгнул носом, огляделся, и, успокоившись, стал счищать с себя снег.
Дорога домой не представляла особых трудностей: с недавних пор У научился летать. Поначалу он летал во сне, но – загрустил, закручинился… И тогда Ель посоветовала ему не разделять сны и явь на две половинки, а жить и в том и в другом – как в одном неделимом целом. У попробовал, и ему понравилось. С тех пор он никогда не спал; да и зачем? С тех пор он летал.
…Зверёк забрался на вершину сугроба, – приготовился к взлёту… Но – ничего не вышло: именно в этот момент кто-то ухватил его за заднюю лапу и потащил вниз.
«Полоса!..» – успел подумать У и оказался на чём-то мягком. Крышка заснеженного люка, через который его втащили, захлопнулась. Стало совсем темно…
В темноте-темнотище было тепло. В темноте-темнотище было уютно. Пахло знакомо… смутно, но – знакомо…
– Ну?.. – послышался хрипловатый голос.
– У-Уу-у-у!! – устрашающе и грозно заголосил У. – У-Уу-у-у!!!
– Ты чего, – удивился голос, – хвост, что ли, отморозил? Чего орёшь?
– Страшно, - сказал У. – Ты кто?..
– Я самый главный и самый кошмарный колдун! – торжественно заявил голос.
– Не-а… – сказал зверёк.
– Чего «не-а», – обиделись в темноте.
– Колдуны по-другому пахнут!
–Встречался, что ли?
– Ага. Сто раз!
– Хм… – голос задумался. – Это была шутка! …Но я открою тебе правду: я – самая раззамечательная в мире красавица, которая прячется здесь от многочисленных поклонников… У-ух, как надоели!
– Ничего себе, красавица, – У хихикнул. – С таким-то басом!
– Я простыла, – голос стал капризным и кокетливым. – А без света сижу, потому что ещё не умывалась. Но ты можешь заранее мной восхищаться!
– Не буду, – сказал зверёк. – И никакая ты не красавица! …И я домой хочу.
– Не пообщавшись с настоящим Золотым Драконом?? Не верю!
– С кем?
– С Золотым Драконом! Самое расчудесное чудо света! …Не хочешь?
– Хочу, – прошептал зверёк, – а где он?
– Это я, – с плаксивой печалью сообщил голос. – Я летел завтракать к Одинокому Северному Вулкану, да вот поди ж ты! – застрял в этом сугробе, напрочь застрял! Был неосторожен – и произошла трагедия…
– Какая трагедия…?
– Это не важно… и вообще – секрет… ох, какой большой секрет! – Голос утратил плаксивость и перешёл на таинственный шёпот. – Ты ведь тоже умеешь летать?
– Да… – робко сказал У.
– Тогда ты меня поймёшь! …Я скован снегами, я не могу расправить крылья и воспарить! Но ты, ты – послан мне в утешение: мы перезимуем вместе. …Я буду рассказывать о Золотых Драконах… об Одиноком Вулкане… о поющих звёздах… Хочешь? О, я многое мог бы тебе поведать! …Ну, и ты расскажешь что-нибудь весёленькое. Ладушки?
– Да какие ещё ладушки! Я же никогда-никогда-никогда не видел Золотых Драконов!..
– Зато – слышишь, – благодушно вставил голос. – Ох и повезло тебе, дитя…
– Но мне знаком ваш запах! Откуда же он мне знаком, если с Золотыми Драконами я никогда не встречался? …И мне кажется, что пахнет…
– Тьфу на тебя, – проворчал голос. – Ты что, на клумбу попал? Ишь, размахался носом…
– А пахнет… Медведем пахнет, вот кем!
– Ну и дети пошли… ну и дети…
Послышалось бурчанье, шлёпанье лап… Загорелся светильник… Рядом со зверьком, обиженно и грустно выпятив нижнюю губу, сидел старый толстый медведь; очень укоризненно сидел.
– Ну?.. Ну чего рот разинул? – Медведь потопал об пол валенками, поправил на плечах серый шерстяной платок и вздохнул. – Ну да, я – медведь… Что, впрочем, не исключает и других вариантов…
– Какие ещё варианты?!! – заголосил У. – Ты зачем меня сюда затащил?!!!
– Шуму от тебя… Чего шумишь-то? …Скучно было одному, вот и затащил. Опять же – познакомиться…
– А чего обманывал?
– А и никто тебя тут, кроме твоего носа, не обманывал!
– Ага, как же! Колдун… Красавица… Дракон…!
– Ох и дурачок…
– Сам ты…
– Нет, ну правда! Ты не обижайся, – но ты весь какой-то прямо-таки приземлённый, даже удивительно, что летаешь… Я же мог быть в темноте кем угодно, даже солнечным зайчиком! Эх, и повеселились бы!..
– Но это… это ведь не по-настоящему!
– По-настоящему… не по-настоящему…. Много ты знаешь о «по-настоящему», как же! Ха!! …Мёду хочешь?
– Хочу…
Они расположились за высоким столом, где – посерёдке – стоял высокий кувшин с мёдом, а рядышком – стопка блюдец.
– В мире, малыш, – сказал медведь, разливая по блюдечкам угощение, – всё – всё что угодно! – по-настоящему, и – одновременно – ничего взаправду. …Сок будешь?
– Угу…
– Вот я и говорю… – Медведь выволок из-под стола бочку с соком, и, нацедив по края разлапистую кружку, придвинул её зверьку. – Вот и говорю: мы все – то и дело! – оказываемся в огромной бессветной прихожей. О её огромности мы можем судить только на ощупь – ощупью своих ощущений; если мы, конечно, готовы к этому… И там, из темноты – множество коридоров… коридорчиков… переходов… закоулков… Множество всяческих ответвлений… перепутий… гулких неясных этажей… Нужно замирательно прислушаться, выявив и поняв многорасцветье-многозвучание темноты, и тогда направление, желанное нашему сердцу, само – чудесным весенним цветком – полыхнёт в глазах и ладонях…! У-ух! …Ну, а если мы не готовы, то – ничего не понимая – начинаем метаться, блуждая и мельтеша. Мы становимся добычей коридорных закоулков… И, даже выйдя на яркий солнечный свет, – продолжаем барахтаться в тёмном мешке, зачастую сами о том не догадываясь…!
Медведь замер. И зверёк замер. Замерли даже блюдца с мёдом, глядючи обалдело и неподвижно на своих кушателей.
Медведь вздохнул:
– Вот…
– …Я, понятно, прошу прощения, – стеснительно сказал У, – но я ни фиг у шеньки не понял…
– Совсем, что ли? – оторопел медведь.
– Отчасти… – уклончиво, но печально подтвердил У.
Разлили по второй порции мёда. Медведь задумался.»
-
– Враки и бредятина! – заявила тётушка ежа, женщина серьёзная и хозяйственная.
– Ну… не скажите… не скажите… Есть здесь что-то… Что-то есть, да… – покряхтывал из угла дедушка.
– Ну давай, давай, читай дальше! – галдело молодое поколение.
Но наступало время сна, и ёж, улыбаясь, запирал свои записи в сундук, натягивал до самого носа одеяло, и – засыпал…
-
«…С запрокинутой вверх мордашкой, неподвижный, наблюдал У за бесшумным, невероятно красивым полётом Золотого Дракона.
О, он был золотой-золотой! …Даже валенки на его лапах отливали золотом… И серый шерстяной платок – развеваясь над заснеженным поднебесьем – всё больше и больше становился похож на невесомую золотистую колыбель, в которой – и это правда! – рождаются звёзды…»
-
Угли костра, разламываясь и сжимаясь маленькими пульсирующими вишнями, всё укр ы вищнее и глубже закутывались в вуаль пепла. Наполовину опустевшие вазочки с сухариками и вареньем рассеянно перебрасывались бликами – далёкими, ускользающими… – с неторопливой, нисходящей узорно и плавно осенней листвой… Подрагивал остывший чай…
Костёр угасал. Ёжик и зверёк придвинулись ближе друг к другу – замирательно, ласково… – близко всматриваясь в слабеющее сонное пламя… Как можно ближе друг к другу…
-
к вопросу «о чудовищах»…
«… Оно медленно, тяжеловато и неуклюже плескалось в дальнем озёрном заливчике, там, где камыши… камыши… камыши… Там, где висящий на тонких осторожных нитях туман был приветлив и мягок…
Иногда на камыши наскакивал ветерок, слегка раскачивая их, тревожа. Синели низкие туч. Зеленели высокие травы. Беспокойные трескучие стрекозы, синие и зелёные, мельтешили во все стороны, – все стороны лаская глянцевыми искрами животов. Моросил неохотный полусонный дождик.
… Оно перевернулось на спину, тяжеловато и неуклюже… закашлялось… зябко повело плечами…
«Вот: озеро… озеро… озеро… Именно здесь, – то тут, то там, – чужие… родные… и всякие… кто-нибудь ещё… именно здесь… Где?... Озеро… озеро… Какой редкий и вялый дождик... будто его и нет вовсе… Родные… Это круги на поверхности озера… Дождик… Где? – где вы?..
Всяк кому не лень… Всюду… Озеро… Какой редкий и вялый дождик… Ну надо же….»
Натужно подгребая задним лапами, Оно стало затискиваться в камыши. Булькало, кряхтело, но старалось быть аккуратным, чтобы не повредить, не покорёжить удивлённых таким соседством зарослей. Медленно продвигалось. …Затихло.
-
Над озером, как над лицом – зеркало, – опрокинулся гром.
И пришло – покоем, прятальным сном – утишливое забытьё…
И пришёл Дождь: ливневый, кромешный…
…Но раздало-растеряло Оно все чешуйки. Но, сквозь голое тело, – в сон его проник, просочился Дождь…
-
– Привет, – сказал Дождь.
– Уходи… – сказало Оно.
– Привет! – сказал Дождь. – Ты здесь, в камышах… Зачем ты здесь? Мне это печально.
– Мне хорошо, - сказало Оно. – Мне сейчас хорошо… в камышах… Уходи! Для чего ты беспокоишь меня?
– Я искал тебя на озере, и – не нашёл… – сказал Дождь. – Почему ты покинуло его?
– Там нечего покидать, – Оно вздохнуло, – озеро уходит… Бывает, что озёра становятся океанами… но это – редко… а чаще: они уходят, и там, где было озеро, – остаётся болото…
– Но я видел, видел озеро! – крикнул Дождь. – Оно целое и невредимое!
– Ты видел его вчерашнее отражение. Всего-то и навсего… Да, отражение…
– Но ведь озеро – это ты! – удивился Дождь. Ты – вот оно… ты – здесь!
– И я ухожу, – сказало Оно.
– Не надо, – попросил Дождь. – Как же без озера? Без него – нельзя! Ишь, чего выдумало…
– Не ерунди, – сказало Оно. – Уходящий – куда-нибудь да приходит. Ищи озеро там… где-нибудь там… там…
Дождю вдруг почувствовалось, что он очень устал; как-то сразу и очень… Бережно придерживая каждую капельку себя – он скользнул за камыши… за лес… за невнятность далёких гор… Но чудилось: стоит только взметнуться камышам – проминая береговую линию, раздвигая пределы – Дождь незамедлительно вернётся, вернётся обязательно. Иначе он – попросту – не смог бы жить, иначе он – попросту – не смог бы верить, и любить – не смог бы, и быть любимым…
«…Мои чешуйки перемешались с илом… И слабеет, слабеет память, – не найти…
Ах, как долго – как долго! – я живу на предельном, раскалённом гребне застывшего крика. Я понимаю – почему… но вместе с тем – недоумение: почему…? Понимание и недоумение – одновременно… Это ли не странность?
Но странно, странно…
Но так странно видеть жадные руки, не знающие меры своей жадности… Видеть трусость и подлость там, где есть тысяча возможностей избежать этого… Видеть глупость, равнодушно проходящую мимо сокровенных дверей… глупость, которая осознала себя, но осознание отбросила, растоптала…
Так странно осязать утаённые в ряске и сумерках останки того, что сулило явиться величайшим и небывалым… Осязать глухоту и чванливое онемение сердец, – глубокие застывшие следы в текучести вод…
Так странно слышать: «ты жесток!» от тех, кому в трудное время ты подставлял плечо… Слышать: «ты безумец!» от тех, кто рядом с тобою становился мудрее и выше… Слышать: «ты чудовище!» от тех, кто находил у тебя утешение и уверенность в своих силах…
И – никогда! – хотя бы: «эй, жестокое безумное чудовище, тебе не холодно? ты не устало? …почему ты плачешь?» А и впрямь: кому и какое дело, почему плачет чудовище… Захотело – и плачет; у него для этого свои – чудовищные – соображения. …Ну, холодно, ну, устало… И что? Эка невидаль…!
Недоумение и понимание – одновременно… Это ли не странность?
…Но понятно и не вызывает ни малейшего недоумения: мы с озером – неразделимы; куда нам друг без друга? Мы вместе пришли, и уйдём – вместе. …Сколько нам с ним ещё кочевать, уподобляясь переменчивым бродячим миражам на бесплодных равнинах – кто знает? Ясно одно: когда-нибудь – это обязательно случится! – озеро станет океаном.
… Океан-ДОМ, океан-ПТИЦА, океан-СОЛНЫШКО … Кто скажет мне, несмышлёнышу, долгой ли будет дорога, трудным ли будет ожидание?
Но: мы продолжаемся! Да!..»
-
По озеру пробежала рябь. Залопотали-запели тихохонько камыши. Сдвинулись, и – сдвинувшись – сомкнулись берега.
-
«В дорогу… в дорогу… в дорогу…!»
-
…Смена среды обитания не слишком-то и удивила озёрных жителей, не вызвала особенного беспокойства. Да и с чего? Болотце, по правде говоря, оказалось и обширным, и тёплым, и довольно-таки комфортабельным. Здесь было сытно, основательно, обустройно, – не в пример предыдущему обиталищу. Здесь каждый имел свой уголок, свои обязанности, свою собственную уверенность в завтрашнем дне, где не было места ничему устрашающему, теребящему. Никакими кошмарами, навроде возникавших иной раз на озере океанских веяний, – здесь и не пахло. Нынешние – болотные – жители не печалились: ничего, кроме удовольствия и приятности, произошедшее не вызывало.
…И только некоторые из них, пугливо уклоняясь от пренебрежительных и осуждающих взглядов, изредка рыскали по окрестностям, пытаясь отыскать хоть какую-нибудь лужицу, способную прозрачностью и глубиной напомнить озеро… Озеро…
Лужиц было много, но они быстро высыхали, оставляя после себя ладошку ребристой потрескавшейся земли…»
-
– Ну что, – спросил ёж, – я всё записал верно?
– Да-да, конечно… – рассеянно отозвался зверёк.
Они сидели у догоревшего, лишь изредка пропыхивающего жаром костра. Сидели, молчали, помешивая палочкой угли…
И было им вместе уютно-уютно.
И было им немножечко грустно…
-
о нём…
«Жёлудь встрепенулся. Жёлудь приподнял укрывавшую его травинку и осмотрелся вокруг…
Становилось всё более и более сыро; совсем сыро. Сверкали молнии. Отовсюду шумело и грохотало. Отовсюду темнело; и темнота – шагая размашисто, шагая уверенно – уклонялась от всяческих попыток высветлить её, гасила длинными зыбкими руками все огоньки и блики.
Жёлудь вежливо осведомился о происходившем у лежащей рядом Сухой Ветки и узнал: надвигается большущий повсеместный потоп; всё будет перевёрнуто и раздавлено, всё будет сметено и забыто. …Как вам это?
Жёлудю это не понравилось и очень огорчило: как же так?! – всё-всё…
…Заплакал; стряхнул слёзы; нахмурился, решительно сверкнув маленькими глазёнками… Но – после, после… но – непременно!..
Он стал затискиваться-зарываться в землю, уходя как можно глубже, затрамбовывая-закрывая за собой следы прохожденья. Он вжался в переплетения корней… уцепился покрепче… зажмурился…
И заснул.
-
…И пришла Большая Вода, – переворачивая и давя, сметая и предавая забвению…
…И ушла Большая Вода. Ушла не вовсе, – но надолго, но далеко…
-
Жёлудь проснулся.
Он вздохнул глубоко, стряхивая с себя синяки, ссадины, кошмары. Он расправил плечи, бережно, но настойчиво раздвигая всё, что мешало ему, и – упираясь крошечными, но сильными корнями в размокшую землю – возрос.
-
Как зачарованные смотрели все, кто мог и хотел смотреть, на появившийся посреди болотистой пустыни молодой ДУБОК…
Он рос. Он поднимался в высь с невероятной, стремительной быстротой, никого не задевая локтем, никого не устрашая. Он рос-возносился, наливаясь упругой звенящей силой, весь в сполохах красоты, весь в шелесте неувядающих зелёных листьев.
…И рос вместе с ним, укрепившись на самой сильной и прочной ветви – будто бы игрушечный, но самый что ни на есть настоящий – ДОМИК.
-
ДУБ вырос, спокойно и нерушимо слив свои корни с землёй, сокасаясь тёплыми изумрудными губами с небесным сводом.
-
…Но пришло время, и вновь – предваряясь сыростью и темнотой, молниями и страхом – пришла Большая Вода. …И удивилась.
Нечего было крушить, нечего было переворачивать, сметать, предавать забвению: всё-всё-всё сущее, всё, что только имело причины опасаться и трепетать, – собралось в ДОМИКЕ, стоящем на одной из ветвей прекрасного, сильного, пронзительно высокого ДУБА.
Всё-всё-всё!
Внутри ДОМИКА ярко горел очаг, – согревая, наполняя все – даже самые робкие – сердца ликующим светом. Там было уютно; настолько уютно, что каждый мог, оставаясь самим собой, – оставаться со всеми вместе, неразделимо. Там было весело; так весело, что всё происходящее внизу казалось нелепым и смешным наваждением, зряшным м о роком. Кто-то – отплясывал, кто-то – крепко обхватив цветастую блескучую чашку – лакомился душистым чаем, кто-то – найдя собеседника, которого искал всю свою жизнь – говорил и говорил… слушал и слушал…
Ни пошевельнуть ДУБ, ни добраться – хотя бы!.. – до самых нижних его ветвей Большая Вода так и не смогла.
Она побурлила вокруг могучего дерева, – то обмывая, то пачкая его ствол… Вздыбила несколько удивлённых волн… Немножечко потрясла – топоча – земную твердь… И – кажется, улыбнувшись – ушла. Ушла навсегда.»
-
продолжение
…Тихонько треснула, а треснув – упала сухая ветка. Трепетнулся лёгкий ветерок.
Я посмотрел наверх: небо высветлилось, посвежело; от утренних звёзд, отливающих бледным голубоватым серебром, доносилось ощущение улыбки… скользящих флейтовых нот… И приятно от этого было, и было от этого хорошо, спокойно.
Миша, покряхтывая и что-то бормоча, выбрался из кресла; направился к столику с термосом, на ходу оборачиваясь и поглядывая ласково на спящих с открытыми глазами студентов.
– Миша, что теперь?..
– Да ничего. Сейчас отправлю их домой, – пусть поваляются в постельках… до вечера. Ну, а с вечера – у них начнётся совсем другое житьё-бытьё.
– Какое – «другое»?
– В них пот е плеет, понимаешь? Они больше не смогут жить с оледеневшими угольками в сердце. Они будут отогреваться, – понемножечку, но всё больше и больше; отогреваться, и – согревать других, тех, кто рядом. Главное было – расшевелить.
– Полагаешь, я угадал со сказкой?
– Похоже, что так.
Миша налил себе чайку, сделал несколько малых глотков, поставил чашку, и – резко развернувшись – хлопнул в ладоши:
– По домам, малыши! По домам! Доброго пути!
Ночные мои посетители-гостеватели встали; одновременно, быстро, но – с мягкой, даже нежной, плавностью движений. Не говоря друг другу ни слова – направились к выходу из Парка. Я смотрел им вслед и видел синие лучистые искорки, танцующие над их головами… по их плечам… по развороту твёрдо ступающих ног…
– Эй, горюн-грустец, где здесь можно поспать?
– Ты хочешь спать в Парке?
– Ага. Мне нравится это место: оно измученное, но – доброе, приимное. …Небось, зашагивал уже? – видел Старый Лес?
– Видел.
– Ты – умничка. Вот только затяжелел слишком, обмяк… Да ладно уж, ладно, – не будем об этом!
Миша обнял меня, вздохнул и стал вытряхивать из термоса остатки чая.
– Заварим свежий, а?
– Конечно, заварим. …С мятой?
– С мятой!
Пока я набирал воду и ставил котелок на угли, – Миша приникал-разговаривал с чаем и листочками мяты: шептал в них, держа в ладонях, легонечко дул. Через какое-то время – чаинки заблестели, став очень похожими на мелкую рыбью чешую. Миша бережно ссыпал их в термос.
Мы чаёвничали до семи утра, беседуя о недавних ветрах, о Старом Лесе, в пространство которого вели почти все парковые щёлочки-коридоры.
В семь часов, прихватив телогрейку и старенькое одеяло, я отвёл Мишу в заброшенное здание, метрах в двухстах от сторожимого мною кафе.
Место понравилось. Мы миновали горки мусора, листы фанеры, стайку линялых плакатов в одном из углов; отгородили лежбище от сквознячка, застелили одеялком…
– Ну что, доброго тебе сна, бродяга, не имеющий пенсии…
Миша захохотал.
– Спасибо, Севонька! Ночью увидимся; я здесь денька на три. …Ты покушать принеси.
– Мог бы и не говорить…
– Ты картошечки, картошечки принеси, и – маслица, маслица подсолнечного! Ладно?
– Принесу. Спи, Миша. Доброго сна. …Хорошо мне с тобой, – спасибо, что появился.
-
Принесённые картошку и салат он лопал с прямо-таки стремительной быстротой, удовольственно принюхиваясь к каждой картофелине; давно ничего не ел, это было очевидно. Еда ему встречалась раз на раз, как придётся. Иногда – Миша тощал до невозможности, но – несмотря на голод – Сила и Жизнерадостность не убывали, нет. Он говорил: «Не покушаешь сейчас – покушаешь потом, ерунда-то какая! А если и потом не получится, то – когда-нибудь; само всё образуется. Тропинки наших нужд мудрее нас, если мы, конечно, не насилуем их избытком своих желаний. Верно?..»
Ох, Миша, Миша! Солнышко…
-
…Ночью мы отправились-побрели в Старый Лес. Он принял нас, принял хорошо и охотно… жданно… встречательно…
С Мишей всё оказалось куда проще: сразу попали в самое лесосплетение, и – сразу – в гости.
––––––––– - –––––––––– - –––––––––––– - –––––––––––
Д А ЛЫЧ
Этот жаркий и пропылённый летний день – прямо-таки весь день! – был у меня… ну, какой-то ударятельный, честное слово! Ударятельный – это об меня то и дело ударялись, на улице и в транспорте, почтенные гражданки и не слишком почтенные граждане. …И когда я вечером, часу в одиннадцатом, вышел из дома, первое, что случилось, – в меня врезался на полном ходу юркий и довольно скоростной старикашка, бомжеато-суворовской наружности.
– А вроде бы пожилой человек, – сказал я, потирая порядком обдолбленный за сегодняшний день живот, – а так носитесь! Что же это вы!
Старикашка, поелозив, стал подниматься с асфальта, бормоча что-то вроде: «Ходят где ни попадя всякие шкафы, продохнуть нельзя!..»
– Вам помочь?
– В колхоз езжай помогать! – там-таки комбайнам самое место!
«Экая ядовитая персона!» – подумал я и, отвернувшись, стал открывать бутылку с минеральной водой.
За спиной раздался железный скрежет. Оглянулся: ядовитый старикашка с тоскливой настырностью ковырял, ухватясь за расщелину, железную дверь подъезда; выходя – дверь я захлопнул. …Пыхтел. Стонал. Не сдавался, – дверь так и сяк уцепливал, егозил плечом.
Стало любопытно.
– Не тягостен ли вам сей труд? – благожелательно спросил я. – В ваших-то преклонных годах? По силам ли?.. …Может – с разбега?
Старикашка сердито обернулся:
– Иди отседа, амбал! Иди! Разбулькался тут, как коза на водопое!..
Он достал из кармана – то ли проволоку, то ли инструменты какие-то замысловатые, – и стал, изогнувшись дугой, ёрзать своим металлоломом в замочной скважине. Я наблюдал.
Взломщик из старикашки был явно аховый, – средства взлома сыпались из рук, дверь же – не реагировала вовсе; плевать она хотела на этого обормота! Мне стало совсем весело.
– Дедуся, может – в обход? …Не столь прямолинейно, а? – Вид старикашки излучал свирепость: вспотевший Суворов, да и только! – Помните, как Александр Васильевич, в Альпах? Сверху – вниз! …Вы бы с крыши попробовали, что ли…
– Зашибу! – прохрипел «Суворов», глядя на меня с явным расположением к драке.
Драться не стал, – различие весовых категорий… возраст… Только что-то прошипел бранчливое… Сел на лавку. Я подошёл, протянул ему бутыль с минералкой:
– Остудитесь, сударь.
Тот сердито зыркнул, но воду взял.
– Всё образуется. Рано ли, поздно ли… При вашем-то темпераменте!
– …Это второй подъезд?
– Да, второй.
– Ох…
– А может – не примите за дерзость! – вам открыть?
– Как это?..
– Ключом. Я живу в этом подъезде и у меня, естественно, есть от подъездной двери ключ.
Я открыл. Старикашка сидел, хлопая ресницами и растерянно поглядывал внутрь подъезда.
– Вы только, если не застанете того, к кому шли, – не изголяйтесь над квартирной дверью, а то соседи вызовут милицию.
– Да может, его и нет…
«Суворов» очевидно оробел и выглядел как-то обеспокоенно. Мне сразу представился его героико-победоносный близнец, который – ну как на картине! – съезжая с Альп на собственной заднице, неожиданно, где-нибудь посерёдке съезда, наткнулся движительным местом на выступающий камешек…
– Вы поднимитесь, позвоните…
– Угу…
– Вам какой этаж?
– Второй. Квартира…
Он назвал номер моей квартиры. Очень любопытно.
– Мне Всеволод Сергеевич нужен. Шмаков. …Не знаете?
– Знаю. Я – Всеволод Сергеевич.
Старичок поднялся. Мордашка его неумеренно удлинилась.
– Вы?
– Я. Паспорт могу показать. Показать?
– …Маэстро?
-
Так я познакомился с Д а лычем, – Андреем Даниловичем, – внешне, для окружающих, непоседливо-язвительным, но на самом деле очень и очень милым, очень талантливым и очень добросердечным человеком.
Он приехал ко мне со своими стихами. Со стихами, которые были хороши как стихи, но безжизненны как поэзия… Отлично сработанные пустышки, хотя – с просверками возможного наполнения. Для того его, собственно, Миша ко мне и отправил: разобраться.
Забегая вперёд, скажу: разобрались. Не сразу, конечно, – неделю с хвостиком потратили, но – разобрались; учиться Д а лыч умел, охотно, всерьёз, – проникая-усваивая сразу и навсегда. У него был скошен акцент восприятия Открытого Потока; вдохновение только краешком, кромкой задевало его, – распахивая, но не наполняя. Это частое явление! Увы, не так уж мало потенциально талантливых, застрявших где-то на грани выдоха, людей существующих как графоманы! Их тянет к ручке… тянет к бумаге… Они даже могут, со временем, стать весьма и весьма изрядными профессионалами… Да: пусто… пусто… пусто…
Для букетика-Миши стихи всегда проступали очень насущной и яркой частью жизни. Миша часто – очень часто – работал со стихами-метафиксациями. Он ходил, плавал и летал в них… Он дотрагивался через них до тончайших, не находимых по-иному, ниточек… Он наполнялся и наполнял, – привнося, избавляя, целя…
Находиться в метафиксациях Далычу очень понравилось. Да только – не в своих… Не получались у него свои. Чувствовал – может, способен, дано, но слова – раз за разом – падали на бумагу безжизненными. Миша поначалу утешал, говоря, что метафиксаций – множество; пользуйся ими, будь в них! А только Далыч не унимался. И тогда Черноярцев зафутболил его на лечение; и не его первого, – меня при этом особо не спрашивая.
-
Как-то, в одну из ночей, в Парке, – я попросил Далыча рассказать мне о своей встрече с Мишей. Далыч жутко засмущался, запунцовелся, зашмыгал носом. «Ты чего?» – спросил я. – «Да, понимаешь, коряво как-то вышло, нелепо… – вздохнул. – Петушистости во мне – пудами, хоть в тачку складывай и огород удобряй. С детства маюсь… – опять вздохнул, – никак не избуду. – Эх!..» – «Ну, расскажи как есть…» Повздыхал Далыч, поохал, но – рассказал. Причём начал издалека, чуть ли не с младенчества, – а повстречались они года три назад!
Впрочем, не потянуло меня очень уж сокращать его повествование; разве что, в количестве слов…
-
«Родился я в тридцатом. …Понимаешь, как-то пронесло меня мимо всякой дряни, кровей, грязи. Война ничуть не коснулась, разве что – недоеданием. На фронт – рано; а как представлю, что могло довестись стрелять по живому – жуть берёт! Сам-то я с Северного Урала, – никаких оккупаций, никаких приграничных угроз. Ну, и позже, – два раза лагеря обминул… В первый раз – с этапа, в самом начале, бежал; в бегах документами разжился, – блатные помогли. Во второй – накатило: сам пришёл в органы и заявил начальнику, до которого пустили (с моих слов: мол, по важному делу), что эти вот – потыкал пальцем в портреты над его столом – падлы вонючие, и – начальнику в морду, в морду! Пока он глазами-то в углу хлопал, я подхватился и – тю-тю! …Документики потом пожёг, – обзавёлся, по времени, новыми.