Й километр - Орехово-Зуево

- Д а. Как всегда. И теперь уже навечно: Москва -

Петушки...

- И ты думаешь, Шшехерезада, что ты и на этот раз от меня

отвертишься?.. Да?..

Тут я должен сделать маленькое отступленьице, и пока

Семеныч пьет положенную ему штрафную дозу, я поскорее вам

объясню, почему " Шехерезада" и что значит " отвертишься".

Прошло уже три года, как я впервые столкнулся с Семенычем.

Тогда он только заступил на дежурство. Он подошел ко мне и

спросил: " Москва - Петушки? Сто двадцать пять". И когда я не

понял, в чем дело, он объяснил мне, в чем дело. И когда я

сказал, что у меня с собой ни грамма нет, он мне сказал на это:

" Так что же? Бить тебе морду, если у тебя с собой ни грамма

нет? " Я ответил ему, что бить не надо и промямлил что-то из

области римского права. Он страшно заинтересовался и попросил

меня рассказать подробнее обо всем античном и римском. Я стал

рассказывать и дошел уже до скандальной истории с Лукрецией и

Тарквинием, но тут ему надо было выскакивать в Орехово-Зуеве, и

он так и не успел дослушать, что все-таки случилось с

Лукрецией: достиг своего шалопай Тарквиний или не достиг?..

А Семеныч, между нами говоря, редчайший бабник и утопист,

история мира привлекала его единственно лишь альковной своей

стороной. И когда через неделю в районе Фрязево снова нагрянули

контролеры, Семеныч уже не сказал мне: " Москва - Петушки? Сто

двадцать пять". Нет, он кинулся ко мне за продолжением: " ну

как? Уебал он все-таки эту Лукрецию? "

И я рассказал ему, что было дальше. Я от римской истории

перешел к христианской и дошел уже до истории с Гипатией. Я ему

говорил: " И вот, по наущению патриарха Кирилла, одержимые

фанатизмом монахи Александрии сорвали одежды с прекрасной

Гипатии и..." но тут наш поезд, как вкопанный, остановился в

Орехове-Зуеве, и Семеныч выскочил на перрон, вконец

заинтересованный...

И так продолжалось три года, каждую неделю. На линии

" Москва - Петушки" я был единственным безбилетником, кто ни

разу еще не подносил Семенычу ни единого грамма и тем не менее

оставался в живых и непобитых. Но всякая история имеет конец, и

мировая история - тоже...

В прошлую я дошел до Индиры Ганди, Моше Даяна и Дубчека.

Дальше этого идти было некуда...

И вот - Семеныч выпил свою штрафную, крякнул и посмотрел

на меня, как удав и султан Шахриар:

- Москва - Петушки? Сто двадцать пять.

- Семеныч! - отвечал я почти умоляюще. - Семеныч! Ты выпил

сегодня много?..

- Прилично, - отвечал мне Семеныч не без самодовольства.

Он пьян был в дымину.

- А значит: есть в тебе воображение? Значит: устремиться в

будущее тебе по силам? Значит: ты можешь вместе со мной

перенестись из мира темного прошлого в век золотой, который

" ей-ей, грядет"?..

- Могу, Веня, могу! Сегодня я все могу!..

- От третьего рейха, четвертого позвонка, пятой республики

и семнадцатого съезда - можешь ли шагнуть, вместе со мной, в

мир вожделенного всем иудеям пятого царства, седьмого неба и

второго пришествия?..

- Могу! - рокотал Семеныч. - Говори, говори, Шехерезада!

- Так слушай! То будет день, " избраннейший всех дней". В

тот день истомившийся Симеон скажет, наконец: " ныне отпущаеши

раба твоего, владыко..." И скажет архангел Гавриил: " богородице

дево, радуйся, благословенна ты между женами". И доктор Фауст

проговорит: " Вот - мгновение! Продлись и постой". И все, чье

имя вписано в книгу жизни, запоют: " Исайя, ликуй! " и Диоген

погасит свой фонарь. И будет добро и красота, и все будет

хорошо, и все будут хорошие, и кроме добра и красоты ничего не

будет, и сольются в поцелуе...

- Сольются в поцелуе?.. - заерзал Семеныч, уже в

нетерпении...

- Да! И сольются в поцелуе мучитель и жертва; и злоба, и

помысел, и расчет покинут сердца, и женщина...

- Женщина! - затрепетал Семеныч. - Что? Что женщина?!

- И женщина Востока сбросит с себя паранджу! Окончательно

сбросит с себя паранджу угнетенная женщина востока! И

возляжет...

- Возляжет?! - тут уж он весь задергался.

- Да. И возляжет волк рядом с агнцем, и ни одна слеза не

прольется, и кавалеры выберут себе барышень, кому какая

нравится и...

- О-о-о! - застонал Семеныч. - Скоро ли она? Скоро ли

будет? - и вдруг, как гитана, заломил руки, а потом суетливо,

путаясь в одежде, стал снимать с себя и мундир, и форменные

брюки, и все, до самой нижней своей интимности...

Я, как ни был пьян, поглядел на него с изумлением. А

публика, трезвая публика, почти повскакала с мест, и в десятках

глаз ее было написано громадное " ого! " она, эта публика, все

поняла не так, как надо было б понять...

А надо вам заметить, что гомосексуализм изжит в нашей

стране хоть и окончательно, но не целиком. Вернее, целиком, но

не полностью. А вернее даже так: целиком и полностью, но не

окончательно. У публики ведь что сейчас на уме? Один

гомосексуализм. Ну, еще арабы на уме, Израиль, Голанские

высоты, Моше Даян. Ну, а если прогнать Моше Даяна с Голанских

высот, а арабов с иудеями примирить? - что тогда останется в

головах людей? Один только чистый гомосексуализм.

Допустим, смотрят они телевизор: генерал де Голь и Жорж

Помпиду встречаются на дипломатическом приеме. Естественно, оба

они улыбаются и руки друг другу жмут. А уж публике: " Ого!? -

говорит, - ай да генерал де Голь! " или " Ого! Ай да Жорж

Помпиду! "

Вот так они и на нас смотрели теперь. У каждого в круглых

глазах было написано это " ого! "

- Семеныч! Семеныч! - я обхватил его и потащил на площадку

вагона.

- на нас же смотрят!.. Опомнись!.. Пойдем отсюда, Семеныч,

пойдем!..

Он был чудовищно тяжел. Он был размягчен и зыбок. Я едва

дотащил его до тамбура и поставил у входных дверей...

- Веня! Скажи мне... Женщина востока... Если снимет с себя

паранджу... На ней что-нибудь останется?.. Что-нибудь есть у

нее под паранджой?..

Я не успел ответить. Поезд, как вкопанный, остановился на

станции Орехово-Зуево, и дверь автоматически растворилась...