Павлово-Посад - Назарьево

О на и это выпила, и снова как-то машинально. А

выпив, настежь растворила свой рот и всем показала: " видите -

четырех зубов не хватает? " - " да где же зубы-то эти? " - " а кто

их знает, где они. Я женщина грамотная, а вот хожу без зубов.

Он мне их выбил за Пушкина. А я слышу - у вас тут такой

литературный разговор, дай, думаю, и я к ним присяду, выпью и

расскажу заодно, как мне за Пушкина разбили голову и выбили

четыре передних зуба..."

И она принялась рассказывать, и чудовищен был стиль ее

рассказа...

- Все с Пушкина и началось. К нам прислали комсорга

Евтюшкина, он все щипался и читал стихи, а раз как-то ухватил

меня за икры и спрашивает: " Мой чудный взгляд тебя томил? " - я

говорю: " Ну, допустим, томил...", а он опять за икры: " В душе

мой голос раздавался? " Тут он схватил меня в охапку и куда-то

поволок. А когда уже выволок - я ходила все дни сама не своя,

все твердила: " Пушкин - Евтюшкин - томил - раздавался".

" Раздавался - томил - Евтюшкин - Пушкин". А потом опять:

" Пушкин - Евтюшкин..."

- Ты ближе к делу, ближе к передним зубам, - оборвал ее

черноусый.

- Сейчас, сейчас будут и зубы! Будут вам и зубы!.. Что же

дальше?.. Да, с этого дня все шло так хорошо, целых полгода я с

ним на сеновале бога гневила, все шло хорошо! А потом этот

Пушкин опять все напортил!.. Я ведь как Жанна д'Арк. Та тоже -

нет, чтобы коров пасти и жать хлеба - так она села на лошадь и

поскакала в Орлеан, на свою попу приключений искать. Вот так и

я - как немножко напьюсь, так сразу к нему подступаю: " А кто за

тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли? " а он

огрызается: " Да каких там еще детишек? Ведь детишек-то нет!

Причем же тут Пушкин? " а я ему на это: " когда они будут,

детишки, поздно будет Пушкина вспоминать! "

И так всякий раз - стоило мне немножко напиться.

- Кто за тебя, - говорю, - детишек?.. Пушкин, что ли?.. -

а он - прямо весь бесится: " Уйди, Дарья, - кричит, - уйди!

Перестань высекать огонь из души человека! " Я его ненавидела в

эти минуты, так ненавидела, что в глазах у меня голова

кружилась. А потом - все-таки ничего, опять любила, так любила,

что по ночам просыпалась от этого...

И вот как-то однажды я уж совсем перепилась. Подлетаю к

нему и ору: " Пушкин, что ли, за тебя детишек воспитывать будет?

А? Пушкин? " он, как услышал о Пушкине, весь почернел и

затрясся: " пей, напивайся, но Пушкина не трогай! Детишек не

трогай! Пей все, пей мою кровь, но господа бога твоего не

искушай! " а я в это время на больничном сидела, сотрясение

мозгов и заворот кишок, а на юге в то время осень была, и я ему

вот что тогда заорала: " Уходи от меня, душегуб, совсем от меня

уходи! Обойдусь! Месяцок поблядую и под поезд брошусь! А потом

пойду в монастырь и схиму приму! Ты придешь ко мне прощенья

просить, а я выйду во всем черном, обаятельная такая, и тебе

всю морду поцарапаю, собственным своим кукишем! Уходи! " а потом

кричу: " ты хоть душу-то любишь во мне? Душу - любишь? " а он

весь трясется и чернеет: " сердцем,

- орет, - сердцем - да, сердцем люблю твою душу, но душою -

нет, не люблю! "

И как-то дико, по-оперному рассмеялся, схватил меня,

проломил мне череп и уехал во Владимир-на-Клязьме. Зачем уехал?

К кому уехал? Мое недоумение разделила вся Европа. А бабушка

моя, глухонемая, с печи мне говорит: " Вот видишь, как далеко

зашла ты, Дашенька, в поисках своего " я"! "

Да! А через месяц он вернулся. А я в это время пьяная была

в дым, я как увидела его, упала на стол, засмеялась, засучила

ногами: " ага! - закричала. - умотал во Владимир-на-Клязьме! А

кто за тебя детишек..." а он - не говоря ни слова - подошел,

выбил мне четыре передних зуба и уехал в Ростов-на-Дону, по

путевке комсомола... Дело к обмороку, милый. Налей-ка еще

чуток...

Все давились от смеха. Всех доканала, главное, эта

глухонемая бабушка.

- А где ж он теперь, твой Евтюшкин?

- А кто его знает, где? Или в Сибири, или в Средней Азии.

Если он приехал в Ростов и все еще живой, значит, он где-нибудь

в Средней Азии. А если до Ростова не доехал и умер, значит, в

Сибири...

- Верно говоришь, - поддержал я ее, - в Средней Азии не

умрешь, в Средней Азии можно прожить. Сам я там не был, а вот

мой друг Тихонов - был. Он говорит: идешь, идешь, видишь -

кишлак, а в нем кизяками печку топят, и выпить ничего нет, но

жратвы зато много: акыны, саксаул... Так он там и питался почти

полгода: акынами и саксаулом. И ничего - приехал рыхлый и глаза

навыкате...

- А в Сибири?..

- А в Сибири - нет, в Сибири не проживешь. В Сибири вообще

никто не живет, одни только негры живут. Продуктов им туда не

завозят, выпить им нечего, не говоря уж " поесть". Только один

раз в год им привозят из Житомира вышитые полотенца - и негры

на них вешаются...

- Да что еще за негры? - встрепенулся декабрист, чуть было

задремавший. - Какие в Сибири негры! Негры в Штатах живут, а не

в Сибири! Вы, допустим, в Сибири были. А в Штатах вы были?

- Был в Штатах! И не видел там никаких негров!

- Никаких негров? В Штатах?

- Да! В Штатах! Ни единого негра!..

Все как-то настолько одурели, и столько было тумана в

каждой голове, что ни для какого недоумения уже не хватало

места. Женщину сложной судьбы, со шрамом и без зубов, все разом

и немедленно забыли. И сама она как-то забылась, и все

остальные - забылись; один только юный Митрич, чтоб в

присутствии дамы показаться хватом, то и дело сплевывал

какой-то мочей поперек затылка...

- Значит, вы были в Штатах, - мямлил черноусый, - Это

очень и очень чрезвычайно! Негров там нет и никогда не было,

это я допускаю... Я вам верю, как родному... Но скажите:

свободы там тоже не было и нет?.. Свобода так и остается

призраком на этом континенте скорби? Скажите...

- Да, - отвечал я ему, - свобода так и остается призраком

на этом континенте скорби, и они к этому так привыкли, что

почти не замечают. Вы только подумайте! У них - я много ходил и

вглядывался - у них ни в одной гримасе, ни в жесте, ни в

реплике нет ни малейшей неловкости, к которой мы так привыкли.

На каждой роже в минуту изображается столько достоинства, что

хватило бы всем нам на всю нашу великую семилетку. " Отчего бы

это? - думал я и сворачивал с Манхэттена на 5-ю авеню и сам

себе отвечал: " От их паскудного самодовольства, и больше ни от

чего". Но откуда берется самодовольство? Я застывал посреди

авеню, чтобы разрешить мысль: " В мире пропагандных фикций и

рекламных вывертов - откуда столько самодовольства? " Я шел в

Гарлем и пожимал плечами: " Откуда? Игрушки идеологов монополий,

марионетки пушечных королей - откуда у них такой аппетит? Жрут

по пять раз на день, и очень плотно, и все с тем же бесконечным

достоинством - а разве вообще может быть аппетит у хорошего

человека, а тем более в Штатах!.."

- Да, да, да, - кивал головой старый Митрич, - они там

кушают, а мы почти уже и не кушаем... Весь рис увозим в Китай,

весь сахар увозим на Кубу... А сами что будем кушать?..

- Ничего, папаша, ничего!... ты уже свое откушал, грех

тебе говорить. Если будешь в Штатах - помни главное: не забывай

родину и доброту ее не забывай. Максим Горький не только о

бабах писал, он писал и о родине. Ты помнишь, что он писал?..

- Как же... Помню... - и все выпитое выливалось у него из

синих глаз, - помню: " мы с бабушкой уходили все дальше в

лес..."

- Да разве ж это про родину, Митрич? - осоловело сердился

черноусый. - Это про бабушку, а совсем не про родину!..

И Митрич снова заплакал...