Назарьево - Дрезна

А черноусый сказал:

- Вот вы много повидали, много поездили. Скажите: где

больше ценят русского человека, по ту или по эту сторону

Пиринеев?

- Не знаю, как по ту. А по эту - совсем не ценят. Я,

например, был в Италии, там на русского человека никакого

внимания. Они только поют и рисуют. Один, допустим, стоит и

поет. А другой рядом с ним сидит и рисует того, кто поет. А

третий - поодаль - поет про того, кто рисует... И так от этого

грустно! А они нашей грусти - не понимают...

- Да ведь итальянцы - разве они что-нибудь понимают! -

поддержал черноусый.

- Именно. Когда я был в Венеции, в день святого Марка, -

захотелось мне поглядеть на гребные гонки. И так мне грустно

было от этих гонок! Сердце исходило слезами, но немотствовали

уста. А итальянцы не понимают, смеются, пальцами на меня

показывают: " смотрите-ка, Ерофеев опять ходит, как поебаный! "

Да разве ж я как поебаный?! Просто

- немотствуют уста...

Да мне в Италии, собственно, ничего и не надо было. Мне

только три вещи хотелось там посмотреть: Везувий, Геркуланум и

Помпею. Но мне сказали, что Везувия давно уже нет, и послали в

Геркуланум. А в Геркулануме мне сказали: " Ну зачем тебе,

дураку, Геркуланум? Иди-ка ты лучше в Помпею". Прихожу в

Помпею, а мне говорят: " Далась тебе эта Помпея! Ступай в

Геркуланум!.."

Махнул я рукой и подался во Францию. Иду, иду, подхожу уже

к линии Мажино, и вдруг вспомнил: дай, думаю, вернусь, поживу

немного у Луиджи Лонго, койку у него сниму, книжки буду читать,

чтобы зря не мотаться. Лучше б, конечно, у Пальмиро Тольятти

койку снять, но ведь недавно умер... А чем хуже Луиджи Лонго?..

А все-таки обратно не пошел. А пошел через Тироль в

сторону Сорбонны. Прихожу в Сорбонну и говорю: хочу учиться на

бакалавра. А меня спрашивают: " Если ты хочешь учиться на

бакалавра - тебе должно быть что-нибудь присуще как феномену. А

что тебе как феномену присуще? " Ну, что им ответить? Я говорю:

" Ну что мне как феномену может быть присуще? Я ведь сирота".

" Из Сибири? " - спрашивают. Говорю: " Из Сибири". " Ну, раз из

Сибири, в таком случае хоть психике твоей да ведь должно быть

что-нибудь присуще. А психике твоей - что присуще? " Я подумал:

это все-таки не Храпуново, а сорбонна, надо сказать что-нибудь

умное. Подумал и сказал: " мне как феномену присущ

самовозрастающий логос". А ректор Сорбонны, пока я думал про

умное, тихо подкрался ко мне сзади, да как хряснет меня по шее:

" Дурак ты, - говорит, - а никакой не логос! " " Вон, - кричит, -

вон Ерофеева из нашей Сорбонны! " В первый раз я тогда пожалел,

что не остался жить на квартире у товарища Луиджи Лонго...

Что ж мне оставалось делать, как не идти в Париж? Прихожу.

Иду в сторону Нотр-Дам, иду и удивляюсь: кругом одни бардаки.

Стоит только Эйфелева башня, а на ней генерал де Голь, ест

каштаны и смотрит в бинокль на все стороны света. А какой смысл

смотреть, если во всех четырех сторонах одни бардаки!..

По бульварам ходить, положим, там нет никакой возможности.

Все снуют - из бардака в клинику, из клиники опять в бардак. И

кругом столько трипперу, что дышать трудно. Я как-то раз выпил

и пошел по Елисейским Полям - кругом столько трипперу, что ноги

передвигаешь с трудом. Вижу: двое знакомых, он и она, оба жуют

каштаны и оба старцы. Где я их видел? В газетах? Не помню,

короче, узнал: это Луи Арагон и Эльза Триоле. " Интересно, -

прошмыгнула мысль у меня, - откуда они идут: из клиники в

бардак или из бардака в клинику? " И сам же себя обрезал:

" Стыдись. Ты в Париже, а не в Храпунове. Задай им лучше

социальные вопросы, самые мучительные социальные вопросы..."

Догоняю Луи Арагона и говорю ему, открываю сердце, говорю,

что я отчаялся во всем, но нет у меня ни в чем никакого

сомнения, и что я умираю от внутренних противоречий, и много

еще чего - а он только на меня взглянул, козырнул мне, как

старый ветеран, взял свою Эльзу под руку и дальше пошел. Я

опять их догоняю и теперь уже говорю не Луи, а Триоле: говорю,

что умираю от недостатка впечатлений, и что меня одолевают

сомнения именно тогда, когда я перестаю отчаиваться, тогда как

в минуты отчаяния я сомнений не знал... - а она, как старая

блядь, потрепала меня по щеке, взяла под руку своего Арагона и

дальше пошла...

Потом я, конечно, узнал из печати, что это были совсем не

те люди, это были, оказывается, Жан-Поль Сартр и Симона де

Бовуар, ну да какая мне теперь разница? Я пошел на Нотр-Дам и

снял там мансарду. Мансарда, мезонин, флигель, антресоли,

чердак - я все это путаю и разницы никакой не вижу. Короче, я

снял то, на чем можно лежать, писать и трубку курить. Выкурил я

двенадцать трубок - и отослал в " Ревю де Пари" свое эссе под

французским названием " Шик и блеск иммер элегант". Эссе по

вопросам любви.

А вы сами знаете, как тяжело во Франции писать о любви.

Потому что все, что касается любви, во Франции уже давно

написано. Там о любви знают все, а у нас ничего не знают о

любви. Покажи нашему человеку со средним образованием, покажи

ему твердый шанкр и спроси: " какой это шанкр - твердый или

мягкий? " - он обязательно брякнет: " мягкий, конечно"; а покажи

ему мягкий - так он и совсем растеряется. А там - нет. Там,

может быть, не знают, сколько стоит " зверобой", но уж если

шанкр мягкий, так он для каждого будет мягок и твердым его

никто не назовет...

Короче, " Ревю де Пари" вернул мне мое эссе под тем

предлогом, что оно написано по-русски, что французский один

заголовок. Что ж вы думаете? - я отчаялся? Я выкурил на

антресолях еще тринадцать трубок - создал новое эссе, тоже

посвященное любви. На этот раз оно все, от начала до конца,

было написано по-французски, русским был только заголовок:

" Стервозность как высшая и последняя стадия блядовитости". И

отослал в " Ревю де Пари".

- И вам его опять вернули? - спросил черноусый, в знак

участия к рассказчику и как бы сквозь сон...

- Разумеется, вернули. Язык мой признали блестящим, а

основную идею - ложной. К русским условиям, - сказали, -

возможно, это и применимо, но к французским - нет;

стервозность, - сказали, - у нас еще не высшая ступень и далеко

не последняя; у вас, у русских, ваша блядовитость, достигнув

предела стервозности, будет насильственно упразднена и заменена

онанизмом по обязательной программе; у нас же, у французов,

хотя и не исключено в будущем органическое врастание некоторых

элементов русского онанизма, с программой более произвольной, в

нашу отечественную содомию, в которую - через

кровосмесительство - трансформируется наша стервозность, но

врастание это будет протекать в русле нашей традиционной

блядовитости и совершенно перманентно!..

Короче, они совсем заебали мне мозги. Так что я плюнул,

сжег свои рукописи вместе с мансардой и антресолями и через

Верден попер к Ла-Маншу. Я пел, думал и шел - к Альбиону. Я шел

и думал: " почему я все-таки не остался жить на квартире у

Луиджи Лонго? " я шел и пел: " королева Британии тяжко больна,

дни и ночи ее сочтены..." а в окрестностях Лондона...

- Позвольте, - прервал меня черноусый, - меня поражает ваш

размах, нет, я верю вам, как родному, меня поражает та

легкость, с какой вы преодолевали все государственные

границы...