В. Левин 5 страница

«печать глубоких дум», «пасмурный и недовольный взгляд», «его угасший взор на тучи устремлен», он стоит, «задумчивость питая», «близ моря на скале» или на холме, «завернут в плащ» и т. п. Здесь сказывается застывание, кристаллизация пережитых уже стадий романтической поэтики, проявление сложившегося литературного этикета (термин Д. С. Лихачева). Конечно, эти условные декоративные характеристики — до тех пор, пока Лермонтов не освободился от них, — затрудняли выявление скрытой за ними живой, неповторимо индивидуальной человеческой личности.

Почти к такому же эффекту приводила у молодого Лермонтова романтическая гиперболизация значения его героя. Лермонтов во многих случаях говорит о нем как о грандиозном, титаническом лице, как «о неведомом избраннике», сравнивает его с богом, а его душу с океаном («Нет, я не Байрон, я другой»). Этот герой одержим демоном — и сам, подобно демону, несет гибель всему живому («Мой демон», «Стансы»). Говорится, что зрителем великого дела, к которому герой предназначен судьбой и которое он совершит, будет «целый мир» («Мы случайно сведены судьбою») и т. д. Однако принцип романтического преувеличения далеко не охватывает всей лирики молодого Лермонтова: «авторский образ» нередко является в ней, в частности во многих любовных стихотворениях, как бы в «натуральную величину», «эмпирически».²⁴ Очевидно, именно эти опыты положили начало подготовке поэта к созданию реалистических произведений в стихах и прозе.

Процесс сближения разнородных тематических линий в лирической поэзии Лермонтова не приводил к их полному и повсеместному объединению. Они сходились, перекрещивались в одних и тех же стихотворениях, совпадали в каких-то точках и все же не лишались некоторой самостоятельности и сохраняли относительную обособленность.

В лирике Лермонтова на ее общем фоне определенно выделяются три темы: гражданская, философская и любовная.

Хотя гражданских, чисто политических стихотворений у молодого Лермонтова сравнительно немного, они знаменательны и весомы. Бо́ льшую часть этих стихотворений и примыкающую к ним поэму «Последний сын вольности» в идейном и художественном отношении определяет традиция декабристской поэзии с ее вольнолюбием и патриотизмом. По-декабристски Лермонтов восстает в них против рабства и угнетения («Жалобы турка», «Песнь барда», ср. «Последний сын вольности»). По-декабристски же он прославляет непреклонное следование гражданскому долгу и отвергает компромиссы, которые могут помешать выполнению этого долга («О, полно извинять разврат!», «Три ночи я провел без сна», «Из Паткуля»). С тех же позиций он приветствует в стихотворении «30 июля. — (Париж) 1830 года» июльскую революцию во Франции и низложение короля. В другом стихотворении («Предсказание») он пророчествует о том, что «царей корона» упадет в России, и утверждает, — на этот раз не только следуя декабристским идеям, но и обгоняя их, — что падение ее явится результатом народного мятежа.

К политической лирике Лермонтова примыкают и такие сатирические стихотворения, как «Булевар», «Пир Асмодея», «Примите дивное посланье» и написанное в подражание разбойничьим песням стихотворение «Воля». Сюда относятся также патриотические «Два великана», «Поле Бородина» и несколько стихотворений, развивающих наполеоновскую тему.

Зависимость большей части всех этих стихотворений от русской вольнолюбивой поэзии сказалась и в их ораторской интонации, гражданской фразеологии, словаре («тиран», «рабство», «цепи», «отчизна», «сыны славян», «вольность»), а также в характерном для них методе аналогий и применений к современности. В этом отношении показательной для Лермонтова является декабристская трактовка темы древнего Новгорода как символа «народной вольности» («Новгород») и родины вольнолюбивых героев (поэма «Последний сын вольности»). Тот же метод лег в основу «Жалоб турка», «Песни барда», «Баллады» («В избушке позднею порою»), «Плачь! плачь! Израиля

народ», где под прикрытием сюжетов, формально относящихся к Турции, к эпохе татарского ига или к древнему Израилю, говорится о социальном и политическом порабощении современной России.

Русская действительность рисуется здесь обобщенно, так что ее конкретно-историческое и социальное содержание отчасти заменяется суммирующими гражданскими выводами, а в основном переводится в морально-психологический план (хитрость, беспечность, «разврат», зло, добро и т. д.). Россия изображается Лермонтовым в образе великана в «шапке золота литого» или «витязя» с «улыбкой роковою». В рассказе о Бородинской битве («Поле Бородина») стиль патриотических од («громче Рымника, Полтавы гремит Бородино») сочетается с романтическими эффектами: буря, «песня непогоды», «спорил о могильной сени», «сыны полночи».

В лирическом творчестве молодого Лермонтова исключительно важную роль играет философская тема. Среди стихотворений, в которых она находит себе наиболее полное и специфическое выражение, следует указать «Отрывок» («На жизнь надеяться страшась»), цикл «Ночи», «Когда б в покорности незнанья», «Чаша жизни», «Парус» и особенно лирический монолог «1831-го июня 11 дня». Именно здесь и начинает осуществляться то органическое для Лермонтова и чуждое большинству его русских предшественников соединение личных, философских и гражданских мотивов, о котором было сказано выше.

Философская лирика Лермонтова далека от абстрактных стихотворных рассуждений, образцы которых можно найти в поэтическом творчестве Шевырева и Хомякова. Она насыщена личным содержанием и сосредоточена вокруг образа лирического героя. Напряженное стремление к самопознанию, желание определить свое отношение к людям и к миру является источником этой лирики, ее пафосом. Этой общей тенденцией и самым характером поставленных проблем Лермонтов сближается прежде всего с романтизмом Байрона и с русской философской поэзией. В философских стихотворениях, как и во всем своем творчестве, Лермонтов не столько решает вопросы, сколько ставит их, но ставит так, что уже в самой их постановке во многих случаях у него намечаются определенные решения. Историческая прогрессивность такого подхода не подлежит сомнению: люди 30-х годов, еще не созревшие

для ответов на многие основные вопросы времени, и к самим вопросам были подготовлены далеко не всегда.

Так, в философской лирике Лермонтова подымается проблема добра и зла, их столкновения в душе человека и в человеческом обществе. Лермонтов задумывается над вопросом о смысле жизни и ее путях, о гармоническом покое и беспокойном, стремительном движении, о покорном подчинении судьбе и о борьбе с нею — и решает этот вопрос в пользу беспокойства, исканий и борьбы («1831-го июня 11 дня», «Парус», «Я жить хочу! хочу печали»). В лермонтовской лирике говорится о смене людских поколений, об идеальном жизнеустройстве в далеком будущем и о том, что настоящее противоположно этому идеалу («Оставленная пустынь предо мною», «На жизнь надеяться страшась», ср. «Дума»). Мы встречаем у Лермонтова лирические размышления о земной славе, порывы к ней и мысли о ее тщете («Слава» и др.). Лермонтова исключительно занимает и волнует вопрос об отношении человека к природе, о месте его во вселенной («Мой дом», «Небо и звезды», «Для чего я не родился ...»). Мысль поэта последовательно и настойчиво возвращается к «загадке жизни и смерти», к вопросу о бессмертии души и старается сделать выбор между «земным» и «небесным» счастьем, явно склоняясь при этом к утверждению земной, материальной жизни как наиболее близкой, понятной и любимой («К другу», «К деве небесной», «Земля и небо»):

Как землю нам больше небес не любить?
Нам небесное счастье темно;
Хоть счастье земное и меньше в сто раз,
Но мы знаем, какое оно.

(«Земля и небо», 1830 или 1831)

Такой уклон, конечно, не дает нам права согласиться с У. Р. Фохтом, который считает лирического героя Лермонтова «преодолевшим иллюзию религии».²⁵ Лермонтов не был атеистом (см. три его «Молитвы», «Ангела», «Ветку Палестины»). Однако, не будучи им, он относился к религиозной догматике вполне свободно, без всякой христианской ортодоксии. Он ставил вопрос о том, возможно ли оправдать «мировые законы», которые допускают

«несправедливость» смерти и зло, лежащее, по мнению поэта, в основе людских отношений. Прямого ответа на этот вопрос Лермонтов не дает, но в некоторых из его стихотворений («Ночь. I», «Ночь. II») и в ранних редакциях «Демона» высказываются явные сомнения в божественной справедливости и недвусмысленные обвинения, направленные против бога.

Но философская мысль молодого Лермонтова останавливает наше внимание не только своей смелостью и своим широким кругозором. Она поражает глубочайшей серьезностью затаенного в ней переживания, его зрелостью и органичностью. Этим знаком глубины и силы отмечены многие философские стихотворения юного Лермонтова, особенно такие поразительные, как «Молитва» («Не обвиняй меня, всесильный») и «Когда б в покорности незнанья». Если не говорить даже о конкретном содержании философских и нравственных проблем, поставленных Лермонтовым в его лирике, она освещается и возвышается самой энергией совести и страстной настойчивостью вопрошающего сознания, которые в ней выражены.

Большое значение в ранней лирике Лермонтова имела тема любви. Этой теме молодой Лермонтов посвятил более трети своих стихотворений.

Традиции русской любовной поэзии, существовавшие до Лермонтова, были богаты и многообразны. Стихи о любви лучших русских поэтов, предшествовавших Лермонтову, особенно стихи Пушкина, принадлежат к неповторимым достижениям мирового искусства. Важным признаком большинства произведений этой поэзии, который был связан с ее внутренним единством, чистотой и высокостью, но также и с относительной ее «неполнотой», являлась ярко выраженная сосредоточенность ее в пределах своей прямой темы. Любовь, будучи предметом поэтического изображения, как бы стремилась отдалиться в этих стихах от того, с чем она соприкасалась в человеческом общежитии, в реальной судьбе и в сознании любящего, и обособиться в свою собственную область. Образ возлюбленной лишался (или почти лишался) индивидуальности. «У женщин нет характера, — писал Пушкин Н. Н. Раевскому в июле 1825 г., — у них бывают страсти в молодости; вот почему так легко изображать их». Поэты сплошь и рядом превращали образ героини в абстракцию, в идеальную точку приложения любви или наделяли его

заменяющими конкретную индивидуальность безличными ангелоподобными чертами и мадригальными эпитетами.

Душа лишь только разгоралась,
И сердцу женщина являлась
Каким-то чистым божеством,

— говорится в «Отрывке» из 4-й главы «Евгения Онегина».

Личность героя любовных стихотворений, в свою очередь, сводилась к роли «носителя любви». Особенности его характера или его мировоззрения, могущие повлиять на его чувства, выявлялись далеко не всегда. Внешние обстоятельства, с которыми была связана любовная ситуация и которые воздействовали на нее, привлекали внимание авторов стихотворений лишь в редких случаях. Для 10-х и 20-х годов XIX в., когда русская проза еще не вполне выработалась и «прозаическое мышление» почти еще не проникло в лирику, такое положение было естественным. Но развивающееся реалистическое сознание вскоре уже перестало удовлетворяться традиционным изображением героини и соответствующих «абстрактных» любовных ситуаций. Не случайно в стихотворении Баратынского «Признание» (1823) любовь поставлена в зависимость от душевной усталости и «бремени забот», а вступление в брак — от «приличия» и «фортуны». Во многих лирических стихотворениях Пушкина женские образы получают уже индивидуальную характеристику; «... если не прикрепить красавицу к земле, — утверждает Гоголь в одном из писем 30-х годов, — то черты ее будут слишком воздушны, неопределенно общи и потому бесхарактерны».²⁶ Любовной лирикой Лермонтова эти тенденции к «заземлению» были поддержаны. Возможность их реализации облегчалась биографизмом этой лирики и ее стихийным стремлением к циклизации.

В самом деле, стихи молодого Лермонтова о любви, если брать их в целом, ближе к подлинной биографии поэта, точнее отражают ее реальные факты, чем его лирические произведения на другие темы. Отсюда, вместе с тем, уже отмеченная выше, в связи с характеристикой философской лирики Лермонтова, широта содержания

этих стихов, выходящих за пределы своей главной, любовной темы и отражающих всю полноту внутренней жизни героя (см., например, стихотворение «Н. Ф. И .... вой»: I, 78—79). Отсюда же — психологизация изображения и, в более редких случаях, воспроизведение внешней обстановки (например, в стихотворении «Видение»).

Циклы любовных стихотворений Лермонтова не выделены им самим, не вполне ясны по своему составу, но тем не менее очень для него характерны. Любовные стихи молодого Лермонтова были посвящены: Анне Столыпиной, Екатерине Сушковой, Наталье Ивановой (самый обширный цикл) и Варваре Лопухиной. Стихотворения некоторых из этих циклов дают возможность проследить не только какой-либо отдельный момент любовных переживаний лирического героя, но и фазу общего развития его отношений с возлюбленной, например возникновение его чувства, ее «измену», нарастание его скорби, вызванное «изменой», охлаждение и т. д. (стихи к Н. Ивановой).

В этих стихах преобладают ходячие, условные обозначения женской красоты («прелестный взор», «чудные глаза», сравнение с мадонной Рафаэля и т. п.), но сквозь эти штампы просвечивают и живые, индивидуализированные образы героинь. Так, например, в стихах, адресованных Е. Сушковой, пунктирно намечается ее светский облик: «притворное внимание», «острота речей», насмешливое обращение с героем, бездушие (стихотворение «Благодарю!»). И обида от этой неразделенной любви пробуждает в герое чувство гордости и вызывает его на борьбу со своею любовью и с любимой, которую он не склонен извинять («Взгляни, как мой спокоен взор»).

В цикле, связанном с Н. Ивановой, — более серьезном и глубоком, — женский образ разработан психологически:

Ты не коварна как змея,
Лишь часто новым впечатленьям
Душа вверяется твоя.
Она увлечена мгновеньем;
Ей милы многие, вполне
Еще никто ...

(«К Н. И .......», 1831)

Этот образ, так же как и в стихах, обращенных к Е. Сушковой, окружен легкими светскими ассоциациями, но не сопровождается отрицательной характеристикой. Героиня не понимает героя (об этом — в замечательном

стихотворении «И. Ф. И .... вой») и в конце концов «изменяет» ему. Но герой не мстит ей презрением, пытается подняться над своей обидой и проанализировать причину своего неуспеха («Всевышний произнес свой приговор», «К Н. И .......»). Этот цикл характерен, наряду с чисто лермонтовским психологическим анализом, трагической тональностью, которая контрастирует со светлым тоном, преобладающим в любовной лирике Пушкина, даже в грустных стихотворениях. И, что особенно важно, в этом цикле есть намеки на то, что причиной любовной трагедии являются некоторые особенности героини, сближающие ее с духом светского общества, и само светское общество («... и мук и слез веселый миг тебе дороже», «и слишком ты любезна, чтоб любить», «мы с тобой разлучены злословием людским» и т. д.). Так закрепленное традицией расстояние между любовной лирикой и изображением социального мира начинает в поэзии Лермонтова мало-помалу сокращаться. Русская действительность 30-х годов бросает свою тень даже сюда — в наиболее интимную область внутренней жизни лирического героя Лермонтова.²⁷

Иную характеристику получает женский образ в стихах, относящихся к В. Лопухиной. В героине этого цикла не только не отмечены черты, обычные для светского круга, но, наоборот, она с ее «чудной простотой» и неспособностью «лицемерить» скорее противопоставлена идеалу светской красавицы («Она не гордой красотою»; ср. «Посвящение» к «Демону», 1831). Герой цикла не случайно называет ее своим «товарищем» (дважды), «лучом путеводителем» («Мы случайно сведены судьбою ...») и своей «мадонной» — эпитеты, которые трудно было применить к Е. Сушковой и к Н. Ивановой. В связи с этим и чувство, рассказанное в стихах к В. Лопухиной, — разделенное и просветленное, — в корне отличалось от скорбной и бесплодной страсти, окрасившей собой предшествующие любовные циклы Лермонтова.

Принцип индивидуализации, обозначившийся в ранних стихах Лермонтова о любви, с особенной силой проявился в лирической характеристике их героя. Выявление внутреннего мира этого героя не сводится к демонстрации его чувства. Любовь для него не замыкается в своих собственных пределах или в пределах «нейтрального» обобщенно-гуманистического сознания. Герой любовной лирики Лермонтова обладает всей сложностью характера и мировоззрения «лермонтовского человека», отмечен его «пятном тоски в уме», наделен его сомнениями, идеалами и мечтами о своем высоком назначении. Мысли о любви смешиваются в его монологах с его заветными мыслями о себе и обо всем. При этом одной из главных индивидуальных особенностей лермонтовской поэзии любви является связанная с нею надежда (почти всегда не сбывающаяся) на то, что любовь должна привести к преодолению одиночества. Таким образом, стихи Лермонтова о любви выходят из рамок своей непосредственной темы, отражают личность поэта во всей ее живой и конкретной целостности и полноте.²⁸ Здесь несомненно можно говорить об особой, реалистической стороне раннего лермонтовского романтизма.

В лирике молодого Лермонтова этой полноте и многообразию содержания, естественно, ставила предел самая форма лирического жанра, не предрасположенного к объективированному изображению действительности во всех ее проявлениях. Поэтому драматические и эпические произведения, которые создавал молодой Лермонтов, были значимы не только сами по себе, но и как своего рода дополнения к лермонтовской лирике. Основанные в известной части на том же содержании, что и лирика Лермонтова, они объективировали это содержание и тем самым — в границах романтического метода — приближали творчество Лермонтова к действительности.

Драматургия молодого Лермонтова представлена тремя пьесами: трагедией в стихах «Испанцы» (1830) и драмами, написанными в прозаической форме, — «Menschen und Leidenschaften» (1830) и «Странный человек» (1831). Художественная ценность этих произведений, незрелых и наивных, со слабо очерченными схематическими

фигурами героев, невелика. Связанные с театром Лессинга и Шиллера, они в структурном отношении не представляют собой оригинальных явлений. Но как литературные документы, насыщенные яркими и существенными для Лермонтова идеями и горячим критическим пафосом, как попытка поэта проложить для себя важные творческие пути — эти драмы очень интересны.

Центральные фигуры юношеской драматургии Лермонтова — Фернандо в «Испанцах», Юрий Волин в драме «Menschen und Leidenschaften», Владимир Арбенин в «Странном человеке» — во многом соответствуют герою лермонтовской лирики и прежде всего романтически-восторженным аспектам его личности. Особенно тесно смыкается с лермонтовской лирикой образ Владимира Арбенина, речи которого во многом повторяют стихи поэта, а его неудачный роман — отношения героя и героини в «ивановском цикле». Герой ранних драматических опытов Лермонтова — пылкий и благородный юноша, произносящий романтические по содержанию и форме монологи, человек, ставший жертвой темного и злого мира современной ему действительности, смертельно обиженный и уязвленный.

Но столкновение героя-романтика с миром развертывается в лермонтовской драматургии не так, как в лирике поэта. В его лирическом творчестве герой борется с действительностью, охарактеризованной обобщенно, главным образом в моральных категориях. В пьесах Лермонтова, в особенности прозаических, действительность, окружающая героя, дана не только в морально-психологической, но и в социально-бытовой плоскости, в «натуральную величину». В драме «Menschen und Leidenschaften», построенной в значительной мере на автобиографическом, семейном материале, действие разыгрывается в крепостнической дворянской усадьбе. В «Странном человеке» семейная и любовная драма переносится в обстановку светских московских гостиных. И в основе этих драм и предшествующих им «Испанцев» лежит не отвлеченно-психологическое столкновение эгоизмов, а конфликты, связанные с имущественным неравенством, осложненные в одном случае темой национального притеснения, в другом — растлевающего действия крепостного права, в третьем — пагубного влияния светских отношений. Таким образом, многое из того, что в лирике Лермонтова оставалось недоговоренным

(это было вполне естественным для романтической лирики — от этого она становилась обобщеннее и еще сильнее сосредоточивалась на душевной жизни героя), здесь договаривается. Общественно-психологические причины «мировой скорби» «лермонтовского человека», окруженного во второй и третьей драмах Лермонтова прозаически-бытовой средою, в известной мере обнажаются. В результате то, что условно можно назвать «реалистическим» элементом романтической системы молодого Лермонтова, получает в его юношеской драматургии большее развитие, чем в других жанрах.

Романтизм Лермонтова выразился в его ранних поэмах, — к которым приближается и трагедия в стихах «Испанцы», — еще более ярко, чем в прозаических драмах. Это их качество и их многочисленность (до 1835 г. Лермонтовым было написано девятнадцать поэм и начато, но не дописано шесть) заставляют видеть в них явление, для молодого поэта исключительно характерное и весомое.

В драмах «Menschen und Leidenschaften» и «Странный человек» представлены муки «лермонтовского человека», его обида, но не показана его способность к борьбе и протесту, его растущее мужество. Для того чтобы художественно воплотить потенциальные возможности героя, нужно было разлучить его с окружающим, которое сковывало его действия, нужно было перестроить его образ и ввести его в сферу, поднятую над прозаическим бытом. «Поэма, — писал Белинский, — рисует идеальную действительность и схватывает жизнь в ее высших моментах» (VII, 401). Романтические поэмы Лермонтова вполне отвечают этому определению.

В них изображены волевые, безудержные, свободолюбивые, жестокие, сумрачные герои и их «роковые» поступки. Поэмы Лермонтова продолжают линию байроновского, пушкинского и отчасти декабристского романтического эпоса. В поэмах Лермонтова находит себе выражение активная, наступательная линия его лирики. По своему содержанию лермонтовские поэмы не только оторваны от повседневной жизни эпохи, но и принципиально ей противопоставлены.

Действие поэм прикрепляется к экзотической почве (Кавказ, романтическая Испания и Италия) или переносится в древность (русская старина), а иногда и

в «космическое пространство» (земля, небо, духи). Во многих случаях их сюжеты полностью или частично заимствованы из кавказских преданий, библейского фольклора, исторических легенд, из книжных, а возможно — и устных источников. Национальный колорит, иногда очень условный, имеет в них огромное значение.

Это относится к поэмам, основанным на изображении сильных и мужественных людей феодальной России («Олег», 1829; «Последний сын вольности»; «Литвинка», 1832; позже — «Боярин Орша»). Но еще важнее роль национального колорита в лермонтовских поэмах, посвященных Кавказу, «романтической стране», которую, — говоря в духе известного афоризма, — Лермонтов должен был бы выдумать, если бы ее не было в действительности. Борьба кавказских народов за свободу, их «дикая простота» и яркость их быта, их близость к природе, природа Кавказа сама по себе, могучая и величественная, — все это непреодолимо влекло Лермонтова и являлось для него неисчерпаемым источником поэтического волнения. Совпадение творческих идеалов поэта и реальной поэзии кавказской действительности придавало его изображению Кавказа особую прочность, предметность и художественную ощутимость (см.: «Каллы́», 1830—1831; «Аул Бастунджи», 1832—1833; «Измаил-Бей», 1833; «Хаджи Абрек», 1833). Интерес Лермонтова к Кавказу и к изображению нравов кавказских народов несомненно ограничивал лежащую в основе его ранних поэм субъективно-романтическую стихию и укреплял их объективную основу.

В соответствии с традицией Байрона и Пушкина, композиционным центром лермонтовских поэм служит образ их ведущего героя. Вокруг него расположены другие действующие лица этих немноголюдных произведений: возлюбленная героя и его противник, иногда соперник, и один-два второстепенных персонажа. Отношения между действующими лицами развиваются у Лермонтова с грозно нарастающим драматическим напряжением и в большинстве случаев приводят к кровавым развязкам.

Герои поэм молодого Лермонтова — это стихийные бунтари, мстители-отщепенцы, абреки в прямом и переносном смысле слова или отверженцы и скитальцы, которые сюжетно еще не успели стать мстителями, но по своему складу готовы в них превратиться. Образы потенциальных

мстителей мы находим в поэмах «Джюлио» (1830), «Азраил» (1831), «Моряк» (1832). Во всех остальных поэмах молодого Лермонтова — если не принимать во внимание такие ученические упражнения его, как «Черкесы» (1828) и «Кавказский пленник» (1828), — в большей или меньшей степени присутствует тема мщения. Можно сказать, что он всесторонне исследует различные проявления мести и классифицирует их.

Лермонтов изображает целый ряд героев, мстящих за свое личное ущемление, из ревности или по обычаю кровной мести. Сюда относятся главные герои поэм «Преступник» (1829), «Два брата» (1829), «Две невольницы» (1830), «Каллы́», «Аул Бастунджи», «Хаджи Абрек», а также герой завершающего весь цикл и написанного уже в более позднее время «Боярина Орши». Воплощая в своих кавказских поэмах мечту об активной героической личности, Лермонтов вместе с тем видит в героях этих поэм отпечаток среды, порождающей не только вольнолюбие, но и зверство. Месть персонажей этих поэм оторвана от общих интересов, эгоистически замкнута, античеловечна и не просветлена надеждой на добро, к которому «зло» может приводить. Герои указанных произведений действуют, как будто им все позволено. Отсюда — удушливая и зловещая атмосфера, сопровождающая образы мстителей в поэмах кавказского цикла и в «Боярине Орше». Эти люди пожираемы дикой и страстной злобой, доведенной в некоторых поэмах (например, в «Хаджи Абреке») до высоты ужасающего «черного лиризма». Обстановка, в которой мстители творят свое злое дело, соответствует их поступкам и переживаниям: душные провалы скал, облака, ползущие как змеи, храпящие в ужасе кони, сумрачные покои старого дома с тяжелыми затворами и страшными глазами святых на полуосвещенных иконах. Поэтический ореол, который окружает у Лермонтова этих мстителей, отнюдь не свидетельствует о том, что поэт относится к ним сочувственно. Во всяком случае мстители-убийцы, стоящие в центре таких поэм, как «Аул Бастунджи» и «Каллы́», морально осуждаются.

Иначе выглядят герои юношеских поэм Лермонтова о «падшем ангеле». Этой темой объединены ранние редакции «Демона», «Азраил» и «Ангел смерти» (образ Ады). Если исключить «Азраила», в котором тема мести

отсутствует или еще не успела развиться, персонажи этих произведений также являются мстителями. Но зло рождается в их душах из добра: они — высокие герои. Их конфликт с богом и с миром строится не только на личной обиде, — он имеет своим источником мысль о несправедливости, лежащей в основе всего мироздания. Они скорбят не только за себя, но и за весь мир, и мстят не какому-нибудь отдельному обидчику, а всему существующему, т. е. мстят «демонически». И эти — наиболее центральные — персонажи Лермонтова, усваивая душевную логику его лирического героя, не удовлетворяются своей позицией одиноких мстителей и отщепенцев. Они способны к любви и отдаются ей со страстной надеждой найти в любовном союзе утраченную гармонию и связь с жизнью. Но надежда их оказывается тщетной: преодолеть свое одиночество они не могут.

Цикл Лермонтова о «падшем ангеле» еще более лиричен и субъективно окрашен, чем поэмы о земных мстителях-эгоистах. Все главные черты «падшего ангела» — его мощь, страдание, бесприютность, смятенность, неукротимая страстность, злобный вызов и погоня за ускользающим призраком любви — полностью предсказаны в лирике Лермонтова. Время и пространство, в которых совершается действие, чужды географической и исторической определенности и совершенно условны. Правда, небесной, «астральной» декоративности в этих поэмах немного. Но преобладающие в них земные декорации — пустынная пещера над водопадом, ревущее море, дикие скалы и келья с лампадой — полны такой же романтики, как и небесные.

Третий вариант темы мстителя развит Лермонтовым в «Литвинке» (образ Клары) и особенно в «Последнем сыне вольности» и «Измаиле-Бее». Герои этих поэм фактически противопоставлены мстителям-эгоистам, которых изображал Лермонтов в «Каллы́» и «Хаджи Абреке». Воля к мести, выношенная в душе прекрасной литвинки — гордой и лицемерной Клары, последнего сына новгородской вольности Вадима и пасмурного вольнолюбца Измаила-Бея, порождена не только «малой» обидой, нанесенной им лично, но и большой обидой, от которой страдает их родина. Поэтому их месть возвышенна и благородна, а поведение их служит образцом гражданской доблести.

Именно так ведет себя Вадим Новгородский в поэме, составляющей едва ли не последнее звено в героическом

эпосе декабристов и снабженной много говорящим эпиграфом из Байрона: «Когда такой герой родится снова?». Вся поэма насыщена пафосом вольнолюбия и тираноборства. Вадим отваживается на подвиг одинокой мести за поруганную свободу и оскорбленную любовь, и его гибель в борьбе с врагом новгородской вольности Рюриком лишь утверждает величие совершенного им поступка. Декабристский пафос поэмы и декабристский метод применения исторического материала к современности органически сочетаются в ней с хмурым «оссиановско-байроновским» колоритом и чисто лермонтовским единством гражданской и личной темы. Но Вадим, борющийся во имя родины и «старинной вольности», оторван от народа, от «глухой толпы», одинок и в конце концов «забыт славянскою страной».