Кто из современных русских поэтов заслуживает Нобелевской премии?

— Знатоки считают, что есть сейчас один такой поэт.

Дай определение поэзии!

— Крылатое горение.

Нужна сейчас поэзия людям? Зачем?

— Нужна. Чтобы жизнь продолжалась.

Михаил Горевич Семь нот для маэстро Алейникова версия для печати (87840) «‹ – ›»

Портреты поэтов

Михаил ГОРЕВИЧ

Прозаик, поэт. Родился в 1948 году. Живет в Москве. Автор многих публикаций.

СЕМЬ НОТ ДЛЯ МАЭСТРО АЛЕЙНИКОВА

(О книге «Вызванное из боли», М., Вест-Консалтинг, 2009 г.)

Не критика, не литературоведение, не исследование филолога — всего лишь записки писателя… «Вы сказали — эссе?» «Хорошо, эссе». Как вам будет угодно. Мне важно только одно — попытаться передать ощущение от стихов и подумать вместе с вами.

1.

Я с огромным удовольствием пишу о блистательном современном поэте Владимире Алейникове — мы не так уж давно познакомились, но оказались понятны и нужны друг другу. Впрочем, что значит «давно» и что означает «недавно»? Искусство существует, строя свое особое пространство — в нем иное время, иная протяженность. «Изогнутые линии культурного поля» способны поставить рядом, на одной улочке, дом Гомера, жилище Алкея или приют бездомного Данте. Бах или Моцарт будут играть им, точно бродячие музыканты… И по той же улочке, задумавшись, может пройти мальчик из Кривого Рога, и, через мгновения, проколов «горный хребет лазером строк», оказаться возле нас.

Восемь поэтических книг стоят на моей полке, книг «Отшельника из Коктебеля», но это менее половины им написанного. И вот одна из них — «Вызванное из боли»… Я читаю ее. Последовательно, вновь и как бы заново. Как же написать, в какой стилистике? Пожалуй, лучше всего в стиле писем, как мы привыкли общаться в последнее время. Да, так будет точнее всего. Я не критик, не литературовед… писатель, со своей непростой судьбой и своими, вовсе не рядовыми, хочется думать, романами…

Помните, Владимир Дмитриевич, я как-то написал вам о книгах, которые писатель разглядывает под вечер: «Твое дыхание, только твое, на бумаге из тростника, который еще умеет мыслить и стать дудочкой»… Так и будет идти этот текст, вот он. Иначе не умею. Ваши стихи — им нельзя быть в окружении казенных интерьеров критики, их дело магия, их аура — волшебство.

2.

Плотность ваших текстов необыкновенно велика, нет «пустых слов», есть «сплоченность до сближения атомов звездной поэтической материи». Поэтому любое ваше стихотворение можно разбирать чуть ли не бесконечно. Вот, я открываю книгу и читаю — одна строфа, она дала название книге:

Ставшее достоверней

Всей этой жизни, что ли,

С музыкою вечерней

Вызванное из боли —

Так, невзначай, случайней

Чередованья света

С тенью, иных печальней, —

Кто нас простит за это?

Почти все умение отражается у поэта-творца в любом из его стихотворений, в строфе и строке. Владимир Дмитриевич, разве вы пишете стихи? Да, конечно. По мне — так лучшие на русском… Но еще и строите мир, в пространстве «Музосфера», так я его называю. Ваш мир… в нем льется свет — не просто солнечный, но «сложенный спектрально» из «искрящихся линий творчества», свет писателей, художников, музыкантов, всех, кто «одеждой культуры» прикрывает и защищает нагое человеческое тело. «Что, разве Венера не нага?» — спросит кто-то из читающих мои письма. «Разумеется. Но иначе. Она вышла из прибоя вдохновения»… В пространстве культуры слышны ее легкие шаги, по кромке Черного моря, вблизи благословенного Коктебеля. «Ставшее достоверней всей этой жизни». Именно так. Ваш мир — достовернее.

Мне так хочется еще и еще говорить об этом стихотворении, но пусть читатель сам увидит… Может быть… Только не торопились критики и рецензенты на пир, не спешили рассказать об этой книге подробно. Можно было и откликнуться с 2009-го… печальна подобная изоляция — «где же кружка, сердцу будет веселей»… приведу все же еще две строфы, заглавное стихотворение, это важно.

То-то исход недаром

Там назревал упрямо,

Где к золотым Стожарам

Вместо пустого храма,

Вырванные из мрака,

Шли мы когда-то скопом,

Словно дождавшись знака

Перед земным потопом.

Новым оплотом встанем

На берегу пустынном,

Песню вразброд не грянем,

Повременим с почином, —

Лишь поглядим с прищуром

На изобилье влаги

В дни, где под небом хмурым

Выцвели наши флаги.

Знак Божий к строительству Ковчега — ваши стихи, более ранние, пророческие. И тот потоп, что пытался разнести течениями, вдаль одно от другого, части страны — и разнес. Но не смог уничтожить «Империи русского языка» в пространствах культуры.

В Библейском тексте восемь человек, близкие Ноя и он сам, ступают на землю — все смыто, уничтожено, залито грязью… И горько слышится, с болью сказано: «Выцвели наши флаги». Но сказано о потопе, а, значит, и о радуге в небе. Знаменах истинной поэзии в городах, на башнях, чьи окна просветленно смотрят на море. В этих окнах корабли Улисса, плывущие к читающим с лучшим грузом отменных строф, из слов, что правили сердцами еще в небытии, до того как вы соединили сердцебиения в стихи… корабли плывут в Итаку, она своя у каждого. И плывет шхуна под парусами — цвета всех семи нот радуги переливаются на них… может быть, девчушка по имени Ассоль стоит на берегу, а за ее спиной ненавистный город бюргеров и «люда простого образа мыслей», Капернаум… Со своей привычкой — облить грязью и растоптать все неясное и все талантливое… Не только выцветшие флаги, еще и надежда. Эти стихи 1995-го.

А сразу за ними стихотворение — под ним дата, которая заставляет привести несколько строф (а хотелось бы все):

У нас обойтись невозможно без бурь —

Ну, кто там? — данайцы, нубийцы? —

А горлица кличет сквозь южную хмурь:

— Убийцы! Убийцы! Убийцы!

Ну, где вы, свидетели прежних обид,

Скитальцы, дельцы, остроумцы? —

А горлица плачет — и эхо летит:

— Безумцы! Безумцы! Безумцы!

Полынь собирайте гурьбой на холмах,

Зажженные свечи несите, —

А горлица стонет — и слышно впотьмах:

— Спасите! Спасите! Спасите!

19 — 20 августа 1991

Здесь та невероятная энергия, которой властен управлять только большой поэт. Его рука не дрогнет, и голос не сорвется. Он способен встать один против сотен тысяч — и выиграть. В его власти сказать пророческое слово — и оно сбудется…

3.

Мне кажется, Владимир, — два стихотворения задают тон книги: заглавное и то, написанное в 1974 г. и поправленное в 1985 г., с эпиграфом из Алкея. Книгу вы присылали, и я читал, на бумаге все иное, абсолютно... превосходная книга... некоторые, нет — очень многие вещи поражают...

Вот стихи Алкея, их следует привести здесь (перевод Вяч. Иванова), те стихи, из которых вы взяли эпиграф.

Гимн «К Аполлону»

Когда родился Феб-Аполлон, ему

Златою митрой Зевс повязал чело,

И лиру дал, и белоснежных

Дал лебедей с колесницей легкой.

Слал в Дельфы сына — у касталийских струй

Вещать уставы вечные эллинам.

Бразды схватив, возница гонит

Стаю на север гиперборейский.

Сложив хвалебный в оные дни пеан,

Велят дельфийцы отрокам, с пением

И пляской обходя треножник,

Юного звать в хороводы бога.

Гостил год целый в гипербореях Феб —

И вспомнил храм свой. Лето горит: пора

Звучать треножникам дельфийским.

Лет лебединый на полдень клонит.

Сын отчий в небе, царь Аполлон, гряди!

Бежит по лирам трепет. И сладостней

Зарю встречает щекот славий.

Ласточки щебет звончей. Цикада

Хмельней стрекочет, не о своей глася

Блаженной доле, но вдохновенная

От бога песен. Касталийский

Плещет родник серебром гремучим.

Это великие стихи Алкея о вдохновении, оно передано пространству жизни и света, птицам и цикадам, серебру воды в роднике... Из всего стихотворения вы берете эпиграфом последнюю строфу да слово «цикада» — из предпоследней… И вот ваше:

Блаженнее долю другой воспоет —

И ты объяснить захотела:

Бессонные ночи — от Божьих щедрот,

А нежность — от певчего тела.

Ступенчатым стрекотом бейся в груди,

Крои искрометное диво,

Разматывай пряжу — и в небо иди

По нити, протянутой криво.

Нельзя оглянуться, упасть в темноту —

Не то прозеваешь мгновенье,

Когда по наитью поймешь высоту —

А там поведет вдохновенье.

Но что это? — рядом, где сад распахнул,

Как шторы, шуршащие кроны,

Почудилось: кто-то, отчаясь, вздохнул —

И горло разбухло от стона.

Не ты ль загрустила, пичуга моя,

Нахохленно клюв запрокинув,

Билет несчастливый — залог забытья —

Из торбы гадальщика вынув?

И что же расскажет зрачок твой живой,

Когда этот смысл постигаешь —

И, ветру кивая шальной головой,

Крыла для рывка напрягаешь?

Пусть рвется непрочная связь меж людьми —

И нет от трагедий пощады,

И я за сближение лег бы костьми,

Но петь в одиночестве — надо.

И мечется птица, разлад ощутив

Душой голубиной своею,

И плачет, желанья к звездам устремив,

Хмельная цикада Алкея.

1974, 1985

Я не знаю, никогда не пойму — ну как это может не нравиться? Как можно не понять — перед нами стихи высочайшей пробы. Стихи великого поэта.

Кому обращены стихи, с кем говорите вы? С женщиной? Музой? Лирой? Птицей? Да. И так верно, и так…только представляется мне — со всем миром, в котором довелось жить... И как эти стихи жизненны и трагичны — не блистающим Аполлоном, человеком приходит поэт, голос его рождается в одиночестве, посреди мира, мира в унынии и разладе... это плач о невозможном. Только стихи длятся, и возникает музыка, и дирижерская палочка творит из смятения совершенство...

Но — о главном здесь для меня — как точно вы сказали о нити! «Разматывай пряжу — и в небо иди / По нити, протянутой криво»… Есть строки невероятные. Эта из таких. «Пряжа» — множество образов. И нити жизни Мойр, и пряжа Пенелопы… их не счесть. В одной из своих статей я писал о нитях, паутине-неволе, о морских канатах, которыми завязывают ручки двери снаружи, а внутри Улисс «прошивает» женихов насквозь стрелами лука. Вышивание верной жены — она создает, и она распускает пряжу, так Медея распускала волосы, так распускали в слабости волосы колдуньи Европы, и магия приходила к ним, обессиленным…

Мы говорили с вами и о другом — «нитях букв ДНК», «генетический строках», вырастании человека из слова... Вот нить вашего стихотворение — «кривая», не только потому, что она гнется под тяжестью идущего к синеве небес канатоходца, но и потому, что свет не идет по прямой в оптически разнородной среде, и между тьмой и светом множество градаций, там радуга между ними.

4.

Я хотел, Владимир, повести сразу разговор о вашей лирике, о строках к женщине, но понял — здесь место сказать о вашем «титульном стихотворении», разумеется, оно вошло в книгу.

Я читаю: «Когда в провинции болеют тополя»…

Известнейшие стихи. И уже первая строка — магия. Ее можно читать, точно это мантра, повторять ее, шептать…

Откуда возникают эти вибрации, из каких необозримых пространств, созданных Творцом в творце-человеке? Творчество и есть тот образ Божий, который заложен в нас, творчество — видовое отличие человека. Может быть, это не так? Тогда коленопреклоненно прошу прощения перед умнейшими представителями homo sapiens, сторонниками прогресса, жрецами агностики и сторонниками вполне материалистических взглядов на самих себя. Вы прекрасны! Вы создали столь блестящий мир, что на него уже смотреть невозможно… Сил нет… Так что вы победили, рад за вас…

А я, по древней своей привычке, буду шептать слова, колдовские, магические…. Я буду ощущать горечь слова «провинция», мне припомнится доктор Чехов, и «Три сестры», и всплывут картины из многих русских книг, и некое щемящее чувство от этого слова, его пространства, отдельного, обнесенного невысоким зеленым забором с вертушкой на калитке, с пыльной улочкой, на которой болеют тополя. Чем же они больны? Желанием света и красок, карнавала, веселья и чуть ли не дворцовых залов — они больны ностальгией по будущему. И это будущее имеет имя — «Столица».

В имперском Риме заклубилось пространство этого слова, с латынью в сияющем центре, совершенной латынью, краткой, как приказ легиону, и языком завоеванных варваров на периферии, в провинции. В России же периферия и столица — народ и власть, прозябание и будущее, царская карета, прервавшая движение по столичному проспекту, и гусь, погоняемый голозадым мальчонкой с прутиком.

Так было, так и сейчас. Юноши и девицы мечтают о «настоящей жизни», они прибывали и прибывают к «трону русской географии» — и это они, миллионы и миллионы людей, превосходно знают о ностальгии по столице, никогда еще ими не виденной. И они понимают поэта Алейникова. Только надо положить стихи Алейникова им на ладонь, и стихи запоют для них.

Почему же? Потому, что вам дан Голос. Дар сказать. Дар Божий. А дар Божий — это крест…

Когда в провинции болеют тополя,

И свет погас, и форточку открыли,

Я буду жить, где провода в полях

И ласточек надломленные крылья

Вот начало партитуры — музыки этого стихотворения, она даже пробелом не прервется между строками, и точка в конце поэтической строки появится только в завершение всего стихотворения. Этим «инструментом поэтики» отвечает поэт Алейников на раздробленность пространства России с полюсами «Столица-Провинция» — единством культурного пространства, выраженного единой формой стихотворения.

И какая, близкая мне напряженность строки! Замечательное богатство связей, плотность и зримость текста. «И свет погас» — выключение «центрального столичного светила», а в другом, реальном пласте многослойности, — погасили свет, открыли форточку… (и там, в культурном пласте, дали ворваться воздуху воли, без столичных пут), и пророческие слова о своей жизни сказаны: «Я буду жить здесь».

Жить здесь. Всюду. «Где провода в полях» — это и есть энергия, питающая силы поэта, поток сил, рожденных землей… Ну а в реальном пространстве — свет погас, потому что глубинка, потому что ЛЭП идет через поля, провода мокнут от воды дождей… И на весах, вечно — воля и холопство, и даже если ты сам решишь жить единственно в поле культуры, тебе напомнят, по линиям связи, из столицы, погрозят пальцем…. Не улететь. «И ласточек надломленные крылья».

Не улететь? Можно высоко взлететь и многое увидеть, и сделать многое, независимо от того, где обитаешь. Я приведу все стихотворение. Но добавлю — это всего лишь одно из стихотворений Алейникова. И равных, и более сильных произведений много. Энергетика и уровень поэзии В. Алейникова росли всегда, неуклонно. «Когда в провинции...» — только одна из отправных точек.

* * *

Когда в провинции болеют тополя,

И свет погас, и форточку открыли,

Я буду жить, где провода в полях

И ласточек надломленные крылья,

Я буду жить в провинции, где март,

Где в колее надломленные льдинки

Слегка звенят, но, если и звенят,

Им вторит только облачко над рынком,

Где воробьи и сторожихи спят,

И старые стихи мои мольбою

В том самом старом домике звучат,

Где голуби приклеены к обоям,

Я буду жить, пока растает снег,

Пока стихи не дочитают тихо,

Пока живут и плачутся во сне

Усталые, большие сторожихи,

Пока обледенели провода,

Пока друзья живут, и нет любимой,

Пока не тает в мартовских садах

Тот неизменный, потаенный иней,

Покуда жилки тлеют на висках,

Покуда небо не сравнить с землею,

Покуда грусть в протянутых руках

Не подарить — я ничего не стою,

Я буду жить, пока живет земля,

Где свет погас, и форточку открыли,

Когда в провинции болеют тополя

И ласточек надломленные крылья.

5.

Я, пожалуй, дам рефрен, мы говорим о стихах…«Изогнутые линии культурного поля» способны поставить рядом, на одной улочке, дом Гомера, жилище Алкея или приют бездомного Данте. А, может быть, мастерскую Вермеера Дельфтского... Мне думается, Владимир, что ваша любовная лирика очень далека от своей истинной оценки. «Замечательная лирика», — добавлю я. И улыбнусь. Радостно или печально, потому что вспомню о своем.

И еще я добавлю — уж не знаю, как это выражено «у мужей науки», но само понятие «любовь», изгнанное с подмостков стихосложения очередным «сердитым поколением», создано в культурном пространстве. Все свое понимание любовных отношений и поведения с женщинами, и мечты о них мы черпаем из книг, находим в словах Алкея и Петрарки, Шекспира или библейской «Песни Песней»…

Не серчайте на меня, из многих таких ваших превосходных стихотворений, я выбрал одно. Давайте я выпишу его целиком, «вызову из боли», чтобы легче было говорить.

Мне вспомнилась ночью июльскою ты,

Отрадой недолгою бывшая,

В заоблачье грусти, в плену доброты

Иные цветы раздарившая.

Чужая во всех на земле зеркалах,

Твои отраженья обидевших,

Ты вновь оказалась на легких крылах

Родною среди ясновидящих.

Не звать бы тогда, в одиночестве, мне,

Где пени мгновения жалящи, —

Да тени двойные прошли по луне,

А звездам дожди не товарищи.

Как жемчуг болеет, не чуя тепла,

Горячего тела не трогая,

Далече пора, что отныне ушла,

И помнится слишком уж многое.

А небо виденьями полно само,

Подобное звону апрельскому, —

И вся ты во мраке, и пишешь письмо —

Куда-то — к Вермееру Дельфтскому.

1977

Эти стихи самой высокой традиции. Где-то там, в мирах выстроенных человеческим гением, по средневековому городу, не замечая ничего вокруг, идут и говорят между собой о Беатриче и Лауре любящие Данте и Петрарка. Разве они не могли написать: «Чужая во всех на земле зеркалах»? Или: «Отрадой недолгою бывшая», «А небо виденьями полно само»? Божественное проявленное в женщине, дама, ушедшая к высотам мира. Туда, к ней, каменистыми тропами, через замкнутые в безысходности круги Ада, через Чистилище, идет Флорентиец. Изгнанный, как и вы, и такой же бездомный много лет. В Раю не нужен Вергилий, культура уже в нас. Тайны Космоса, по сути, открывает влюбленному в нее поэту женщина…

Я убежден — мало кто читает эти страницы «Божественной Комедии», а они так современны. Представим себе некий грандиозный фильм — и многие «чемпионы проката» померкнут…

Тайны Космоса и культуры даны Данте именно Беатриче, она подняла его к небесам, но почему же? Не потому ли, что женщина рождает ребенка, а он весь из «слов-бусин в нитях ДНК», и, растя, новый человек «развертывается в мир»? И то же самое происходит с культурой — она рождается с каждым творцом заново, оставаясь собой, и если человеку велено — то в мир культуры приходит новый строитель. Зодчий Любви.

Борхес пишет в своих текстах о Данте, что встреча с Беатриче осуществлена как сцена встречи с безобразным, и что здесь в стихи «Комедии» проникает чувство горечи — любимая относилась к поэту не так уж замечательно, как он к ней... Я бы сказал иначе — встреча с прошлым может нести семена разочарований. Но интеллектуальные игры такого рода, пусть и честные, вне основного положения дел. Любовь прекрасна и она созидательна. Аксиома. Иначе никак.

Вернусь к вашему стихотворению. Вы, Владимир, могли вкладывать свой смысл и сеять в строках семена некоторой реальности. Но я любуюсь созданным, ничего не зная о реальном подтексте событий. И вижу, кроме сказанного мной, еще и «мерцание фигур», некоторый очень сложный переход культуры — так устроили вы стихи. Вы написали: «Родною среди ясновидящих», то есть автор и «созданная в стихах» видят и прошлое и будущее. Времени нет. Точнее, оно соединилось с пространством. А по меркам мира культуры, освоившего Эйнштейна, подобным образом оно и происходит.

И вот это обстоятельство позволяет понять уровень вашей работы.

Вот ключ: «Да тени двойные прошли по луне, / А звездам дожди не товарищи». Воспоминание о Данте «звезды»… Да, но тени-то двойные. Их создают два источника света — земной и светил? Возможно, в какой-то мере. Но мы имеем и «не товарищи». Это звездный свет сновидений и пророчеств, отбрасывающий тени от двоих, летящих в пространстве. И я не знаю, кто из двоих возвышает дух и рождает полет и кто парит над другим.

Предпоследняя строфа ясна, в силу сказанного, я вернусь к ней, за словом «жемчуг». А последняя строфа — нечто! Первые две ее строки возвращают к небесам Данте, полным как и библейские, и языческие, любые небеса пророков и магов, «видений». Но вот последние две — они дают полное понимание, и заставляют перечитать стихи снова…

И вся ты во мраке, и пишешь письмо —

Куда-то — к Вермееру Дельфтскому

Стихотворение завершено. Вы сказали. Мир един, любовь не уходит. Это главное — не так важно, из какой точки пространства-времени пишется письмо, то письмо, которое читает женщина на картине Вермеера. Ответное на ее? Заставившее написать? И кто этот Вермеер, Мастер — может быть, вы?

Времена вокруг и пространства вокруг центра, европейского старинного города, на середине пути между нашим временем и временами Данте. И подготовлено блестяще. «Жемчуг». Среди картин Вермеера Дельфтского многие — с изображением молодой женщины, на ней бусы или сережки из жемчуга. Все любимые искусствоведами темы о Катарине и хороших временах Вермеера, и дурных — не мое дело. «Любовь, что движет солнце и светила». Более чем достаточно.

И еще. Люди должны вас читать. Они увидят, как развивается тема, сколь последовательно и вдохновенно, чередой идут стихи, окружающие, к примеру, те, о которых говорим, и как эта тема, варьируясь, переходит от стихотворения к стихотворению…

Арсений Тарковский написал о вас, что каждая ваша строка гениальна. Был прав. Но не менее замечательно развитие одного стихотворения в другие, они живые, ваши творения, будто листва одного дерева, шепчущая слово небесам.

6.

Именно поэтому я не понимаю и не принимаю разговоров о том, что ваши стихи 90-х годов (и позже) уступают написанным ранее. Напротив, раз всякое ваше произведение продлено в других, то стихи все более вбирают в себя — тематики, умений, мысли, интуиции. А интуиция у вас поразительная, слова всегда «стоят рядом верно», что и означает — вам вручен язык, чувство языка, единственное, чему нельзя научить, оно от Бога.

Но что же это «интуиция в языке»? Не раз я давал «метафорическое определение». Я представлял себе не бинарные (и банальные) «свет и тень» — сознание и подсознание. Но имел ввиду градации, как бы «слои», в каждом из которых свои «словари», включающие и вербальные, и зрительные образы, и ощущаемое, и то, что звучит…

Представим себе — некоторая воображаемая нить, со «словом или образом на узелке» тянется вниз через «слои», в каждом из них отбирает только несколько «близких исходному слову», нить изгибается по кривой (столь любимый вами образ, да и в «Пер Гюнте»…) и объявляется на поверхности с «отобранным словом на кончике иглы», то есть единственным Ангелом. Этот мгновенный «укол озарения» размещает образы рядом и «отбирает соседние слова». И чем более глубинен ход «иглы», чем больше культурных связей пущено в оборот, тем больше в стихах поэзии. А можно говорить не о погружении в глубины нашего мозга, но, «отражении нас в Космосе», о нашем продолжении в небесах — во множественном числе…

* * *

Страны разрушенной смятенные сыны,

Зачем вы стонете ночами,

Томимы призраками смутными войны,

С недогоревшими свечами

Уже входящие в немыслимый провал,

В такую бездну роковую,

Где чудом выживший, по счастью, не бывал, —

А ныне, в пору грозовую,

Она заманивает вас к себе, зовет

Нутром распахнутым, предвестием обманным

Приюта странного, где спящий проплывет

В челне отринутом по заводям туманным —

И нет ни встреч ему, ни редких огоньков,

Ни плеска легкого под веслами тугими

Волны, направившейся к берегу, — таков

Сей путь, где вряд ли спросят имя,

Окликнут нехотя, устало приведут

К давно желанному ночлегу,

К теплу неловкому, — кого, скажите, ждут

Там, где раздолье только снегу,

Где только холоду бродить не привыкать

Да пустоту ловить рыбацкой рваной сетью,

Где на руинах лиху потакать

Негоже уходящему столетью?

1993 г.

Я любуюсь этим вашим замечательным произведением. Попытаюсь передать впечатление от его чтения. Другой прочитает иначе… Начинаешь читать — русская классика, «смятенные» сразу связываются со стихией, с разрушительным событием, которое не в рамках человеческого масштаба. Может быть Жуковский, «Море»? Но читаю вас, и вперед! «Свечами». Главное, «недогоревшими»… Что это? «Светильник разума»? Да. Остатки света. Удалось немногим прикрыть пламя ладошкой — от северного каторжного ветра…

Но вот честно, только моя ассоциация — еще мелькнул у меня образ из «Тома Сойера», страха перед тьмой в пещере, когда свечи гаснут. Образ подростка, весь опыт которого ничто перед пришедшим пониманием и страхом.

А далее абсолютная неожиданное: «Уже входящие в немыслимый провал»… Почему «немыслимый?» Ах да, немыслимо же войти в провал, кроме всего прочего… Провал немыслимо глубок, и это тоже… И вдруг понимаю — вот «список значений» и все они играют отсветами в тексте — и яма, и пещеры, и провал планов и мечтаний, и провалы памяти…и даже анекдотический Провал имени Остапа Бендера, вон их сколько нагрянуло!

И все же, это провал, в который можно войти, то есть там есть тропа, в искривленном пространстве-времени искусства, тропа спускается вниз, спиралью, вьется по стенкам гигантской воронки, вставленной между разъезжающимися материками, под воронкой — бездна, а путь по тропе назначен судьбой. «Нить Рока, кассации не подлежит»… Пророчество Поэта кажется непреодолимым, но только оно и защита — лишь художник-творец может дать надежду на иное будущее, отдавая выдохом строк энергию и сопротивляясь хаосу.

Беру книгу, читаю: «В такую бездну роковую…» — конечно же, библейская бездна, но есть иная, я бы мог назвать ее вполне современно «3D-бездна Ломоносова». «Открылась бездна звезд полна; / Звездам числа нет, бездне Дна»… Вот он провал — перевернутая бездна небес. И не Бог там, дьявол…

Я понимаю — полный разбор слишком долог для стиля этих записок. Когда-нибудь подробнее. Только скажу — «Бездна», она оживает, заманивает, вы нашли, господин автор, целомудренное «Нутром распахнутым», это блудница, лживая и завлекающая, как «ловушки» на пути Улисса, и мы «зависаем» в странном мире, со своим ландшафтом, в оцепенении. А открыли глаза — снег, мороз сковавший живое течение реки времени, «Где только холоду бродить не привыкать / Да пустоту ловить рыбацкой рваной сетью».

Это вершина стихотворения. Петр — рыбак. Души? Их нет.

Ваше стихотворение суперсовременно. По смыслу и по форме. По видению будущего. Дан блистательный поэтический сюжет, именно поэтический, сверхплотный, переход между сценами решается метафорами, образами… Но сюжет — сюжет достоин романа. Из лучших.

7.

* * *

Ах, шагнуть бы нынче с крыльца —

За щекой подушечка мятная,

За спиной подкладочка ватная

Перешитого пальтеца —

Словно в детстве, в самую глубь

Октября, в оскомину самую,

В синеву и зелень упрямую,

Что желтеет, как ни голубь.

Не шуршит в песочных часах,

Точно змейка, струйка бедовая,

Не хрустит дорожка садовая

Той листвой, что вся в небесах.

В голосах, звучащих окрест,

Хрипотца да кашель с одышкою,

Да и свет утащат под мышкою,

Только птицы снимутся с мест.

Не старей, живая душа,

Не горюй, — ведь все перемелется —

То-то ветви по ветру стелются,

И юдоль твоя хороша.

Не робей, оставь на потом

Что-нибудь, хотя бы струение

Холодка сквозь все наслоения

Серебра в окне золотом.

1994

Здесь я начал с вашего стихотворения — гармонии мысли и музыки. Оттого и поставил ваши эти чудесные строки, где так слитно переданы цвета, и вьется змейка песка в песочных часах — и вновь превращается в тропку, но другую… и тихий, печальный разговор со своей душой… вот стихи!

Хватит с меня «победоносной игры в слова», развлекательной чуши под видом высокого искусства. Я больше не могу видеть и слышать истерические шоу на телеэкранах — глухари, влюбленные в свой заработок или вовсе тронутые умом, портят все живое вокруг недостойной манерой поведения. Вчера я читал в газете, как раз на эту тему, размышление писателя, прошу прощения, подзабыл фамилию… Умные соображения. Автор написал о том, что живем во времена абсурда, то есть смешные (если не страшные) по существу, времена. Это верно. Фельетонная эпоха правит бал, как и написал давно Герман Гессе. И в первые литературные ряды попадают лишенные серьезности произведения. Такое положение дел выгодно — то, что подвергается пошлому осмеянию, не страшно, и маузер молчит… Только верно и то, как добавляет автор статьи, что наступит время, когда люди начнут относиться к вещам всерьез и мало никому не покажется...

Не давая места, в главном ряду читаемых книг, оппозиции — продолжению серьезной, классической культуры, мы оставим людей без щита, и зло даст им камень в руку — убивать брата.

Но все больше читателей приходят к таким стихам, как ваши. Может быть и к нашей, с моим соавтором, прозе… Я же еще и еще раз повторю: «Ваши стихи — мир музыки, звучащей в горних краях культуры».

Можно говорить о шести днях Творения, можно о семи. Я не раз говорил о семи — называл день седьмой «днем любования созданным». То есть днем «культурного пространства мира», эстетического совершенства и победы светлого в душах.

Единый мир творца Алейникова пронизан музыкой, вторым важнейшим началом поэзии, наравне с интуицией. Это голос земли, судьбы, жизни, голос бессонных ночей и наступившего утра, и вечера за столом с друзьями, и музыка античности, средневековья, хоралы Баха звучат в ней… Мне нравится употребление вами этого слова — «Хорал». У него разное значение в различных конфессиях, но Cantus firmus ли это, или Сantus planus, или другое — одинокий голос поддерживает звучание всего сущего...

Заключительная часть вашего «Хорала»:

Взгляд — и чутье. И — шаг. В никуда? Нет, в немую бездну.

В неизведанную пучину. Без причины? О ней — потом.

Свет — и полет. И — речь. Ниоткуда? Нет, из вселенной.

Из легенды былой, нетленной — в мире, вроде бы обжитом.

Речь — и порыв. И — взгляд. Шаг — и чутье. И — след.

Звук — и восторг. Не спят? Музыка. Звездный свет.

Бах. При свече и звезде. Век. При своей беде.

Круг. На морской воде. Далее — и везде.

Рукопись. При свече и при звезде? Я свыкся

С ними. С ними светлее — здесь, в ледяной ночи.

Летопись. На листе белой бумаги? Верно.

Скоропись. Набело. Так ли? Тающие лучи»...

Что же, Владимир Дмитриевич, я попытался сказать о магии, о ваших стихах… Разве это возможно? Нет, конечно. Только совсем немногое я сумел высказать — ради тех, кто поймет, какое богатство у них перед глазами. Ваш мир — в нем множество троп и тысячи дорог, в нем ваша любимая степь скифов и море, воздух и травы, в которых сладкоголосые цикады смокли перед одним вашим знакомцем — сверчком: «Сверчок невидимый с кифарою наивной! / Дождешься ли мелодии взаимной»… все вокруг единый мир вашего личного эпоса. И нашего общего времени. Впрочем, вы знаете все, о чем я говорю. Вы написали в одном из ваших стихотворений:

Не только событья в горсти собери,

Но — суть их, вселенские связи,

Сплетенья наитий, — и всех примири,

Чтоб в каждой аукались фразе.

Что к этому добавить? Только восхищение мерой понимания вами, Владимир, собственного труда. Настоящие стихи идут от идеи и образа, и связаны с глубокими переживаниями. «Вызванное из боли», одна из восьми ваших книг, что стоят на моей «главной» полке.

Михаил СОКОЛОВ

/ Москва /