Аристофан. Птицы. 696-699.

Теория Космического Эроса — животворящего и всепронизывающего начала — была систематизирована и категориально оформлена в философии Платона. Согласно Платону, Эрос как вселенское первоначало обусловливает и творческие потенции людей, реализуется не только в любовных и сексуальных, но и в творческих актах. Данная мысль, объединяющая биосферный и ноосферный аспекты мироздания, красной нитью пройдет через всю последующую философию. Половое влечение неотлимо от творческой энергии человека, скажет Николай Бердяев уже в ХХ веке.

* * *

В последующие века философия постоянно возвращалась к этой центральной проблеме жизни и человеческого бытия. Существенный вклад в осмысление биосферных и ноосферных аспектов внесли русские мыслители. В наиболее концентрированной форме дилемма “жизнь — разум” сформулирована в трудах Владимира Сергеевича Соловьева (1853—1900) (рис. 44). Его основополагающий трактат называется просто и ёмко — “Смысл любви”. Продолжая линию, идущую от древних, Соловьев возвел Любовь в ранг универсального вселенского Начала, не просто управляющего миром, но обуславливающего его как самый Мир. Без любви нет ни жизни, ни смысла существования, ни Бога, ни Человека. Обоснованию данного тезиса фактически посвящено всё творчество поэта и мыслителя.

Миросозерцание Соловьева с полным правом можно назвать Философией любви. (Так, кстати, и названа вступительная статья Арсения Гулыги к первому переизданию — после многих лет отлучения и забвения - трудов русского философа). О том же говорил и сам Соловьев — и в философской прозе, и в стихах:

Смерть и Время царят на земле, —

Ты владыкам их не зови;

Все, кружась, исчезает во мгле,

Неподвижно лишь солнце любви.

“Смысл любви” рубежное произведение Соловьева. Первоначально оно было напечатано в виде пяти статей в русском философском журнале, что позволило автору достаточно основательно изложить суть своего учения. В одной из энциклопедических статей он определял любовь как “влечение одушевленного существа к другому для соединения с ним и взаимного восполнения жизни”. В знаменитом трактате он наполняет данную дефиницию конкретным содержанием.

Главный вопрос (теперь бы мы сказали: биосферно-ноосферного содержания), который волнует философа: сводится ли половая любовь исключительно к продолжению рода или же она нечто большее. Вывод однозначен: половая любовь ведет прежде всего к человеческой целостности, где любящие существа — мужчина и женщина — в акте соития образуют некое новое сверхсущество в соответствии с законами, предписанными высшими космическими законами:

“Задача любви состоит в том, чтобы оправдать на деле тот смысл любви, который сначала дан только в чувстве; требуется такое сочетание двух данных органических существ, которое бы создало бы из них одну абсолютную идеальную личность. <...> В эмпирической действительности человека как такового вовсе нет — он существует лишь в определенной односторонности и ограниченности, как мужская и женская индивидуальность (и уже на этой основе развиваются все прочие различия). Но истинный человек в полноте своей индивидуальной личности, очевидно, не может быть только мужчиной или только женщиной, а должен быть высшим единством обоих”.

Именно в такой абсолютной целостности и преодолевается эгоизм, от природы присущий всему живому и в особенности — человеку:

“Эгоизм как реальное основное начало индивидуальной жизни всю ее проникает и направляет, все в ней конкретно определяет. <...> Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма. <...> Эгоизм есть сила не только реальная, но основная, укоренившаяся в самом глубоком центре нашего бытия…”

“Преодоление эгоизма” — задача, которую провозгласил еще Шеллинг, — возможна только в сфере любви. Во имя нее — сознательно или бессознательно — и приносится в жертву эгоизм. Людвиг Фейербах показал почему это происходит: любовный акт и половое соитие по своей природе таковы, что удовлетворяя свои в общем-то всегда эгоистические половые потребности и достигая личного чувственного наслаждения одна сторона (безразлично какая — мужчина или женщина) одновременно и неизбежно доставляет точно такое же удовлетворение и наслаждение другой стороне. Соловьев также подходит к аналогичному выводу, но формулирует его в сугубо абстрактной форме.

Философа больше волнуют совершенно другие проблемы. Например, насколько связан “пафос любви” с продолжением рода. Ответ: очень незначительно и несущественно. Совсем не редкость, когда продолжение рода, то есть деторождение происходит не только без какого бы то ни было “пафоса”, но даже и без любви как таковой — просто, как естественное отправление потребности. Это, с одной стороны, С другой, - можно привести сотни, если не тысячи, примеров, когда любовь достигала высшего, прямо-таки нечеловеческого развития, не сопровождаясь при этом никакой половой близостью, а потому не завершаясь, естественно, и никаким продолжением рода. Любовь Данте к Беатриче и Петрарки к Лауре являются высочайшими образцами того, чего может достигнуть человек в возвышенной любовной страсти и “пафосе”. Но хорошо известно также, что ни Данте, ни Петрарка не прикасались к объектам своего вожделения даже кончиком мизинца.

Соловьев продолжил и в определенной мере завершил решение грандиозной философской задачи — дать всестороннее обоснование космической сущности любви, предвосхищая одновременно и будущую био-ноосферную теорию.Человеку всего лишь кажется, что он является единственным источником любовной потенции, заложенной в его половых клетках и подкрепленной всей гаммой эмоций. В действительности же сексуальная энергия (то, что древние именовали Эросом) имеет вселенско-космическое происхождение. Говоря современным языком, она рассеяна в звездно-вакуумном и информационно-энергетическом мире, взаимодействуя в прямом смысле со всей Вселенной (Соловьев предпочитал подчеркивать ее божественную ипостась). Конкретные индивиды — мужчины и женщины — лишь временно аккумулируют и ретранслируют то, что в природе существует извечно. Получая порцию или заряд космической по своей природе сексуальной энергии, они реализуют ее в акте любовного соития, дабы дать продолжение роду и удовлетворить свои потребности носителей любви.

“Das Ewig-Weibliche” (Вечная женственность) — под таким названием Владимира Соловьев незадолго до своей смерти создал программное стихотворение:

Знайте же: Вечная Женственность ныне

В теле нетленном на землю идет.

В свете немеркнущем новой богини

Небо слилося с пучиною вод.

Всё, чем ерасна Афродита мирская,

Радость домов, и лесов, и морей, —

Всё совместит красота неземная

Чище, сильней, и живей, и полней.

Интуитивное созерцание поэта открывало перед читателями и многочисленными последователями в философии и поэзии великое значение Женского Начала: в Мироздании и человеческих сердцах — повсюду царствует воистину Космическая Любовь. Она же — воплощение Истины, Добра и Красоты. Развивая мысль Достоевского " Красота спасет мир", Соловьев утверждал: " В конце Вечная красота будет плодотворна, и из нее выйдет спасение мира". В поэзии на данной основе была разработана целая система нетленных образов — Дева Радужных Ворот, Подруга вечная, Лучезарная подруга и др., ставших опорными категориями русского символизма.

Александр Блок (1880—1921) (рис. 45) продолжил осмысление понятия Вечной Женственности. В его стихах под влиянием первой любви соловьевская Вечная Подруга превратилась в Прекрасную Даму и Деву-Зарю-Купину, под именем которых выступает будущая жена Блока, дочь великого Менделеева — Любовь Дмитриевна (рис. 46). Ей и был посвящен знаменитый цикл стихотворений и сборник поэта " Стихи о Прекрасной Даме", представляющий собой поэтический дневник становления возвышенного чувства Блока:

Белая Ты, в глубинах несмутима,

В жизни — строга и гневна.

Тайно тревожна и тайно любима,

Дева, Заря, Купина.

О, то была воистину неземная любовь! Действительный символ Любви! Зная свою будущую супругу с детства, он увлекся ею по-настоящему в 19-летнем возрасте, пригласив летом на даче на роль Офелии в любительском спектакле, где сам играл Гамлета (с тех пор тема Гамлет—Офелия превратилась в лейтмотив его творчества). Четыре года трепетной любви — вся она, как на ладони, в " Стихах о Прекрасной Даме". Четыре года трепетной любви - вся она, как на ладони, в " Стихах о Прекрасной Даме". И не только в стихах. Их письма той поры достойны стать в один ряд с перепиской Абеляра и Элоизы.

Александр Блок — Любови Менделеевой (10 ноября 1902 года): “Моя жизнь вся без изъятий принадлежит Тебе с начала и до конца… Если мне когда-нибудь удастся что-нибудь совершить и на чем-нибудь запечатлеться, оставить мимолетный след кометы, все будет Твое, от Тебя и к Тебе”.

Любовь Менделеева — Александру Блоку (12 ноября 1902 года): “ Нет у меня слов, чтобы сказать тебе все, чем полна душа, нет выражений для моей любви…Я живу и жила лишь для того, чтобы дать тебе счастье, и в этом единственное блаженство, назначение моей жизни”.

17 августа 1903 года они обвенчались. Для творчества Блока это событие превратилось в акт вселенской значимости. Согласно ноосферным канонам, он космизировал и свою возлюбленную:

Верю в Солнце Завета,

Вижу зори вдали.

Жду вселенского света

От весенней земли <...>

Непостижного света

Задрожали струи.

Верю в Солнце Завета.

Вижу очи Твои.

Как и когда-то Данте, Блок космизирует любые явления природы и жизни. Особый смысл обретает звездная ночь — космический символ космической Любви. Звездное небо при этом персонифицируется: возлюбленная становится звездой, у влюбленного в звезды превращаются глаза:

И будет миг, когда ты снидешь

Еще в иные небеса.

И в новых небесах увидишь

Лишь две звезды — мои глаза.

Поэт рисует головокружительные космические картины, их неотъемлемая часть — он сам и его возлюбленная:

Да, я возьму тебя с собою

И вознесу тебя туда,

Где кажется земля звездою,

Землею кажется звезда.

И онемев от удивленья,

Ты узришь новые миры —

Невероятные виденья,

Создания моей игры.

Но эти стихи будут написаны позже и посвящены уже другой женщине (что, впрочем, ни в коей мере не наносит ущерба космической сущности любви). Отношения Блока с женой, которые поначалу складывались столь романтично, обернулись личной трагедией. Еще до замужества Люба Менделеева стала Вселенским символом не только для мужа, но и для его друзей, что привело к острым конфликтам, вплоть до дуэли с Андреем Белым (к счастью для русской культуры, она не состоялась).

В своих великолепных воспоминаниях под названием “Бывшее и несбывшееся” известный философ и культуролог Федор Августович Степун (1884—1965), хорошо знавший Андрея Белого, дает ему такую характеристику: “...Его пророческое сознание жило космическими взрывами и вихрями”. История русского символизма невозможна без знания и понимания всех перипетий “дружбы-вражды” Андрея Белого и Александра Блока. Она продолжалась двадцать лет и получила отражение в обширной переписке (269 писем), дневниковых записях Блока и объемных 3-томных мемуарах Белого. Обсуждение разносторонних философских вопросов (среди них центральное место занимала проблема космической сущности Любви) плавно превращалось в стихи, которые создавались в процессе написания писем. Так, в письме от 9 ноября 1903 года Блок формулирует свое поэтическое кредо в отношении Вечной Женственности:

И тогда — в гремящей сфере

Небывалого огня —

Дева-мать отворит двери

Ослепительного дня.

При опубликовании данного стихотворения были принята другая редакция и снят принципиально важный эпиграф, взятый из стихотворения Андрея Белого: “Образ Возлюбленной — Вечности” (что объясняется началом отчуждения в отношении обоих поэтов из-за страстного увлечения Белого Прекрасной Дамой — женой Блока). Но и в годы глубокой размолвки Белый по-прежнему сохранял космически-светозарное чувство к оскорбленному другу: “Почему Тебе [символисты писали все смыслозначимые местоимения с прописной буквы. – В.Д. ] пишу? Знаю свет (как он звучит во мне — свет один ведь. В несказанном сказе моей встречи с Тобою лично еще до знакомства провидел (да и потом не раз видел) свет: поэтому провожу линию от себя к свету и от света к Тебе; хочу видеть Тебя Осветленным”. В этом эпистолярном откровении Андрей Белый приоткрывает тайники своего ноосферного видения единства и влечения человеческих душ.

* * *

Ноосферный круговорот духа, преобразовывающий мир и человечество с помощью энергии любви, был всесторонне конкретизирован одним из оригинальнейших и парадоксальных русских мыслителей Василием Васильевичем Розановым (1856—1919) (рис. 47). Космофилософия Розанова — заземленная. Он высказывает простую, как все гениальное, мысль: тайны необъятной и неисчерпаемой Вселенной легче всего постичь, если обратиться к повседневной окружающей человека действительности, к фактам, доступным любому наблюдателю. Так, круговорот души он вместе с Флоренским (идея возникла во время беседы) раскрывает через метаморфоз насекомых: “бабочка” есть на самом деле, тайно и метафизически, душа гусеницы и “куколки”. Розанов называет эту формулу космогонически-потрясающим открытием. А вывод самого Розанова таков: “Гусеница, куколка и мотылек имеют объяснение, но не физиологическое, а именно — космогоническое. Физиологически они не объяснимы; они именно — неизъяснимое. Между тем космогонически они совершенно ясны: это есть все живое, решительно все живое, что приобщается к жизни, гробу и воскресению”.

Однако концепция Розанова оригинальна и по-своему уникальна прежде всего потому, что его антропоцентризм и очеловеченный Космос, биосфера и ноосфера замыкаются на тайну пола, раскрытие которой и будет означать познание изначальной сущности бытия: “Пол космичен. Мировой Космос — жив, жизнен, он не существует резонно и логически, но живет”. Тем самым половое влечение — не только земной, но и космический фактор. Более того Вселенная и ее объективные законы порождает то, что люди нарекли сладкозвучным словом “любовь”. Характерно и другое — по сути своей биосферное — высказывание по данному поводу:

“Есть действительно некоторое тайное основание принять весь мир за мистико-материнскую утробу, в которой рождаемся мы, родилось наше солнце и от него земля... Наша земля из каждой хижинки, при каждом новом “я”, рождающемся в мир, испускает маленький лучик, — и вся земля сияет коротким, не посягающим неба, но своим собственным зато сиянием...”

Эти и другие биосферные идеи Розанов развивает до вселенских масштабов, космизируя саму природу человека и отдельные ее компоненты:

“Кровь — не вещество, а существо, живое, бегущее, глубоко автономное, я даже думаю — глубоко личное; тело — не стереометрия, оно есть красота и блеск и свет; семя — потоки духа, мириады “дыханий”, душ. <...> Возможно, что “звезды”, настоящие, небесные, огромные, чудовищные, и входят <...> мириадами в “мое тело”, маленькое, временное (временное и вечное), — и обратно “руки”, “спина”, ”главизна” моя облекает, как мясо — кости, далекие звезды, и “медведицу”, и “стрельца” [созвездия. – В.Д.]. При такой-то брезжущейся действительности, на вопрос:

• Что такое семя и кровь и тело?

Можно получить ответ, и даже восклицание, удивление:

• Звезды! звездно! ”

Таким образом, индивидуальная любовь между мужчиной и женщиной, космическая по своему происхождению, не только подпитывается биосферной и ноосферной энергией, но и в каждом конкретном случае сама питает этот неисчерпаемый энергетический “котел” — так капли воды наполняют океаны, моря, реки и озера.

ГЛАВА 4

ЧТО ЕСТЬ, ЧТО БЫЛО, ЧТО ГРЯДЕТ ВОВЕКИ...

(НООСФЕРА СОФИЙНАЯ)

В русской философии (особенно в XIX — начале ХХ веков) космизированный образ любви практически полностью растворяется в возвышенном образе-символе Софии Премудрости Божьей, которая лучезарным светом разливается по всей Вселенной. В отличие от абстрактно-философского “всеединства” (центральная категория космистской концепции Владимира Соловьева) София-Премудрость доступна чувственному восприятию, но только подвижникам и только в минуты наивысшего вдохновения (экстаза). София, как она представлялась русским философам и поэтам (а до них — христианским мистикам) — это типичное ноосферное явление со всеми вытекающими отсюда следствиями. Сам Соловьев трижды испытал соприкосновение с вселенским символом Любви в образе премудрой Софии. Эти встречи описаны Владимиром Соловьевым, который был не только великим русским философом, но и первоклассным поэтом, в его хрестоматийной автобиографической поэме “Три свидания” — этом Евангелии русского символизма.

Первый раз София-Премудрость явилась Соловьеву — девятилетнему ребенку, впервые испытавшему чувство любви: София предстала перед ним пронизанная лазурью золотистой и лучистой улыбкой:

Пронизана лазурью золотистой,

В руках держа цветок нездешних стран,

Стояла ты с улыбкою лучистой,

Кивнула мне и скрылася в туман.

Точно такой же он — уже доцент и магистр — увидел ее во второй раз, находясь в Британском музее. Но наиболее полное впечатление (описание) осталось от третьей встречи, когда Соловьев ночью оказался в египетской пустыне неподалеку от Каира. Пережив потрясение и забывшись, он проснулся от яркого света, который сливался с утренней зарей:

И в пурпуре небесного блистанья

Очами, полными лазурного огня,

Глядела ты, как первое сиянье

Всемирного и творческого дня.

Знаменательно, что в чувственно воспринимаемом образе “вечной женственности” Соловьев четко уловил и глубинный вселенский смысл:

Что есть. что было, что грядет вовеки —

Все обнял тут один недвижный взор…

Софийность как символ высшей Любви к Богу, Миру и Человеку испокон веков была знаменем и знамением русского народа. Слитая с просветленным образом Богородицы — Пречистой Девы Марии, избравшей Россию “своим последним домом”, софийность не только вдохновляла богословов и философов, но и оберегала и обогревала сердце каждого русского человека. Само понятие Софии многогранно и многоаспектно — оно уходит своими корнями одновременно в античную поэзию и философию, с одной стороны, и христианскую догматику и богословие, с другой. Однако обрело оно полифоническое звучание и заиграло всеми смысловыми оттенками исключительно на русской почве.

С пониманием “софии” как мастерства”, “разумного умения”, “знания”, “мудрости” - можно столкнуться уже в Гомеровой “Илиаде”, диалогах и трактатах Платона, Аристотеля, неоплатоников. Понятие “софии” вошло как смыслообразующий элемент в слово “философия” (“любовь к мудрости”). При переводе библейских текстов на греческий язык александрийские переводчики воспользовались имеющимся философским понятием, которое в сочетании с ветхозаветными откровениями Книги Соломона обрело в православной традиции глубочайший смысл. Русский народ разумел себя находящимся под особым покровительством Софии — ей посвящены Софийские соборы в главных центрах Руси — Киеве и Новгороде (а также в Полоцке, Вологде, Тобольске). Софийная окрыленность русских людей обусловлена особенностями православного (и более древнего, уходящего в глубь веков и тысячелетий) миропонимания, включающим в снятом виде и глубинные народные верования. Образ Софии Премудрости окрыляет весь дух русской культуры. Она, как крылатая Богиня Победы на поле брани за человеческие сердца, шествует впереди и рядом с великими подвижниками и просветителями русского народа, вдохновляя их на духовные подвиги.

Именно София-Премудрость была вдохновительницей и заступницей одного из создателей славянской письменности и русской азбуки, явившейся мощным стимулом развития всего отчественного мировоззрения, — равноапостольного Кирилла, в миру Константина, прозванного Философа именно в честь Софии, представшей перед ним (как позже перед Владимиром Соловьевым) еще в отроческие годы и призвавшей к подвигу. О. Павел Флоренский проводит прямую связь между Кириллом-Константином и Сергием Радонежским, между русскими и византийскими Софийскими соборами и Троице-Сергиевской лаврой, между иконами Святой Софии и “Троицей” Андрея Рублева, между ноосферной философией софийности и идеологией российской государственности — вплоть до наших дней.

Особое слово о Сергии Радонежском (ок. 1321—1391). Как хорошо известно из истории его подвижнической жизни и посвященной ей Жития, в детстве отроку Варфоломею (так прозывался преподобный Сергий до принятия иноческого сана) было чудесное видение: явился перед ним в заповедном месте, на поле под дубом, таинственный старец в черных одеждах — подобный ангелу, но в человеческом облике. Этот эпизод вдохновил Михаила Нестерова на создание одной из самых вдохновенных его картин (рис. 48). Ноосферное видение не только благославило отрока, предсказав ему великое будущее, но и внушило ему знание грамоты: безо всякого предворительного обучения Варфоломей начал читать и понимать прочитанное. Перед нами типичный ноосферно-софийный феномен с той только разницей, что появился он не в женском, а в мужском образе, а под конец внезапно и неизвестно куда исчез. Не менее показательно также непосредственное получение знания, сконцентрированного в информационно-энергетическом поле и навыков по его освоению.

В представлении русских философов София не просто символ, олицетворяющий Россию, но и одновременно — смыслообразующее Начало Макро- и Микрокосма, выступающее своего рода соединительной тканью Мирового Всеединства. Космостроительная и космообъединяющая сущность Софии конкретизируется в упорядочивании (Космос — прежде всего Порядок в противоположность Хаосу) природной, общественной и умственной жизни. Космичность Софии, начинаясь в ее собственной (пре)мудрости, естественным образом завершается в человеческом уме, реализуя и повторяя в нем как интеллектуальном Микрокосме основные черты и закономерности Макрокосма. Русские софиологи так сформулировали свое коллективное кредо в программном совместном труде “София: Проблемы духовной культуры и религиозной философии / Под ред. Н.А.Бердяева и при ближайшем участии Л.П.Карсавина и С.Л.Франка” (Берлин. 1923. С.4): “Философию, в основе которой лежит София, должно противопоставлять философии, в основе которой лежит отвлеченный разум и рассудок”. Опираясь на такой подход можно сделать вывод, что космистская софиология в наибольшей степени способствует преодолению недостатков абстрактного рационализма, ползучего эмпиризма или мистического иррационализма, приближая философское познание к подлинному пониманию Всеединства как действительной сущности Мира, вселенскости Природы и Человека.

Предтечей русской софиологии по праву должен считаться выдающийся мыслитель Алексей Степанович Хомяков(1804-1860) (рис. 49). Центральная категория его философской и богословской концепции — соборность (сопряженная с софийностью), основные черты которой были впоследствии развиты воспреемниками духовного наследства славянофилов. Хотя заслуга обоснования теории соборности в основном принадлежит Хомякову, он, конечно же, формулировал ее не на пустом месте, опираясь на достижения русской теоретической мысли, начиная со “Слова о законе и благодати” митрополита Илариона

Под “соборностью” понимается некоторый универсальный вселенский принцип, обеспечивающий не только целостность и внутреннюю полноту мироздания, но и прежде всего — свободное и органичное единство исторического процесса, церкви, человека, а также познания и творчества. Применительно к социальной жизни, по определению Николая Онуфриевича Лосского (1870—1965), соборность означает сочетание свободы и единства многих людей на основе их общей любви к одним и тем же абсолютным ценностям. Применительно же к природе и Космосу “соборность” как внутреобъединительное глубинное начало сама выступает в качестве незыблемого абсолюта.

По Хомякову, сила и причина бытия каждого явления заключается во “всем”. Частное итожится в бесконечное “все”. С этой точки зрения трактуются и некоторые природные процессы: “Вещество является нам всегда в пространстве, в атомическом состоянии. Очевидно, никакая частица вещества не может действовать вне своих пределов, т.е. действовать там, где ее нет. Итак, никакой частной силы быть не может, и сила является принадлежностью не дробного вещества, но всевещества, т.е. уже не вещества, но идеи, уже не дробной, но всецелой, не рабствующей чему иному, но свободно творящей силу”.

По Хомякову, одно только слово “соборный” содержит в себе целое исповедание веры, что впоследствии позволило С.Н. Булгакову поименовать соборность душой Православия. В лапидарном определении соборности как свободного и органического единства, живое начало которого есть Божественная благодать взаимной любви — на первом месте стоит свобода. В этом суть концепции Хомякова: вселенское и ноосферное единство постижимо лишь при условии физической и духовной раскрепощенности личности, что позволяет ей самоутвердиться в мире и самоосуществиться в истине”.

К проблемам синтетической теории Софийного Космоса, сохраняющим значение и для современного философского познания, относится разработанная В.С. Соловьевым синтезированное представление о макро- и микрокосмических функциях Софии: дотварный (абсолютный), тварно-нетварный (богочеловеческий), тварный космический и тварный общечеловеческий.

Вся жизнь и творчество Владимира Соловьева пронизаны “лазурью” Софии, которая (как уже говорилось выше) трижды воочию являлась философу в разные периоды жизни. Кроме того, сохранились автографы так называемых автоматических записей в виде прямой речи, якобы надиктованной Софией и записанной в полугипнотическом состоянии. Здесь налицо зримый результат типичного (хотя и простейшего) контакта человека с ноосферой, когда полученная иформация трансформируется в связный текст на совершенно определенном языке (в данном случае — на русском). Сама же ноосферная информация (как, впрочем, и передачи мыслей на расстояние), закодированная в энергоинформационном поле, не имеет конкретного языкового воплощения: таковое она приобретает после переработки в мрзгу индивидуума.

В личном альбоме Соловьева после его смерти была обнаружена заклинательная молитва об откровении великой тайны, не меньше чем все тома его сочинений и писем, свидетельствующая о миросозерцании русского мыслителя:

“Неизреченным, страшным и всемогущим именем заклинаю богов, демонов, людей и всех живущих. Соберите воедино лучи силы вашей, преградите источник вашего хотения и будьте причастниками молитвы моей. <...> Пресвятая Божественная София, существенный образ красоты и сладость сверхсущего Бога, светлое тело вечности, душа миров и единая царица всех душ, глубиною неизреченного и благодатного первого сына твоего и возлюбленного Иисуса Христа молю тебя: снизойди в темницу душевную, наполни мрак наш своим сиянием, огнем любви своей расплавь оковы духа нашего, даруй нам свет и волю, образом видимым и существенным явись нам, сама поплатись в нас и в мире, восстанавливая полноту веков, да покроется глубина пределом и да будет Бог во всем”.

Алексей Федорович Лосев (1893—1988) (рис. 50) выделяет десять аспектов в учении Владимира Соловьева о Софии: 1) противоречивость; 2) нетварная и тварная ипостаси; 3) космизм; 4) антропологизм; 5) “вечная женственность”; 6) интимно-романтический аспект; 7) критицизм; 8) эстетическо-творческое и эсхатологическое начало; 9) магизм; 10) русский национальный момент.

Категория Софийности в философии Соловьева неотделима от центральной категории его системы — Всеединства. София как осуществленное космическое всеединство находит свое высшее выражение в совершенном человеке. Другими словами, связь между Макрокосмом и Микрокосмом имеет софийную природу и реализуется через посредство Софии. Она же приобщает смертно-конечных людей к софийному человечеству как неотъемлемой части вечной Вселенной.

Соловьев считал себя выразителем народного благоговения пред Святой Софией и провозвестником ее космозначимого смысла. Он искал в Софии “последнего единства Космоса и последнего оправдания его, в ней — тайна вселенскости, долженствующая завершиться тайной Богочеловечества”. Постичь вселенскую сущность и природу Софии человеку непосредственно удается в порывах мистического экстаза, поэтического вдохновения или философского всеведения, а также в окружении иконописного мира православных храмов (усиленного впечатляющим действом церковной обрядности). Среди этого Богочеловеческого мира София Премудрость не может не занимать центрального места. Вместе с бесчисленными образами Божественного мира она со всех сторон смотрит на человека мириадами человеческих же очей.

Конечно, Софийный Космос — как его понимал Соловьев (а в дальнейшем многие его идеи получили ноосферное истолкование) — носит религиозную окраску и зиждется на православной традиции. Но это вовсе не каноническая теологическая картина мира. С точки зрения ортодоксального богословия концепция Соловьева — ересь. Зато налицо важное продвижение вперед в обосновании философской теории Всеединства. Анализ космософских идей Соловьева приводит к важному мировоззренческому выводу, особенно актуальному в связи с определением перспектив судьбы России: Софийный Космос — прежде всего Русский Космос, как подчеркнуто в трактате “Россия и Вселенская церковь”. Для русского народа София всегда являлась покровительницей России, лучезарным духом возрожденного человечества и небесно-космической сущностью, что затем воплощалось в искусстве, устном и письменном слове, гармонии семейного и государственного общежития, в тверди веры и религиозных традициях.

Термин “космизм” для русского мировоззрения является недавно приобретенным. В наибольшей степени способствовал его укоренению в философском и литературном обиходе С.Н. Булгаков, хотя и независимо от него понятие было достаточно распространено (в 1922 г. в России даже издавалась газета “Биокосмист”, орган не получившего широкого распространения движения биокосмистов). Все это требует уточнения утвердившейся в энциклопедической и научной литературе точки зрения, согласно которой термин “космизм” введен в оборот совсем недавно. Булгаков же употребляет термин “космизм”, к примеру в статье “Душа социализма”, опубликованной в 1931 году в Париже в сборнике “Новый град”. Еще раньше к понятию “космизм” прибегал поэт Валерий Яковлевич Брюсов (1873—1924), внесший вклад и в общую линию русского литературно-художественного космизма.

Систематическое учение о Софии Булгаков излагает в основном своем философском труде “Свет Невечерний” (название взято из стихотворения Хомякова, который, в свою очередь, заимствовал его из сочинений Григория Паламы), изданном в 1917 году — одновременно с обеими главными русскими революциями. Здесь проблема софийности предстает как вечная философская тема, уходящая в глубины истории. Проведенный научный анализ первоисточников поистине уникален и не имеет аналогов в мировой философии. Однако основной пафос книги обращен к настоящему и будущему. Анализ философской софиологии Булгакова показывает, что наибольшую методологическую значимость для современной науки представляет его вывод о софийной обусловленности онтологической относительности. При этом София обосновывается как универсальный космический принцип, без него возможен лишь акосмизм, то есть восприятие мира как бессмысленного марева, хаоса, безобразия и зла. Она — третий элемент трехчленного вселенского отношения, неотъемлемое связующее звено между материей и сознанием, природой и духом, причем в таком их единстве, когда они немыслимы друг без друга и самостоятельно попросту не существуют.

В книге ближайшего ученика и друга Булгакова — Л.А. Зандера “Бог и Мир: Миросозерцание отца Сергия Бугакова”. (Париж, 1948) содержится еще одно, основанное на личных беседах определение Софии. Булгаков прочитал в рукописи почти весь двухтомный труд о своем учении и внес в него не мало уточнений. Однажды он заметил, что в названии “Бог и Мир” логическое ударение педает на союз “и”, который не просто соединяет два независимых понятия, но знаменует их необходимую внутреннюю связь и нераздельное единство, отображая тем самым изначальный образ их бытия. В слове “и”, сказал Булгаков, сокрыта вся тайна мироздания. Понять и раскрыть смысл данного слова — значит достигнуть предела здания. Ибо “и” есть принцип единства и цельности, смысла и разума, красоты и гармонии; понять Мир в свете “и” — значит, охватить его единым всепроникающим взглядом. Собственно, это вселенское “и” как принцип всеобъемлещего единства и есть то, что в философии именуется Софией.

У Булгакова София предстает во всей неисчерпаемости своих потенций. Вдохновенным гимном звучат слова философа:

“София светится в мире как первозданная чистота и красота мироздания, в прелести ребенка и в дивном очаровании зыблющегося цветка, в красоте звездного неба и пламенеющего восхода. <...> София — то Солнце, которое светит и греет нас, оставаясь нам невидимым. <...> Над дольним миром реет горняя София, просвечивая в нем как разум, как красота, как... хозяйство и культура. Между миром как Космосом и миром эмпирическим, между человечеством и Софией существует живое общение, которое можно уподобить питанию растения из его корней”.

Софийская космология конкретизируется Булгаковым при решении традиционных философских проблем. Особый интерес представляет истолкование вопроса о соотношении времени о вечности. Здесь Булгаков продолжает и развивает традицию Платона, считавшего время “подвижным образом вечности”. В этом смысле время существует лишь постольку, поскольку его течение и отдельные мгновения принадлежат “единому общему комплекту или содержанию, мозаически отображающему в себе лик вечности”. Вечность всегда абсолютна, время всегда относительно. Но вечность не отрицание, но основание, глубина времени. Полнота вечности актуально раскрывается во временности, а последняя имеет силу бытия лишь в вечности:

“Вечность и временность соотносительны, взаимно не вторгаясь одна в другую. Временность никоим образом и ни в каком смысле не может умалить или ограничить вечности, потому что она принадлежит и н о й онтологической плотности. Можно сказать, что вечность есть ноумен времени, а время — феномен вечности. Они связаны между собою отношением основания и бытия, но не могут смешиваться или взаимно ограничиваться”.

Хотя София сверхвременна по положению и состоянию, она содержит в себе “живой и реальный синтез времени”. “Софийное время есть единый, сложный и слитный, еще не сверхвременный, однако надвременный акт: это есть вечное время”. То же можно сказать относительно софийного пространства: София сверхпространственна, но в то же время есть основа всяческой пространственности. Софийный космический свет просвещает (именно — просвещает!) каждого так, что по сравнению с ним воистину и звездный свет становится неясен.

Софийное начало бытия, обеспечивая его онтологическое всеединство, диктует также и гносеологическую установку — софиологическое видение Мира, помогающее в правильном постижении природы, человека и духа в их органической целостности и взаимосвязи. София не просто Начало Начал, но Предвечная Изначальность, что существовала и будет существовать всегда. В данном плане она — синоним Всеединства и Вечности. В качестве “единящей силы мира и космоургической потенции” София реализуется во всех явлениях природы и общественной жизни. Вместе с тем бесконечное многообразие жизни не разрывает Мир на атомы. Вселенная существует как положительное онтологическое единство, ему принадлежат все виды бытия. Булгаков использует даже понятие “физический коммунизм бытия”, мыслящийся как одна из форм мирового биосферного и ноосферного единства, присущего единственной и единой Вселенной:

“Всякий живой организм, как тело, как организованная материя, находится в неразрывной связи со всей Вселенной в качестве ее части, ибо Вселенная есть система сил, взаимно связанных и взаимно проникающих одна в другую, и нельзя сдвинуть песчинку, уничтожить хотя бы один атом без того, чтобы не подвиглась — в той или иной форме и степени — вся Вселенная. Мыслим ли мы Вселенную как систему сил или энергий, динамически, или же рассматриваем ее как находящуюся в состоянии неустойчивого равновесия, статически, все равно, в силу этой непрерывной связности всех ее частей, она является для нас единой”.

Конечно, богословская сторона довлеет в софиологии о. Сергия, но, подобно Соловьеву, он не способен замкнуться в чисто религиозных схемах (почему и был привлечен к церковной ответственности за “софианскую ересь”). Истинный космист, он исходил прежде всего из объективных закономерностей Вселенной, различал в Душе мира — а это и есть космический лик Софии — все ее земные ипостаси: Мудрость, Любовь, Красоту (впоследствии была добавлена Слава).

Космичность Софии распространяется на Россию и ее народ, превращая их тем самым во вселенские явления. “Что для Космоса Россия? Провинция славянства? Этнографическая группа? Но София — всенародна, она - не национально-местная, но в с е л е н с к а я церковь, все народы зовущая под свой купол”, — так писал Булгаков, навсегда высланный за пределы Родины и проездом в Европу посетивший храм Святой Софии в Константинополе (Стамбуле). Судьба Родины, России предначертана Софией и осенена ее Премудростью. Какие бы трагические испытания не выпали на долю народа и сколь бы долго они не продолжались — в конечном счете торжествует Мудрость-София в соответствии со смыслом своего имени. Точно так же и в жизни отдельного человека, в его “национально-вселенском самосознании”: он находится под покровительством Софии только в том случае, если не отделяет себя от судьбы Родины. Тем самым софийный космизм неотделим от патриотизма.

По-иному раскрывал ноосферной софийности и онтологическую диалектику Макро- и Микрокосма о. Павел Флоренский (см. рис. 7), считавший, что ничто не мешает объявить в обратном порядке: Человека — Макрокосмом, а Природу — Микрокосмом. И вот почему: раз и он и она бесконечны, то Человек как часть Природы в соответствии с математической теорией множеств равномощен со своим целым. То же относится и к Природе как части Человека. Следовательно, Человек и Природа могут быть частями друг друга, более того, частями самих себя (причем части равномощны между собой и целым). Человек — в Мире, но Человек также сложен, как и Мир. Мир — в Человеке, но Мир так же сложен, как Человек. Космос — продолжение Человека, и, хотя Человек есть сумма Мира, сокращенный конспект его, — по такому конспекту проще и доступнее осуществлять любые познавательные акты, осмысливая историю Вселенной и ее законы. Данный философский вывод имеет важное методологическое значение для решения такой актуальной научной проблемы, как постижение законов, общих для целостного Мира, сквозь призму человеческого “Я” в контексте его физических, химических, биотических, психических и социальных особенностей.

В лирическом эссе “На Маковце”, открывающем незавершенный труд “У водоразделов мысли”, на примере музыки Бетховена и нотных иллюстраций показывается как воспринимает индивидуальная душа полифоническую гармонию космических сфер и софийно-ноосферную красоту окружающего мира — заходящее солнце и вечернюю зарю:

“И то и другое всегда звучит в моей душе. Но всегда загорается в этой заре звезда, как надежда, как залог, как “иного бытия начало”, как заветное волнение. <...> Эта переживаемая, эта ощущаемая в сердце звезда — не прихоть мечты и не домысел рассудка. <...> В слабом и грешном сердце она также мерцает и лучится; как лампада теплится под сводами его, в таинственной полумгле и в сумраке его пространства. Сойди в себя — и узришь обширные своды. <...> Сердца всех существ пульсируют в этих недрах. Тут, от мглы и лучей, рождаются все вещи мира. Тут ткется от, из ритмических колебаний, быстрых и медленных, глубоких и звонких, из гулов и пещерных отзвучий, — живой покров, что называется Вселенной. Сюда, в утробу земли, собираются и звездные токи, огустивающие в драгоценные камни.Тут-то, под пещерными сводами сердца, и воссияет Звезда Утренняя”.

Значительным вкладом в развитие теории Софийного Космоса явился двухтомный труд Флоренского “Столп и утверждение истины”, он посвящен Космократии Софии, то есть ее космической власти, направленной на звездный мир и все богатства человеческого духа. Интересная особенность: в ткань богословного текста включена иллюстрация — новгородская икона XVI века София Премудрость Божия (рис. 51). То, что Владимиру Соловьеву пригрезилось наяву в египетской пустыне, Флоренский усмотрел в иконописном лике: “лицо и руки ее — огненного цвета, за спиною — два большие огневидные крыла”. В связи с анализом этого светоносного образа Флоренский пишет о космической власти Софии, ее Космократии, направленной на звездныймир и всю Вселенную.

В иконе Софии Новгородской закодировано множество идеологий и верований. Ее огненнокрылый лик символизирует не просто свет, а огненный свет. “Имать же девьство лице девичье огнено, огнь есть божество”. Это — поразительная фраза: во времена становления централизованного российского государства церковные ученые и книжники называют огонь Богом — для ортодоксальных христиан мысль крамольная, еретическая. Профессор Вера Григорьевна Брюсова, специально исследовавшая новгородскую иконопись, считает, что толкование огнезрачной Девы-Премудрости, как семантика красноликого ангела, несомненно несет на себе явственную печать образов Авесты, древысиранской религии с ее культом света и огня. Прямое заимствование зороастрийских образов трудно допустимо, хотя новгородские купцы неоднократно бывали в Персии, как и персидские — в Новгороде. Чем дальше в глубь веков, тем больше свидетельств о близости духовных культур древних персов и славяноруссов. В некоторых арабских источниках руссы до принятия христианства считались огнепоклонниками. Многие из традиций и верований, связанных с культом огня, имеют индоиранские, древнеарийские корни. Ряд исследователей сближают этимологически руссое слово “мир” в смысле “Вселенная” с именем древнеиранского бога Солнца — Митры (восходящем к ведийскому пантеону). Несомненно одно: отголоски древнейшего мировоззрения сохранились вплоть до нынешних времен, оказывая влияние в том числе и на христианскую догматику.

Вопрос о воплощении света и цвета в живописи — обширен и многогранен. Применительно к иконописи он достаточно обстоятельно освещен Флоренским — как с эстетико-философской, так и с естественнонаучной точек зрения. Это сделано на примере все того же образа Софии, которая на иконах, по Флоренскому, выступает как символ трех основных цветов — красного (цвет огня), голубого (цвет души) и золотисто-зеленого (цвет рая на той стадии, когда не было еще ни добра, ни зла). Такая символика цветов, канонизированная в иконописи, — результат объективного взаимодействия света и тьмы. Главный источник света на Земле — Солнце, поэтому именно с него и необходимо начинать научный анализ: “Мы видим свет и только свет, единый свет единого солнца. Его различная окраска — не собственное его свойство, а соотношение его с той земною и отчасти, может быть, небесною средою, которую наполняет собою этот единый свет. Свет неделим, свет сплошен, — есть воистину непрерывность”.

Нельзя отрезать часть света, однако, взаимодействуя с вещественной средой, он разлагается на различные цвета. Глядя на небо, освещенное Солнцем, мы на самом деле видим космическую тьму: “тьму междупланетных пространств”, “абсолютную тьму пустоты”, преломленную через взаимодействие солнечных лучей и земной атмосферы и предстающую перед наблюдателем в виде небесной голубизны. Она возникает, если смотреть “против света”. Если же глядеть “со стороны света”, возникает красный (фиолетовый) цвет. При боковом зрении наступает “уравновешенность света и тьмы” и видится золотисто-зеленый цвет. В этой смене и соотношении цветов София как некая объективная сущность выполняет, если не управляющую, то наверняка посредническую функцию — как в физическом, так и в духовном мире. В конечном счете через посредство Софии Космос открывается Флоренскому в единстве и цельности как “многоединое существо”.

Флоренский различает несколько аспектов “сродства мира и человека”, их взаимообусловленности, их пронизанности друг другом и существенной связанности между собой: 1) гносеологический (все познаваемое нами есть нами усвояемое и в себя нами преобразуемое); 2) биологический (все окружающее нас, есть продолжение нашего тела, совокупность дополнительных наших органов); 3) экономический (все, возделываемое, производимое и потребляемое нами, есть нашехозяйство); 4) психологический (все, нами ощущаемое, есть символическое воплощение нашей внутренней жизни, зеркало нашего духа); 5) философский (мир есть то же, что и человек, ибо будучи иным, он не мог бы войти в единство); 6) религиозный (Мир, образ Софии есть Мать, Невеста и Жена Человека, ему подобная, ждущая от него заботы, ласки и оплодотворения духом).

Особенность софийного космизма Флоренского — в углубленно-проникновенном понимании Всеединства как целокупного единства физического Космоса и его смыслового содержания, составляющих единый символ. Онтологическая формула о. Павла: всякое бытие есть Космос и символ. По существу, человек как одухотворенно-чувствующее существо, имеет дело только с одной реальностью — Символом, через который проявляется и софийный (ноосферный) Космос, и Целокупное Бытие — Космос.

Такой подход позволяет Флоренскому строить и разворачивать перед читателем совершенно невероятный мир, во всяком случае не вмещающийся в обыденное сознание. Согласно Флоренскому, любая мнимость и иллюзорность так же реальна, как реален физическо-чувственный мир. Мир мнимостей имеет свою нишу в объективной Вселенной, откуда он может непосредственно воздействовать на человека. Такова геоцентрическая система с центром - Землей, покоящейся в пространстве. Данная теоретическая схема во всех подробностях воссоздана в знаменитом трактате “Мнимости в геометрии” (1922 г.), за который автор пострадал жесточайшим образом. В другом не менее знаменитом трактате “Обратная перспектива”, написанном раньше, но изданном только спустя сорок пять лет после смерти автора, обосновывается концепция воздействия на человека смыслосодержащего начала, содержащегося во Вселенной. В наибольшей степени силой такого воздействия обладают русские иконы.

Ноосферный космизм Флоренского — это и глубокие теоретические обобщения, и интимно-прочувствованные выводы. В своем “Завещании”, обращаясь прежде всего к детям, он написал:

“Почаще смотрите на звезды. Когда будет на душе плохо, смотрите на звезды или на лазурь днем. Когда грустно, когда вас обидят, когда что не будет удаваться, когда прийдет на вас душевная буря - выйдите на воздух и останьтесь наедине с небом. Тогда душа успокоится”.

Ноосферные аспекты софиологии были углублены Львом Платоновичем Карсавиным (1882—1952) (рис. 52) — еще одной трагической личностью на небосклоне отечественной культуры. Видный историк-медиевист и религиозный философ, он после высылки из России на “философском пароходе” всместе с группой других выдающихся мыслителей в 1922 году, в конечном счете оказался в Литве, где преподавал в университетах Каунаса и Вильнюса. После окончания 2-й Мировой войны по клеветническому оговору был осужден и скончался в печально знаменитой Абези, что в Северном Приуралье, — лагере специального назначения для инвалидов, до последнего вздоха не прекращая работы над совершенствованием своей софиологической концепции и стихами. В полярном аду, где репрессированные “враги народа” от жестокого обращения и недоедания ежедневно умирали десятками, и ни от кого не оставалось даже могильного холмика, выдающемуся русскому подвижнику-космисту приоткрывались самые сокровенные тайники ноосферы. По счастливой случайности лагерные рукописи Карсавина и обширные воспоминания о совместных годах заключения сохранил его ученик и единомышленник Л.А. Ванеев.

Карсавин разрабатывал тему ноосферно-софийного Космоса в различных формах, в том числе и в художественно-поэтическом. Его стилизованный под средневековую рукопись трактате “София земная и горняя (неизданное гностическое сочинение)” завершается возвышенным гимном в честь Софии Премудрости, напоминающим поэтические откровения Владимира Соловьева:

Славьте Софию Предвечную,

Пламенем красным горящую,

Светом несчетных огней!

Славьте Ее, Бесконечную,

Зрак земнородных разящую!

• Видим Невидимый в Ней.

Солнце Любви Беспримесное,

Тьмы Беспросветной Сияние,

Бездны Незнаемой Знание,

Крест, рассекающий Меч,

Славься, София Небесная,

Славься Бесстрастья Страдание,

Неизреченная Речь!

Карсавин постоянно подчеркивал невозможность изолированного постижения Макрокосма без одновременного познания Микрокосма — другой неотъемлемой части онтологического Всеединства. И наоборот. Особое значение для современной философской антропологии представляют выводы Карсавина о проявлении софийно понимаемого всеединства во всевременности Природы и Человека.

Из софийно понимаемого всеединства Карсавин выводит понятие всевременности, развертывая из него всю пространственно-временную проблематику и решая ее нетривиальным способом. В русле данной концепции время мыслится не в виде “области” или “пространства”, в которые ниспадает индивидуум, а в форме качествования самого ниспадающего:

“Переход всевременности во временность (как и обратно) неуловим, потому что он столь же непрерывен, как замедление вращения в бесконечно-быстром вращающемся колесе. Бессмысленно говорить о начале времени в смысле какого-то временного же момента”.

Наиболее ценными и перспективными в плане современного научного осмысления объективных законов и включения в арсенал позитивного знания, являются выводы Карсавина о соотношении времени и вечности, согласно которым в космически обусловленном социуме временная последовательность “прошлое—настоящее—будущее” — всего лишь частный случай целостной всеобщности — вечности. Подобным подходом к пониманию пространственности и временности насыщена вся космистская онтология Карсавина, включая его концепцию “симфонической личности”, постигающей “свое собственное единство во всеединстве”. Социальное бытие людей обычно выступает как Хаос, превращающийся в Космос. Однако эволюционизирующий базис социального бытия может привести и к обратному процессу: социальный Космос распадается, вновь становясь Хаосом, — и всемирная история дает тому немало примеров.

Подытоживая свое антропо-космическое учение во время пребывания в спецлагере для инвалидов, Карсавин особенно подчеркивал невозможность изолированного постижения Макрокосма без одновременного познания Микрокосма — другой неотъемлемой части объективного Всеединства — и наоборот: “Мир становится мною, поскольку я становлюсь им. <...> Мы одна из индивидуализаций Земли, Солнца и его системы, <...> всего мира, который называется человеком (Адамом Каббалы, Пурушею, Парджапати индусов и т.д.)”. Последняя фраза особенно знаменательна: русская космистская и ноосферная мысль в середине ХХ века вернулась к своим истокам - народному космизму в духе Голубиной книги и древнеарийских представлений о Вселенском человеке, неотделимом от самой Вселенной и непрерывно реализующемся в мириадах конкретных личностей.

Воссоздавая величественную картину Софийного Космоса, Карсавин писал в заключительном сонете лагерного цикла стихов:

Ты все один: что будет, и что было,

И есть, и то, что может быть. Тебе

Сияет все, как на небе светило,

И движется покорствуя Судьбе.

Безмерная в Тебе соерыта сила.

Являешься в согласье и борьбе

И свет всецелый, свет без тьмы в себе.

И тьма извне Тебя не охватила.

Ты беспределен: нет небытия...

Последняя строка могла бы стать девизом всех русских космистов и ноосферистов.

ГЛАВА 5

“Я ПРИЗРАК ИСТИН СПЛАВИЛ В СТРОЙНЫЙ БРЕД…”

Всё относительно: и бред и знанье.

Срок жизни истин: двадцать-тридцать лет —

Предельный возраст водовозной клячи.

Мы ищем лишь удобства вычислений,

А в сущности не знаем ничего…

………………………………………………

Мы, возводя соборы космогоний,

Не внешний в них отображаем мир,

А только грани нашего незнанья…

Нет выхода из лабиринта знанья,

И человек не станет никогда

Иным, чем то, во что он страстно верит…