Есино - Фрязево

Н ачалось шелестение и чмокание. Как будто тот

пианист, который все пил, - теперь уже все выпил и, утонув в

волосах, заиграл этюд Ференца Листа " Шум леса" до диез минор.

Первым заговорил черноусый в жакетке. И почему-то

обращался единственно только ко мне:

- Я прочитал у Ивана Бунина, что рыжие люди, если выпьют,

-обязательно краснеют...

- Ну так что же?

- Как то есть, " что же"? А Куприн и Максим Горький - так

те вообще не просыпались!..

- Прекрасно. Ну, а дальше?

- Как то есть " ну, а дальше"? Последние, предсмертные

слова Антона Чехова какие были? Помните? Он сказал: " ихь

штербе", то есть " я умираю". А потом добавил: " налейте мне

шампанского". И уж только тогда умер.

- Так-так?

- А Фридрих Шиллер - тот не только умереть, тот даже жить

не мог без шампанского. Он, знаете, как писал? Опустит ноги в

ледяную ванну, нальет шампанского - и пишет. Пропустит один

бокал - готов целый акт трагедии. Пропустит пять бокалов -

готова целая трагедия в пяти актах.

- Так-так-так.. Ну, и...

Он кидал в меня мысли, как триумфатор червонцы, и я

едва-едва успевал их подбирать. " Ну, и..."

- Ну, и Николай Гоголь...

- Что Николай Гоголь?..

- Он всегда, когда бывал у Панаевых, просил ставить ему на

стол особый, розовый бокал...

- И пил из розового бокала?

- Да. И пил из розового бокала.

- А что пил?

- А кто его знает! Ну, что можно пить из розового бокала?

Ну, конечно, водку...

И я, и оба Митрича, с интересом за ним следили. А он,

черноусый, так и смеялся, в предвкушении новых триумфов.

- А Модест-то Мусоргский! Бог ты мой, а Модест-то

Мусоргский! Вы знаете, как он писал свою бессмертную оперу

" Хованщина"? Это смех и горе. Модест Мусоргский лежит в канаве

с перепою, а мимо проходит Николай Римский-Корсаков, в смокинге

и с бамбуковой тростью. Остановится Николай Римский-Корсаков,

пощекочет Модеста своей тростью и говорит: " Вставай! Иди

умойся, и садись дописывать свою божественную оперу

" Хованщина".

И вот они сидят: Николай Римский-Корсаков в креслах сидит,

закинув ногу за ногу, с цилиндром на отлете. А напротив него -

Модест Мусоргский, весь томный, весь небритый, - пригнувшись на

лавочке, потеет и пишет ноты. Модест на лавочке похмелиться

хочет: что ему ноты! А Николай Римский-Корсаков с цилиндром на

отлете похмелиться не дает...

Но уж как только затворится дверь за Римским-Корсаковым -

бросает Модест свою бессмертную оперу " Хованщина" - и бух в

канаву. А потом встанет и опять похмелится, и опять бух!.. А

между прочим, социал-демократы...

- Начитанный, ч-ч-черт! - в восторге прервал его старый

Митрич, а молодой, от чрезмерного внимания, вобрал в себя все

волосы и заиндевел...

- Да, да! Я очень люблю читать! В мире столько прекрасных

книг! - продолжал человек в жакетке. - Я, например, пью месяц,

пью другой, а потом возьму и прочитаю какую-нибудь книжку, и

так хороша покажется мне эта книжка, и так дурен я кажусь сам

себе, что я совсем расстраиваюсь и не могу читать, бросаю

книжку и начинаю пить, пью месяц, пью другой, а потом...

- Погоди, - тут уж я его прервал, - погоди. Так что же

социал-демократы?

- Какие социал-демократы? Разве только социал-демократы?

Все ценные люди России, все нужные ей люди - все пили, как

свиньи. А лишние, бестолковые - нет, не пили. Евгений Онегин в

гостях у Лариных и выпил-то всего-навсего брусничной воды, и то

его понос пробрал. А честные современники онегина " между

лафитом и клико" (заметьте: " между лафитом и клико! ") тем

временем рождали мятежную науку и декабризм... А когда они,

наконец, разбудили Герцена...

- Как же! Разбудишь его, вашего Герцена! - рявкнул вдруг

кто-то с правой стороны. Мы все вздрогнули и повернулись

направо. Это рявкал амур в коверкотовом пальто.

- Ему еще в Храпунове надо было выходить, этому Герцену, а

он все едет, собака!..

Все, кто мог смеяться, - все рассмеялись. " Да оставь ты

его в покое, черт, декабрист хуев! " - " Уши ему потри, уши! " -

" какая разница

- в Храпуново ехать или в Петушки! Может, человеку захотелось

в Петушки, а ты его гонишь в Храпуново! " все вокруг косели,

незаметно и радостно косели, незаметно и безобразно... И я -

вместе с ними...

Я повернулся к жакетке и черным усам:

- Ну, допустим, ну, разбудили они Александра Герцена,

причем же тут демократы и " Хованщина"?

- А вот и притом! С этого и началось все главное - сивуха

началась вместо клико! Разночинство началось, дебош и

хованщина!.. Все эти Успенские, все эти Помяловские - они без

стакана не могли написать ни строки! Я читал, я знаю! Отчаянно

пили! Все честные люди россии! И отчего они пили? - с отчаяния

пили! Пили оттого, что честны! Оттого, что не в силах были

облегчить участь народа! Народ задыхался в нищете и невежестве,

почитайте-ка Дмитрия Писарева! Он так и пишет: " народ не может

позволить себе говядину, а водка дешевле говядины, оттого и

пьет русский мужик, от нищеты своей пьет! Книжку он себе

позволить не может, потому что на базаре ни Гоголя, ни

Белинского, а одна только водка, и монопольная, и всякая, и в

разлив, и на вынос! Оттого он и пьет, от невежества своего

пьет! "

Ну, как тут не придти в отчаяние, как не писать о мужике,

как не спасать его, как от отчаяния не запить! Социал-демократ

- пишет и пьет, и пьет, как пишет. А мужик - не читает и пьет,

пьет, не читая. Тогда Успенский встает - и вешается, а

Помяловский ложится под лавку в трактире - и подыхает, а Гаршин

встает - и с перепою бросается через перила...

Черноусый уже вскочил и снял берет, и жестикулировал, как

бешеный,

- все выпитое подстегивало его и ударяло в голову, все ударяло

и ударяло... Декабрист в коверкотовом пальто - и тот бросил

своего Герцена, подсел к нам ближе и воздел к оратору мутные

сырые глаза.

- И вы смотрите, что получается! Мрак невежества все

сгущается, и обнищание растет абсолютно! Вы Маркса читали?

Абсолютно! Другими словами, пьют все больше и больше!

Пропорционально возрастает отчаяние социал-демократа, тут уже

не лафит, не клико, те еще как-то добудились Герцена! А теперь

- вся мыслящая Россия, тоскуя о мужике, пьет не просыпаясь! Бей

во все колокола, по всему Лондону - никто в России головы не

поднимет, все в блевотине и всем тяжело!..

И так - до наших времен! Вплоть до наших времен! Этот

круг, этот порочный круг бытия - он душит меня за горло! И

стоит мне прочесть хорошую книжку - я никак не могу

разобраться, кто отчего пьет: низы, глядя вверх, или верхи,

глядя вниз. И я уже не могу, я бросаю книжку. Пью месяц, пью

другой, а потом...

- Стоп! - прервал его декабрист. - А разве нельзя не пить?

Взять себя в руки - и не пить? Вот тайный советник Гете,

например, совсем не пил.

- Не пил? Совсем? - черноусый даже привстал и надел берет.

- Не может этого быть!

- А вот и может. Сумел человек взять себя в руки - и ни

грамма не пил...

- Вы имеете в виду Иоганна фон Гете?

- Да. Я имею в виду Иоганна фон Гете, который ни грамма не

пил.

- Странно... А если б Фридрих Шиллер поднес бы ему?..

Бокал шампанского?..

- Все равно бы не стал. Взял бы себя в руки - и не стал.

Сказал бы: не пью ни грамма.

Черноусый поник и затосковал. На глазах у публики рушилась

вся его система, такая стройная система, сотканная из пылких и

блестящих натяжек. " Помоги ему, Ерофеев, - шепнул я сам себе, -

помоги человеку. Ляпни какую-нибудь аллегорию или..."

- Так вы говорите: тайный советник Гете не пил ни грамма?

- я повернулся к декабристу. - А почему он не пил, вы знаете?

Что его заставляло не пить? Все честные умы пили, а он - не

пил? Почему? Вот мы сейчас едем в Петушки, и почему-то везде

остановки, кроме Есино. Почему бы им не остановиться и в Есино?

Так вот нет же. Проперли без остановки. А все потому, что в

Есино нет пассажиров, они все садятся или в Храпунове, или во

Фрязеве. Да. Идут от самого Есино до самого Храпунова или до

самого Фрязева - и там садятся. Потому что все равно ведь поезд

в Есино прочешет без остановки. Вот так поступал и Иоганн фон

Гете, старый дурак. Думаете, ему не хотелось выпить? Конечно,

хотелось. Так он, чтобы самому не скопытиться, вместо себя

заставлял пить всех своих персонажей. Возьмите хоть " Фауста":

кто там не пьет? Все пьют. Фауст пьет и молодеет, Зибель пьет и

лезет на Фауста, Мефистофель только и делает, что пьет и

угощает буршей и поет им " блоху". Вы спросите: для чего это

нужно было тайному советнику Гете. Так я вам скажу: а для чего

он заставил Вертера пустить себе пулю в лоб? Потому что - есть

свидетельство - он сам был на грани самоубийства, но чтоб

отделаться от искушения, заставил Вертера сделать это вместо

себя. Вы понимаете? Он остался жить, но как бы покончил с

собой. И был вполне удовлетворен. Это даже хуже прямого

самоубийства. В этом больше трусости и эгоизма, и творческой

низости.

Вот так же он и пил, как стрелялся, ваш тайный советник.

Мефистофель выпьет, а ему хорошо, старому псу. Фауст добавит -

а он, старый хрен, уже лыка не вяжет. Со мною на трассе дядя

Коля работал - тот тоже: сам не пьет, боится, что чуть выпьет и

сорвется, загудит на неделю, на месяц... А нас - так прямо чуть

не принуждал. Разливает нам, крякает за нас, блаженствует, гад,

ходит, как обалделый...

Вот так и ваш хваленый Иоганн фон Гете! Шиллер ему

подносит, а он отказывается - еще бы! Алкоголик он был, алкаш

он был, ваш тайный советник, Иоганн фон Гете! И руки у него как

бы тряслись!

- Вот это да... - восторженно разглядывали меня и

декабрист, и черноусый. Стройная система была восстановлена, и

вместе с ней восстановилось веселье. Декабрист - широким жестом

- вытащил из коверкотового пальто бутылку " перцовой" и поставил

ее у ног черноусого. Черноусый вынул свою " столичную". Все

потирали руки - до странности возбужденно... Мне налили -

больше всех. Старому Митричу - тоже налили. Молодому Митричу

подали стакан - он радостно прижал его к левому соску правым

бедром, и из обеих ноздрей его хлынули слезы...

- Итак, за здоровье тайного советника Иоганна фон Гете?