Электронная библиотека научной литературы по гуманитарным 33 страница

На 1970-х гг. лежит отпечаток поколения хиппи с их девизом «make love, not war!» 11. Каков лозунг для развитой цивилизации риска в на­чале xxi века? Может быть, «make law, not war!» 12 (Kaldor)?

Адекватным ответом на террористическую угрозу является по­этому космополитизм. Это означает, что каждый из нас, кем и где бы мы ни были, имеет право на жизнь, мечты и на желание приблизить мир, в котором каждому будут обеспечены эти права. Мир, в котором

занимайтесь любовью, а не войной! (англ.). 12 занимайтесь законом, а не войной! (англ.).

ГЛАВА viii. МАЛЕНЬКАЯ НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ…

будут побеждены ужасы терроризма, мучения из-за нищеты, страда­ния от этнических преследований, неграмотности, несправедливо­сти, болезней и непрочности человеческой жизни, мир, в котором террор не сможет пускать корни и цвести пышным цветом. Но под­лость тут в том, что эта красивая идея может быть отлично использо­вана и вывернута наизнанку для воплощения в жизнь ее абсолютной противоположности.

В США сформировался странный дискурс, в котором малопочет­ное понятие «империя» стало рассматриваться как некая ценность. В рамках этого дискурса 11 сентября доказало недостаточность амери­канского участия и американского присутствия в мире. Необходимо, дескать, решительнее и эффективнее внедрять во всем мире амери­канские ценности — the american way of life 13. Идея, по-видимому, заклю­чается в том, что необходимо превратить всех людей в американцев, чтобы американцы могли безопасно жить в мире без границ.

Террористическая угроза глубоко потрясла культурную нервную сис­тему США и вызвала бурю патриотизма. Эта угроза ввергла правитель­ство США— в соответствии с приматом внутренней политики — во внеш­неполитические акции для истребления внутренних врагов во внеш­нем мире, борьбы с террористической опасностью, внезапно ставшей глобальной. Благодаря террористической атаке американская военная и внешняя политика вновь обрела давно желанный образ врага, кото­рый позволяет четко сфокусировать общественное сознание на одной точке ради мобилизации одобрения и поддержки внутри страны и вне ее, поверх границ, партийных лагерей и государств. Кроме того, доми­нирование военных точек зрения позволяет вывести это коалиционное образование из тумана всеобщего одобрения (или критики) и ввести его в ясную колею выбора «или — или». Так открываются шансы сколо­тить новые коалиции между традиционными противниками, т. е. свя­зать Россию и Китай в «альянс против терроризма». Это удается тем ус­пешней, что каждая из этих стран получает таким путем желанную сво­боду действий, чтобы безжалостно обрушиться на своих террористов, не опасаясь обвинений из-за рубежа в нарушениях прав человека.

Чтобы реалистически оценить эти шансы государств на самоупол­номочивание, открывающиеся в результате опасности террора, важно провести различие между традиционным образом врага-государства, с одной стороны, и с другой — транснациональным образом террори­ста-врага, который первично относится не к государствам, а к груп­пам, сетям и отдельным лицам. Именно транснациональность, т. е.

американский образ жизни (англ.).

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

отсутствие привязанности к конкретному месту отсутствие унифи­кации, государственности и потенциальное всеприсутствие террори­стических сетей и соответственно гибкие местные и групповые об­разы врага, делают возможным укрепление и обновление гегемонии могущественных государств. Ключевой вопрос звучит так: кто и на ос­нове каких критериев дает дефиницию того, кто является трансна­циональным террористом и кто им не является?

В соответствии с существующим положением вещей это делают не судьи и не международные суды, а могущественные правительства и государства. Они уполномочивают самих себя, бесконтрольно ре­шая, кто есть их террорист, их бен Ладен. Так, американский президент Джордж Буш установил, что Ирак, Иран и Северная Корея образуют ось зла и их правительства необходимо либо свергнуть, либо лишить способности производить оружие массового уничтожения, угрожаю­щее США и другим странам. Одновременно он возвещает, что лагеря и сети «Аль-Каиды» существуют по меньшей мере в десяти странах сле­довательно, необходимо обезвредить десять тысяч потенциальных тер­рористов. Нередко сюда причисляются все группы и лица, которые мо­гут быть каким-то образом поставлены в связь с членами «Аль-Каиды». «Мы не позволим самым опасным в мире правительствам и режимам угрожать нам самым опасным в мире оружием», — говорит Буш, тем самым показывая, как с помощью политически сконструированных террористических опасностей удается держать американскую нацию в постоянной мобилизационной готовности и одновременно оправ­дывать рост военных расходов. Алармистская риторика американ­ского президента описывает анонимного врага скорее в метафизиче­ских понятиях: враг есть зло, а не группа террористов и поддерживаю­щих их стран. При этом он вполне мирится с парадоксальным фактом, что благодаря универсализации террористические группы получают из рук своего врага необходимую и желанную для них грамоту на при­знание их глобального могущества. И если учесть, что СМИ то и дело живописуют возможные и невозможные детали террористических атак, что запуганной общественности тем самым то и дело демонстри­руют миниатюрность средств, несущих в себе (при умелом использова­нии) колоссальную опасность, а с другой стороны, показывают прак­тическое отсутствие шансов на государственное противодействие ей, то не должно удивлять, что глобальное восприятие опасности стано­вится естественным спутником жизни и деятельности людей.

Все это приводит к одному и тому же результату: культура страха глобализируется. Народ уже не ждет социальную реформу во внутрен­них делах или новое великое изобретение, но в дурном предчувствии

ГЛАВА viii. МАЛЕНЬКАЯ НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ…

боится новых опасностей, которые вторгаются в мир. В обществах риска, утративших средства обеспечения безопасности, изначально данные природой и традицией, страх порождает хрупкое чувство общности. То, что возникает на наших глазах, есть эмоциональные и иррациональные проявления чувства общности людей, объединен­ных страхом; чувства, которое, весьма вероятно, станет питательной почвой для радикальных вспышек и движений под лозунгом отгора­живания от «чужих». Военно-политическая дефиниция угрозы терро­ризма канализирует и концентрирует эти страхи, в любой момент га­рантируя волны народной поддержки войны против того или иного врага — как внутреннего, так и / или внешнего. Пугливые люди без во­просов и протестов готовы смириться с вмешательством в самые ос­новы их жизни, что раньше было просто немыслимо.

Почти 250 лет назад Бенджамин Франклин предостерегал, что те, кто отказываются от насущных свобод ради хоть какой-то, пусть и не­долговечной, безопасности, не заслуживают ни свободы, ни безопас­ности. Эта мысль кажется старомодно суховатой в глобализирован­ной культуре страха, где растет готовность платить за утраченную безопасность звонкой монетой свободы.

После 11 сентября 2001 г. политика предоставила доказательства того, что в качестве жертвы на алтарь террористической опасности были с легким сердцем возложены фундаментальные свободы. США приняли, причем без всякой иронии, закон под названием «Патрио­тический акт», который, помимо прочего, усиливает роль высоко­технологичных систем слежки. Если такая тенденция сохранится, то в стране не останется ни одного телефона, который бы не про­слушивался. Кроме того, полиции разрешается контролировать элек­тронную почту и Интернет. Дядя Сэм будет знать, кто goodies и кто badies^li и где они сидят. Неудивительно, что все прочие страны в мире следуют этому примеру и расширяют царство электронного прослу­шивания. Все это оправдывается борьбой с терроризмом, но расши­ряющаяся власть может быть использована и в других целях.

Есть основания сомневаться в том, что мир после принятия этих антитеррористических мер действительно стал безопаснее. Можно усомниться и в том, что усовершенствованное государство-надзира­тель разыщет тех, кто решился действовать из подполья и плевать хотел на границы. Террористов непросто провозить в страну неле­гально, как это делают с нелегальными иммигрантами. Они будут разъезжать вполне легально, предъявляя настоящие паспорта. Мы

хорошие парни и плохие парни (англ.).

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

знаем, что не можем воспрепятствовать их въезду в страну и что мы едва ли выясним, кем они являются. Кроме того, мы знаем, что Интер­нет и все другие средства коммуникации обеспечивают не только де­ловые, дружеские и семейные контакты между всеми континентами. Благодаря Интернету отпадает необходимость встречаться в опреде­ленных местах, чтобы договориться о совместных акциях. Эти кон­спиративные контакты растворяются в новых коммуникационных по­токах «liquid modernity» 15 (Бауман).

Но тем не менее с помощью аргумента о необходимости контроля в транснациональных масштабах утверждается государство-надзира­тель в духе Оруэлла. В Вашингтоне настаивают на том, что угроза ве­лика, что мобилизация необходима надолго, что военный бюджет бу­дет расти колоссальными темпами, что гражданские свободы будут урезаны и что критиков, восстающих против этого, приструнят как «непатриотов» и изолируют. Кто защитит людей от этих предтеч кос­мополитического деспотизма, ликвидирующих базовые ценности мо­дерна для защиты самого модерна?

5. Самообоснование исключает демократию

«Родная почва не лжет» — вот кредо национального модерна. («La terre, elle ne ment pas» 16, — говорил Петен во время вторжения немцев, пы­таясь мобилизовать французов на борьбу с фашистским нашествием.) Кредо космополитического модерна — «Права человека не лгут».

Господство прав человека, легитимирующее само себя, не знает границ. Его распространение следует логике неисторического само­обоснования, т. е. не путем голосования, но через консенсус; не путем завоевания, а наоборот, путем не-завоевания; не через демократию, но через разумное понимание. Режим прав человека устанавливает универсальное, трансцендентальное и одновременно порождающее власть право, которое коренится уже не в привязке национального го­сударства к территории, а в выдуманной непосредственной данности индивида и глобальности, не подчиняющихся демократическому кон­тролю. Фактически возникает пространство ожидания для глобаль­ной власти военного порядка, где призыв к защите прав человека, как источник легитимности глобальной власти, всегда связывается с ожи­данием урегулирования актуальных конфликтов, не знающих границ и угрожающих режиму прав человека.

текучей модерности, современности (англ.). Земля не лжет (франц.).

ГЛАВА viii. МАЛЕНЬКАЯ НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ…

Тайное принуждение, ведущее к осознанию блага — власти самоле­гитимации, заступает место демократической легитимации. Среди ценностных принципов космополитического порядка, который уже не признает ни одной точки зрения, кроме собственной, самолеги­тимация заменяет легитимацию демократическую. Это значит, что триумфальное шествие космополитизма грозит возникновением кос­мополитического режима без демократии. «Космополитическая де­мократия» стала бы тогда фиговым листком, прикрывающим перед лицом а-демократии (не антидемократии) космополитического мно­гообразного общества ее недемократическое, морально-метафизиче­ское самообоснование.

Что делает космополитический режим, если взять режим прав че­ловека легитимным и / или легальным?

Возможно ли вообще говорить о незаконном или нелегитимном режиме прав человека? Или понятие незаконного, нелегитимного ре­жима прав человека есть лжепонятие, вроде белой вороны?

Кто или что принимает решение о легитимности или легальности режима прав человека?

Как режим прав человека соотносится с национальными конститу­циями и законами, с практиками демократически или недемократиче­ски легитимированных правительств?

Что решает, являются ли (и если да, то в каких случаях) наруше­ния прав человека, внутри данного государства считающихся закон­ными, для сообщества (каких?) государств настолько отягчающими об­стоятельствами, что они оправдывают военно-гуманитарную интер­венцию?

Кто определяет создание вооруженных сил?

В какой мере учреждение и развитие транснациональных союзных вооруженных сил для военного варианта гуманитарных интервенций в других регионах мира представляет угрозу иностранным государст­вам или побуждает придать вес космополитическому режиму прав че­ловека в противовес притязаниям национального суверенитета?

Что же создает авторитет тем членам международного общества, которые ощущают свой долг перед режимом прав человека; автори­тет, позволяющий вмешиваться во внутренние дела государств, хотят того или не хотят правительства этих государств?

Кто же дает общеобязательное (в правовом и военном отноше­ниях) толкование принципам и нормам космополитического режима в конкретных ситуациях, перед лицом дивергирующих экономиче­ских, моральных, военных опций и интересов против старого нацио­нально-государственного порядка, так что вопрос, какие источники

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

легитимности — старые национально-государственные или космопо­литические — действуют в этом случае, в свою очередь представляется «легитимным» дивергентным участникам, затронутым лицам и наблю­дателям?

Чем более общеобязательным становится космополитический ре­жим и чем больше усиливаются взаимозависимости между государст­вами, предприятиями и организациями мировой экономики, а также глобальными акторами гражданского общества, тем вероятнее, что вопросы такого рода приведут к тяжелым пробам на разрыв, по­скольку при смене национальной и космополитической перспективы источники уверенности меняются местами — и действительность, само собой, радикально меняется.

Ясно одно: легитимность и законность космополитического ре­жима не может завоевываться «снизу вверх», т. е. через демократи­ческое голосование и одобрение отдельных государств. Она должна обосновываться «сверху вниз», как бы дедуктивно, исходя из очевид­ной универсальности принципов и основных положений — из послед­ствий для всего человечества и для каждого отдельного человека.

«Индуктивное», демократическое обоснование космополитиче­ского режима покоится на аналогии между ролью отдельных госу­дарств, как членов международного сообщества, и ролью индиви­дуальных личностей, как членов национальных обществ. При этом упускают из виду следующее: государства являются коллективными ак­торами и, что не менее важно, гегемонистские государства, извлекаю­щие выгоду из экономического и политического неравенства внутри международного сообщества, заинтересованы в том, чтобы допускать только такие системы норм и правил, которые укрепляют и легитими­руют их гегемонистскую позицию 17.

Кроме того, круг акторов и организаций, чьи практики охватыва­ются и нормируются радиусом действия космополитического режима, больше по величине и отличается по составу от того, что предполага­лось старым понятием «международное сообщество государств». Кос­мополитический режим в своем притязании на урегулирование вклю­чает тех коллективных акторов, которые осуществляют власть наряду с государствами в глобальном пространстве. Сюда относятся трансна-

Демократическая легитимация прав человека «снизу», через игольное ушко национально-государственного консенсуса, подобна, таким образом, не толь­ко требованию, чтобы национальные государства сами лишили себя власти, но прежде всего требованию неподлинного, инструментального использования прав человека в национально-государственных интересах.

ГЛАВА viii. МАЛЕНЬКАЯ НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ…

циональные концерны, наднациональные государства, неправитель­ственные организации и особенно индивидуальные акторы в их от­ношении к государствам. Последние эффективно конституируются режимом прав человека вообще только как акторы с собственным правом по отношению к коллективным единицам действия.

В этом смысле практически исключается (во всяком случае, в дан­ных институциональных условиях) легитимация космополитиче­ского режима прав человека «снизу» (например, в форме голосова­ния на Генеральной Ассамблее ООН, читай: национальными государ­ствами), если только не будет создан институт космополитического парламента, который в качестве глобального суверена будет демокра­тически принимать решения, касающиеся условий глобального строя. Это, однако, не предусматривается; кроме того, данная опция трудно осуществима. Ибо это было бы голосование post hoc, которое только еще реализует легитимирующее одобрение. Так возможно ли, чтобы космополитический парламент легитимно отверг порядок прав чело­века? Едва ли.

В остальном основные примеры говорят в пользу того, что мораль­ное, политическое, легальное и властно-стратегическое значение ре­жима прав человека раскрывается независимо от его ратификации отдельными государствами, коренным образом затронутыми этим ре­жимом. Можно так сказать: режим прав человека разлагает националь­ную легитимность именно в тех случаях, когда государства по благим причинам отказываются от его одобрения и / или осуществления.

Возьмем Всеобщую декларацию прав человека, которая была под­писана в 1948 г. как часть Устава ООН, послужив не в последнюю оче­редь ответом на опыт холокоста. Многие сразу же навесили на нее яр­лык «мягкая», но, как выяснилось впоследствии, она оказалась весьма эффективной стратегией власти в период холодной войны. Разуме­ется, трудно оценить ее роль в крахе советской империи. Есть, однако, серьезные подтверждения того, что пораженный институциональ­ным артритом советский марксизм был делегитимирован не только отрицанием и нарушением прав человека, но что «корзина прав чело­века» воодушевила и уполномочила гражданское сопротивление про-тестных движений в бывшем Восточном блоке. Это стало историче­ски очевидным позднее, после падения Берлинской стены.

Аналогичное развитие демонстрирует также успешная история ор­ганизации «Эмнести Интернэшнл». Эта частная неправительственная организация трансформировала притязания прав человека на самоле­гитимацию в самоуполномочивание, сделав своим операционным по­лем притязание на юридическую силу, которой режим прав человека

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

Таблица 13. Трансформация легитимности мировой политики

обладает во внутригосударственной сфере. «Эмнести Интернэшнл» назначила саму себя глобальным обвинителем в сфере нарушений прав человека во всем мире перед судом глобальной общественности, созданным, как самоосуществляющееся пророчество, с помощью ин­формационной политики, ориентирующейся только на факты.

Этот пример успешного социального и политического самокон-ституирования глобальной правозащитной совести делает более от­четливой и воспроизводит фигуру самолегитимации, поворачивая ее в активно-организационную сферу. «Эмнести Интернэшнл» поставила перед собой задачу сделать универсальные права — через осознание их нарушения — одновременно постигаемыми на опыте, доступными для обоснования и, благодаря вызванному этим призыву к примене­нию санкций, эффективными. Их транснациональная организацион­ная форма создала независимый голос и инстанцию транснациональ­ного права, которая поверх границ и стен основанного на насилии го­сударственного права делала зримыми и подпадающими под санкции нарушения универсального права. Неправительственный характер

ГЛАВА viii. МАЛЕНЬКАЯ НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ…

организации придает этому голосу моральную достоверность на фоне правительств, горделиво выступающих во всеоружии средств государ­ственного властного и правового аппарата. Концентрация на индиви­дуальных случаях, т. е. на делах частных лиц против государств, имела двоякий результат: во-первых, патетика индивидуальной жертвы при­вела к тому, что индивидуальные по своей природе права человека в сравнении с государственным правом суверенитета выиграли в от­ношении наглядности и достоверности; во-вторых, практика обвине­ния государств перед лицом мировой общественности в нарушениях прав человека обеспечила убедительную обязательность притязанию режима прав человека на универсальность, особенно равенству го­сударства и государства, с одной стороны, индивида и государства — с другой.

Это привело к тому, что после окончания холодной войны исполь­зование режима прав человека во властных стратегиях стало затруд­нительным. Это значит, что наше различение подлинного и непод­линного космополитизма применительно к вопросу о правах чело­века было явно сдвинуто в пользу подлинного космополитизма. Перед лицом мировой общественности, чувствительной к нарушениям прав человека, стало труднее злоупотреблять Всеобщей декларацией прав человека в национально-государственных властных целях. Космопо­литический режим прав человека утвердил, таким образом, в мире нормативный горизонт ожиданий, который не только лишил реаль­ной силы в отношении властных стратегий старую национально-ин­тернациональную систему правил игры, но и морально обесценил ее. Однако в результате был одновременно создан политический и воен­ный вакуум, порождающий потребность в других военно-политиче­ских и экономических институтах и структурах.

Кроме того, свою историческую неправоту продемонстрировали две философско-политические позиции. Во-первых, марксистская точка зрения утверждает, что все концепции прав являются, в конеч­ном счете, буржуазными институтами, а потому политически и мо­рально предосудительно выдвигать универсализм прав человека в ка­честве основы и цели политического действия. Это марксистское мыш­ление опровергается без труда, поскольку оно упускает из виду взаимно усиливающие и подтверждающие моральный, политический и власт­но-стратегический аспекты всеобщих прав человека. Кроме того, это мышление находится в противоречии с традиционным интернацио­нализмом рабочего движения.

Во-вторых, теряет свою убедительность постмодерная точка зрения, утверждающая, что права человека являются поздним порождением

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

эпохи Просвещения, которое оказалось на поверку единственным крупным заблуждением с имперскими последствиями и потому само себя опровергло. Внутренний империализм универсальности режима прав человека, как должны аргументировать и рассуждать теоретики постмодерна, вступает в открытое противоречие с миром культурных различий. Но последние не только затрудняют, а исключают комму­никацию и горизонт общности прав человека. Присутствующее в по­стмодерном мышлении притязание на то, что через космополитиче­ский режим прав человека создается всеобщий, обязательный для всех нормативный горизонт ожидания, вызывает подозрения. Такое видение вещей может явиться поводом для репрессий и доминирова­ния одной культурной претензии над исключенными другими. Пред­ставление, что права человека, а также космополитический режим во­обще санкционирует именно это право быть другим, находится в яв­ном противоречии с постмодернизмом и категорически ставит под вопрос догматический постмодерный релятивизм.

Юрген Хабермас может торжествовать: марксистское и постмодер­ное сопротивление режиму прав человека терпит крах (точнее, оно съе­живается, превращаясь в имманентные споры). Речь идет об истори­ческих особенностях и культурном многообразии концепций прав че­ловека или о критике узких, дедуктивных, наивно-простодушных, т. е. только моральных и не властно-стратегических, интерпретаций прав че­ловека. Но тогда само признание выступления в защиту различий и плю­ральности указывает на то, что противники одобрения космополитиче­ского режима в предвидении консенсуса противостоят друг другу.

В той мере, в какой космополитический режим теряет своих вра­гов или поглощает и обращает их в свою веру, его внутренние проти­воположности и противоречия усиливаются, осознаются, запечатле­ваются в политическом пространстве и требуют институциональных форм выражения. Дэвид Хелд, например, предлагает скрижаль с се­мью космополитическими первопринципами, которые должны быть распространены повсеместно, создавая основу для определения того, какие права и обязанности индивидуальных лиц должны защищаться и как именно, каким образом люди могут принимать участие в дея­тельности институтов, управляющих их жизнью: «1. Равная ценность и достоинство

2. Активное участие

3. Личная ответственность и вменяемость

4. Консенсус

5. Рефлексивное самоопределение и коллективное нахождение реше­ний с помощью избирательных процедур

ГЛАВА viii. МАЛЕНЬКАЯ НАДГРОБНАЯ РЕЧЬ…

6. Инклюзивность и субсидиарность

7. Избегание серьезных нарушений и удовлетворение необходимых

потребностей» [Held 2001, 35].

Здесь мы не можем рассматривать эти принципы космополитиче­ского режима, как это весьма дифференцированно и убедительно де­лает Дэвид Хелд, но хотим указать на то, что открывается новый го­ризонт противоречий. Он наложит свой отпечаток на вид и способ формирования политической структуры и организации внутри космо­политического режима в национальных, интернациональных и транс­национальных пространствах. Уже сегодня вырисовываются подоб­ные противоречия и контроверзы, требующие политических и инсти­туциональных форм выражения, например, в полемике о том, в какой мере допустим приоритет прав человека по отношению к торговым ин­тересам или в какой мере усилия по защите окружающей среды и сти­мулированию экономического роста внутри отдельных групп стран относятся к усилиям по развитию торговли между странами, как над­национальные инициативы и инстанции, которые защищают и улуч­шают качество окружающей среды внутри различных стран.

Можно ли огульно применять принципы космополитического эко­логического режима к богатым и к бедным, к высокоразвитым и к ин­дустриализирующимся странам? Необходимо и законно ли выступать в защиту стратосферного озонового слоя или глобальной системы климата несмотря на противодействие стран, производящих товары или использующих ресурсы, которые играли главную роль в развитии индустриальных держав, в значительной мере повинных в возникно­вении озоновой дыры и связанных с ней опасностях?

Разумеется, можно доказывать, что следует предъявлять обвине­ния в нарушениях прав человека в таких странах, как Китай и Рос­сия, даже если это неблагоприятно скажется на перспективах эконо­мического развития, интеграции в мировую экономику, а тем самым — на торговых интересах западных государств. Но подобные аргументы иногда производят впечатление несколько далеких от жизни и оценят их лишь post hoc, после того как демократические режимы отпразд­нуют свой триумф.

Каков же королевский путь для осуществления прав человека? Одни говорят, что экономический рост и порожденное им благосос­тояние делают привлекательными права человека. Другие доказы­вают обратное: внутренняя демократизация и обеспечение прав че­ловека суть предпосылки для расцвета экономики.

Согласно существующим правилам наверняка нужно было бы под­вигнуть такие страны, как Бразилия, Индонезия и Малайзия, на за-

УЛЬРИХ БЕК. ВЛАСТЬ В ЭПОХУ ГЛОБАЛИЗМА

щиту многообразия биологических видов, заставить их отказаться от стратегий экономического роста, которые кажутся необходимыми правительствам этих стран. Было бы разумно связать режим свобод­ной торговли с экологическим и правозащитным режимами. Но как?

Является ли, например, законным инструментом исключение из ка­кой-либо зоны свободной торговли стран, которые нарушают демо­кратические правила игры и Декларацию прав человека? Можно ли обязывать государства — членов некой зоны свободной торговли — со­блюдать нормы экологического режима? Кто будет принимать реше­ния по этому вопросу?

Можно ли принятие решения об экспорте или импорте поставить в зависимость от степени соблюдения в этих странах прав человека и экологических норм и доверить это решение тем странам, где среди ценностей центральную роль играют экологические стандарты?

Могут ли государства по собственному сценарию вводить ограни­чения, защищая себя от абсолютно неприемлемых, с их точки зрения, практических действий и товаров других стран? Или подобные торго­вые ограничения являются незаконным инструментом?