Часть пятая. О сокровенных принципах

Итак, эти записи «Предания о цветке стиля» чуждаются всякого постороннего взгляда; они заносятся на бумагу для потомков как учение нашего дома. Так обыкновенно говорится, и все же истинное мое побуждение [сделать эти записи] связано с непрестанной горькой мыслью о том, что уж не настала ли теперь пора ненужности нашего пути. Ибо когда ныне смотрю на своих собратьев по искусству, то [вижу], как они беспечны к занятиям, как «бесконечно вступают на иные пути и купаются во временной славе, которая появляется всего-то в случайную минуту успеха в результате признания на каком-нибудь одном представлении. Забыв истоки, они утрачивают течение[186].

Между тем, если возлюбить путь и почитать искусство не самолюбиво[187], невозможно не достичь его добродетелей[188].

Принято говорить, что особенно наше искусство держится своей традиции. И однако же, когда имеешь манеру [игры], рожденную из твоих собственных возможностей, то такое [мастерство] — неизреченно. Обретение подобного стиля есть цветок, в который посвящают чрез сердце в сердце[189], и потому я называю [эти записи] «Предание о цветке стиля»[190].

Наше искусство, вообще-то говоря, различается по стилю и в провинции Васю, и в провинции Гасю[191]. В провинции Гасю вознесена область югэн, мономанэ поставлено вослед, и в самой основе всего лежит изысканная манера[192] исполнения. В провинции Васю превыше всего ставят мономанэ. Исчерпывая [постепенно] все число мономанэ[193], между тем становятся и обладателями стиля югэн.

При всем том истинный мастер всяким стилем владеет; унего не может быть упущений. Того же, кто играет только одно направленно, поистине не назовешь совершенным.

При этом повелось думать, что в основу стиля [нашей] провинции Васю положены искусство мономанэ и словесная острота пьесы[194], да еще благородная манера ношения одежд и могучее движение[195]. Эти вещи почитаются нашими особенным чертами, и все заботы наши бывают обращены к одному их развитию. И все же не сокрылось от мира то, что покойный отец достиг хвалы и высокой славы в Поднебесной, когда расцвете своей известности исполнил пьесы «Но о танцующей Сидзуке» и «Безумная женщина у большой статуи Будды в Сага»[196], ибо показал в них особеннейший, свой лучший стиль. И это был непревзойденный стиль в духе югэн.

И еще. Стиль [искусства] дэнгаку[197] является, несомненно, особым, и потому-то вся публика, всякий и каждый человек наклонны думать, что и в суждениях о нем невозможно доходить до сравнения его со стилем саругаку. А между тем слышал я, будто в недалеком прошлом некий Иттю[198] из цеха Хондза, что прослыл умудреннейшим на поприще дэнгаку, среди всех подражаний, весьма хорошо им усвояемых, овладел всеми [нашими] стилями подражаний демонам и богам и грозным обличьям. По этой причине покойный отец и вправду часто говаривал про Иттю: «Это учитель нашего стиля».

При всем том обыкновенно многие — либо пребывая в гордыне, либо по неумению — владеют лишь стилем одного из направлений [саругаку], ничего не разумеют в десяти обличьях[199], не отдают должного всем иным стилям. И лежит причина сему не в презрении [к другим стилям], а лишь в неподобающем самодовольстве. А когда это так, по причине этого самого неподобания обрести признание в Поднебесной становится невозможно, ибо хоть и достиг ты совершенства в одном каком-то стиле, хоть и завоевал временно на этом известность, все же не является такое [мастерство] цветком долговечным. Человек же высокого мастерства, получивший признание во всей Поднебесной, в каком бы стиле ни играл, всегда способен быть привлекательным. И стили и приемы игры могут быть свои, особенные у каждого и во всякой провинции, но при этом момент притягательности [игры] непременен во всех случаях. То, что видится как это самое «притягательное», и есть цветок. Подобный чарующий цветок есть без исключения в искусстве провинций Васю и Гасю и в искусстве дэнгаку.

Итак, получить признание в Поднебесной невозможно, покуда не являешь собою ситэ, несущего в себе все то, что не подлежит упущению[200].

И еще скажу. Мастер, который пусть и не достиг совершенства во всех без изъятия видах подражания, но, к примеру, вполне овладел семью-восемью долями из десяти и который среди этого числа особенно удающийся ему стиль довел до высокого совершенства, превратил в образец для своих учеников, да к тому же если он тот, кто предается волевому поиску куфу, — подобный мастер также способен получить признание во всей Поднебесной.

И все же, когда поистине есть нечто, чего полностью недостает тебе, среди зрителей — городских и деревенских, высоких и низких — могут возникать разные толки, то восхваляющие, то хулящие.

Вообще говоря, и в деле достижения известности в Но случается множество разных обстоятельств: мастеру трудно вызвать отклик в неискушенном сердце; плохой [исполнитель] не в силах усладить взор знатока.

Нет ничего удивительного в том, что слабый [исполнитель] не может соотвечать вкусу знатока. Когда же мастер не находит отклика в неопытном сердце, это означает, что его искусство превышает воображение неискушенного [зрителя]. Ежели ты, однако, мастер истинный, если являешь собою ситэ, пребывающего в [волевом поиске] куфу, то ты, несомненно, сможешь-разыграть пьесу так, чтоб она с интересом смотрелась и глазами простого зрителя. А коли ты тот ситэ, что достиг вершин в, подобном [поиске] куфу[201] и глубоко умудрен опытно, то тебя можно назвать человеком, познавшим и цветок беспредельно. Поэтому ситэ, который утвердился на этой ступени мастерства, — пусть даже достигнет сколь угодно преклонных лет — никогда не оплошает перед свежим цветком [молодого лицедея]. Поэтому-то именно мастер, сумевший подняться на такую вот ступень искусности, и в Поднебесной будет признан, и, того более, будет с интересом встречаем повсюду, даже и зрителями отдаленных провинций и селений. Ситэ, что сумел проникнуть в такую вот глубину [поиска] куфу, я могу назвать мастером, который — в согласии с пристрастиями и потребностями публики — способен простирать свои умения на все: от стиля провинции Васю и стиля провинции Гасю вплоть до стиля дэнгаку. И дабы показать истинную цель подобного рода умений[202], я и записал «Предание о цветке стиля».

Все так и есть, как сказано, но только [следует запомнить]: прояви небрежение к образцам стиля своего собственного цеха[203] — и искусство твое полностью лишится жизни. Такова беспечность того, кого должно назвать слабым ситэ[204]. Лишь вослед тому, как ты достигнешь совершенства в образцах стиля собственного цеха, станет возможным признать тебя и все другие стили познавшим.

Ситэ, который устремляется сердцем овладеть всевозможными стилями, но при этом не осваивает образцов собственного цеха, не только собственный стиль не сознает. Такой ситэ и другие стили тем паче уж точно познать будет не в состоянии. А когда мастерство слабое, то и долговечным цветком обладать не можешь. Неимение же долговременного цветка можно почитать равным незнанию никаких стилей. Поэтому-то в отрывке о цветке «Предания о цветке» сказано: «Состояние неутрачиваемого цветка возможно познать после того, как исчерпаешь все виды мономанэ и достигнешь пределов в [волевом поиске], куфу»[205].

Открываю свои тайные принципы[206].

Итак, искусство Но призвано смягчать сердца всех людей и пробуждать чувства и высоких и низких. Оно может стать основой для возрастания долгого благоденствия[207] и сделаться средством продления жизни до глубокой старости.

Все пути, все до единого, коли достигнуть в них вершины вершин, продлевают благоденствие [человека]. В нашем же искусстве в особенности: достигнешь совершенной ступени [мастерства] — оставишь потомкам славу дома. Эта слава принесет признание во всей Поднебесной. Оно же, это признание, послужит возрастанию благоденствия.

Здесь есть, однако, над чем поразмыслить[208].

Когда являешься ситэ, достигшим совершенства и в качестве, и в степени мастерства, тогда получаешь признание в глазах глубоко одаренных и высокоумных людей. И это проистекает оттого, что взаимная сообразность [возможностей исполнителя и зрителя в таком случае] необычайна. Тогда и споров нет. Когда же все-таки наши нерадивые собратья выступают в стиле, впитавшем такого рода высокие качества и степени мастерства, перед неприхотливым зрителем далеких провинций и селений — такой стиль не может его тронуть. Как же тут быть?

Наше искусство любимо и почитаемо народом, что служит [основой] благоденствия при становлении каждого цеха. И вот, ежели владеть лишь стилем игры, весьма недосягаемым [для простых людей], всеобщей хвалы не будет. По этой самой причине, когда исполняешь Но, твори Но так, чтобы не предать забвению свою новоначальность[209], чтобы — сообразно времени и в зависимости от места [представления] — помнить о непритязательных глазах [простых зрителей]. В этом основа благоденствия.

И когда видишь самый корень такой вот привычки [публики ждать от исполнителя соответствующей ее вкусу игры], то пребывающим в благоденствии совершенным ситэ называешь того, кто не узнал слов хулы никогда и нигде — от домов аристократии и горных храмов до праздничных богослужений во всяком сельском отдаленном святилище. И потому невозможно назвать ситэ возрастающего благоденствия[210] того, кто хоть какой будь большой мастер, но в ком есть черты, по которым ему недостает любви и почитания народа. В силу всех этих причин покойный отец — каким бы захолустьем ни было селение или горная деревушка — и там разыгрывал представление, проникнувшись настроениями зрителей и придавая самую большую важность местным нравам и обычаям.

Когда я рассудил так, то, рассудив, подумал, что неопытный человек скажет себе, будто все это пустяк, что он без труда сможет проникнуть во все это. Но уж тогда пусть не возымеет он тягостных настроений!

Надобно отсылать эти рассуждения в глубину сердца и постепенно впитывать эти принципы; надобно предаваться умственным созерцаниям и применять их в согласии со своими силами; надобно вершить [волевой поиск] куфу.

В целом здесь выраженные суждения и мысли просты, но могут явиться предметом [поиска] куфу, более [необходимого]; для изрядно маститого, нежели для начинающего человека. Печалуюсь оттого, что и среди редких актеров, сподобившихся стать высокими мастерами, жаль, есть множество таких, что, полагаясь на себя, обольщаются своей славой, не предаются описанным размышлениям, а потому и при большой степени известности не имеют благоденствия.

Даже если обладаешь совершенными чертами, не вершить [поиск] куфу — непозволительно. Беспредельно же пребывать в поиске, будучи совершенным, — значит к цветку добавить семя[211].

Вот, к примеру, и у такого лицедея, что получил признание в Поднебесной, нежданно случается пора, когда он из-за бессилия перед судьбою[212] отчасти устаревает [в глазах столичного зрителя]. Но ежели при этом он не утратит цветок хвалы в селениях и далеких провинциях, то путь его не будет прерван наверное. А если путь не прервется, то ему вновь случится; быть созвучным временам Поднебесной[213].

И еще. Хотя я говорил об этой заботе о возрастании благоденствия, однако говорил это, думая, что если жить в корыстолюбии, цепляясь лишь за житейские основания [жизни], то это в первый черед явится главной причиной погубления пути.

Возрастание благоденствия заложено в склонности к пути.

В заботах же о процветании становится наверняка загубленным путь. А когда путь погублен, само собою погубляется и благоденствие.

Возлюби путь с мыслию, что прямое и чистое делание есть источник, в котором рождается чудесный цветок всех добродетелей в мире[214].

Вообще говоря, в «Предании о цветке» — начиная с [части] «Занятия сообразно течению лет» и кончая записями сих наставлений — отнюдь не заключено изошедшее из меня самого учение. С младенческих лет, с той самой поры, как я, восприняв назидания [об искусстве] от покойного отца, стал взрослым вполне, и в продолжение более двадцати лет я впитывал стиль нашего искусства точно, как видел своими собственными глазами и слышал своими собственными ушами. В интересах пути, в интересах нашего дома сделал я эти записи. И разве они принадлежат мне?

Завершено в 9-й год Оэй, во 2-й день 3-й луны Дзэа (личная печатка)[215]