Глава 26. Осколки.

Пятнадцатилетие Дадли празднуют шумно и богато. В доме номер четыре на Тисовой улице собираются все родственники, друзья и просто знакомые кузена; гостиную со столовой украшают воздушные шары, цветы и праздничные открытки, а на заднем дворе накрыт огромный стол со всевозможными блюдами. Изо всех окон гремит оглушающая музыка – пусть соседи видят, как Дурсли умеют праздновать. К слову, отмечают не только день рождения Дадли, но еще и тот счастливый факт, что Дадли приняли в секцию по боксу в Смеллтингсе, его школе, и кузен уже занял первое место в школьном соревновании. Дядя Вернон пригласил на праздник своих коллег по работе и теперь громко разглагольствует о том, что его сына, несомненно, ждет большое будущее в спорте.

Гостей пришло столько, что дом Дурслей напоминает гудящий улей. Кажется, в нем не осталось ни единой комнаты, в которой можно хотя бы нормально развернуться, не то, что скрыться от людского общества. Помимо многочисленных друзей и приятелей Дадли из Смеллтингса пригласили еще и некоторых его одноклассников из нашей старой школы – разумеется, тех, кто учится хоть в сколько-нибудь престижных учебных заведениях и дружба с которыми поможет Дадли преуспеть в жизни. Сам Дадли вовсю играет со своими дружками в какие-то компьютерные стрелялки и, судя по всему, даже не подозревает о честолюбивых планах своих родителей.

Единственное, что хоть как-то скрашивает утомительный вечер – это то, что Хейли тоже пригласили на праздник. И хотя за все время совместного обучения она едва ли перемолвилась с Дадли и парой слов, все равно пришла на его день рождения. Разумеется, ради меня. За что я ей очень благодарен. Так вышло, что Хейли – единственная девчонка на празднике, и мне смешно наблюдать, как на нее таращатся дружки Дадли, явно не зная, как себя с ней вести. Они боятся даже перемолвиться с ней парой слов, и мне отчего-то очень живо вспоминается, какой проблемой для нас с Роном было пригласить девчонку на бал, когда нам тоже было по четырнадцать лет. Но Хейли, кажется, не замечает взглядов, которые парни украдкой на нее кидают, и я испытываю какую-то странную гордость за нее. Я отношусь к Хейли, как к родной сестре – и знаю, что туповатые дружки Дадли ее недостойны. И сделаю все возможное, чтобы ей всегда доставалось лучшее, как сделал бы любой старший брат.

Хейли как всегда жизнерадостна и беззаботна, и пока мы бродим по тесному двору, старательно обходя столы с едой, гостей и цветы тети Петуньи, она болтает, не умолкая. Мы разговариваем обо всем на свете, и мне нравится, что с Хейли действительно есть, о чем поговорить. Я рад, что ее голова не забита насквозь всякой романтической чепухой, как у девчонок из моей школы. При воспоминании об их глупой трескотне я морщусь.

– Я что-то не то сказала? – обеспокоено спрашивает Хейли.

– А? – я перевожу на нее виноватый взгляд. – Прости, я просто задумался.

– О чем?

– Неважно, – говорю я и меняю тему разговора: – Знаешь, завтра мы с Дурслями уезжаем.

– Правда? Куда?

– Куда-то на отдых, – кисло сообщаю я. – Неважно. Я хотел попросить тебя об одной вещи… Ты не присмотришь за Вильгельмом, пока меня не будет? Не потащу же я его с собой.

Хейли и Вильгельм понравились друг другу с первого же дня, как я их познакомил. Хейли не могла удержать восторженных вздохов при виде настоящей совы, а Вильгельм, как я подозреваю, оказался весьма самолюбив. Окончательно моя подруга покорила сердце совы, когда стала приносить Вильгельму угощения – то, чего я никогда не делал, предпочитая выгонять ленивую птицу на охоту. С тех пор сова часто прилетает к Хейли в гости, а последние несколько лет Вильгельм практически живет у Хейли дома, когда она возвращается из школы на каникулы. Так что, фактически, моя просьба присмотреть за ним является не более чем формальностью. Наглая сова и так проводит у нее все дни и ночи напролет.

Хейли расплывается в улыбке:

– Ну конечно, без проблем!

– Так я и думал. – Я тоже улыбаюсь, встряхивая головой, чтобы убрать с глаз непослушные волосы. Вообще-то, теперь нет нужды отпускать такую длинную челку – ведь мне больше не надо скрывать от чужих глаз свой шрам. Но эта привычка осталась со мной, как и многое другое из моего прошлого. Хейли протягивает руку, отодвигая в сторону непослушные волосы, и я посылаю ей благодарную улыбку.

Взгляд Хейли отчего-то меняется, и хотя я не могу понять, в чем именно заключаются эти изменения, мне вдруг становится не по себе. Грудь странно спирает, а в глазах темнеет от дурного предчувствия – будто сейчас произойдет нечто непоправимое, но я уже не смогу это предотвратить.

– Гарри, знаешь, – говорит Хейли, по-прежнему не отстраняясь от меня; я с ужасом осознаю, что это вызывает у меня что-то вроде паники, – ты мне нравишься. В смысле, очень нравишься. Я даже думаю, что… – она прикрывает глаза и выпаливает на одном дыхании, – что я люблю тебя.

Вот оно. Я настолько ошеломлен, что едва ли могу вздохнуть. Я не могу даже двинуться с места. Хейли бросает на меня неуверенный взгляд, а потом осторожно тянется ко мне, приподнимаясь на мысочках. Словно в замедленной съемке я вижу, как ее лицо становится все ближе – я даже могу почувствовать ее теплое дыхание на своем лице – но почему-то никак не могу сдвинуться с чертового места. Я мог бы отстраниться, обратить все в шутку – сейчас, пока не слишком поздно. Но я не чувствую в себе сил даже пошевелиться. И только когда губы Хейли наконец-то прижимаются к моим собственным губам – в легком, невесомом, почти невинном поцелуе, – я наконец обретаю способность двигаться. Я панически шарахаюсь в сторону, словно от огня. Мое дыхание частое и прерывистое. Я не понимаю, отказываюсь понимать, как мы к этому пришли. Мне хочется завыть от отчаяния. Неужели я давал… повод?

Я вспоминаю все наши разговоры, все свои жесты и улыбки, и они вдруг предстают для меня в новом, омерзительном свете. Я чувствую себя просто отвратительно. Я люблю Хейли, да, но не так же, черт возьми! Так я люблю Джинни, всегда любил только ее. И даже если я никогда больше не вернусь в Магический мир, я не могу забыть ее так просто. Я думаю, что это означало бы предательство, и у меня во рту возникает привкус горечи. Когда-то мы поклялись, что никогда друг друга не оставим. Джинни не сдержала свою клятву – в этом не было ее вины – но я пока не готов отказаться от своей.

А еще дело в самой Хейли. Мерлин, она же мне как сестра! Она еще совсем ребенок, ей нет и пятнадцати. И, в конце концов, я помню ее с семи лет! Не представляю, кем надо быть, чтобы вообразить себе, что между нами может быть… может быть что-то. Я даже мысленно боюсь дать этому название.

– Гарри? – зовет Хейли странно тонким голосом. Я перевожу на нее взгляд и вижу, что в ее глазах стоят слезы, а губы дрожат. – Скажи же что-нибудь. У тебя такой вид, словно ты только что услышал самую ужасную вещь в своей жизни. – Она искривляет губы в дрожащей улыбке, но я не отвечаю, и эта жалкая улыбка сходит на нет. По щеке Хейли скользит первая прозрачная слезинка, но она этого, кажется, даже не замечает. Она неотрывно смотрит на мое лицо, и в ее ореховых глазах появляется грусть и какое-то детское изумление – как у Дадли, когда тетя Петунья впервые отругала его за какую-то серьезную провинность и он вдруг осознал, что кричать могут не только на меня.

– П-прости, Хейли. Только не плачь, прошу, – неуклюже говорю я. Хейли разворачивается, чтобы убежать прочь – ее лицо пылает от смущения и обиды, и она наверняка мечтает оказаться как можно дальше от меня и спокойно зализать раны. Но я хватаю ее за руку, не пуская. Несколько секунд она пробует вырваться, но потом обмякает и прячет лицо в ладонях, а ее маленькие плечики сотрясаются от слез. Я чувствую себя так погано, словно только что ударил ребенка.

– Пожалуйста, не сердись, – жалко говорю я, абсолютно не зная, что делать. Я беспомощно оглядываюсь по сторонам, но мы отгорожены от гостей и шумного праздника кустом шиповника, за которым нас почти не видно, и никто не сможет подсказать мне, как ее успокоить. Джинни никогда так не плакала. По крайней мере, не по моей вине.

– Я д-думала, что нравлюсь тебе. Так же, как ты нравишься мне, – глухо шепчет Хейли, по-прежнему пряча лицо в ладонях. – Н-но только что у т-тебя был такой вид, словно ты готов грохнуться в обморок. Ты же никогда ничего не боялся. Но стоило мне признаться тебе в любви – и ты уже охвачен паникой. Неужели я и правда настолько ужасна?!

Я прижимаю ее к себе, пытаясь успокоить, и чувствую, как Хейли сотрясается от рыданий.

– Извини, это было… – я сглатываю, – это было так неожиданно. Ты не можешь говорить, что любишь меня, Хейли. Ты меня даже толком не знаешь. Поверь, я – не тот человек, который тебе нужен.

– Не смей говорить, что я не знаю тебя! – зло говорит Хейли, наконец поднимая на меня красные от слез глаза. – Я дружу с тобой уже не первый год, Гарри! Я знаю, что ты хороший, добрый, сильный, смелый… Я знаю, что рядом с тобой всегда происходит что-то необыкновенное. Помнишь те рисунки, которые ты рисовал в детстве? С феями, драконами и волшебниками? У тебя была целая тетрадка с этими рисунками. Ты как-то забыл ее на улице, а я подняла. Я хотела отдать ее тебе, но не смогла. Она до сих пор у меня, я даже в школу ее таскаю и рассматриваю, и вспоминаю о тебе. У меня ведь даже нет ни одной твоей чертовой фотографии!

Ну да, я всегда ненавидел фотографироваться – вспышки камер никогда не ассоциировались у меня ни с чем, кроме вездесущих репортеров и статей, полных грязных сплетен. Поэтому нигде вообще нет моих фотографий – не только у Хейли.

– Но эти твои рисунки… – Хейли кусает губы, – они такие волшебные – прямо как ты сам. С тобой мне не бывает скучно или грустно. Ты как будто сразу отгоняешь все неприятности. С тобой мне лучше, чем с кем бы то ни было. Я знаю тебя, Гарри. Н-не надо убеждать меня, что это не так.

– Ты не понимаешь! – я в отчаянии запускаю руку в волосы, как и всегда, когда нервничаю. – Тот, о ком ты говоришь – это не я. Ты сама придумала этого идеального парня. На самом деле я совсем другой. Я не самый приятный человек, Хейли. Я не люблю людей, потому что склонен замечать в них в первую очередь плохое. Я во всем ищу подвох. У меня паранойя на первых стадиях и мне часто снятся кошмары. Я циничен и по большей части несчастен, а потому стремлюсь сделать несчастными и других. Ты не замечаешь всего этого, потому что я по-настоящему ценю твою дружбу и стараюсь оградить тебя от этих не самых приятных сторон моего характера. Но дружба – это все, что я могу тебе предложить, поэтому не проси меня о большем. Я и так подпустил тебя ближе к себе, чем кого бы то ни было, Хейли. А сейчас ты… действительно сбила меня с толку, понимаешь? Я… я не могу пока даже думать об этом. Мы поговорим, нормально поговорим обо всем этом – но позже, хорошо? Клянусь, ты скоро влюбишься, уже по-настоящему, и потом будешь даже смеяться над всеми этими глупостями…

– Гарри, ты идиот. Ты совсем, совсем ничего не понимаешь! – Хейли наконец-то вырывается у меня из рук и убегает, захлебываясь рыданиями. А я так и стою на месте, глядя ей вслед, даже когда ее маленькая фигурка скрывается в толпе гостей. Я чувствую себя растерянным, как никогда. Ну почему с этими девчонками всегда так сложно?! От досады я обрушиваю кулак на ни в чем не повинный куст шиповника, и острые иголки впивается в руку. Я от души ругаюсь, подозревая, что весь мир сегодня настроен против меня.

– Уже жалеешь, что отшил ее?

Я оглядываюсь и натыкаюсь взглядом на жующего яблоко Дадли. Он подходит ко мне с другой стороны шиповникового куста.

– Я не ее «отшивал», как ты выражаешься! Просто объяснил Хейли ее заблуждения. Постой, – я вдруг осекаюсь и пристально смотрю на Дадли, сузив глаза, – а тебе-то откуда об этом известно?

– Нечаянно услышал ваш разговор, – пожимает плечами Дадли, с хрустом откусывая от яблока большой кусок. – Тебе следует лучше прятаться, если не хочешь, чтобы кто-нибудь тебя услышал.

Я закатываю глаза. Ну почему все так или иначе учат меня жить, даже мой кузен?! Я вообще в последнее время замечаю, что Дадли стал совсем другим по сравнению с тем, каким был раньше. Мне даже кажется, что появившийся в свое время у кузена поросячий хвостик сильно повлиял на его психику, что заставляет меня задуматься о педагогических методах Хагрида. С другой стороны, похоже, именно страх перед волшебниками в свое время заставил Дадли заняться боксом, потому что в этот раз мне пришлось самому наталкивать его на эту мысль. Не знаю, хотел ли Дадли из моего прошлого противостоять волшебникам с помощью пары кожаных перчаток, но, на самом деле, и не желаю этого знать.

– Ты зря ее отшил, – продолжает Дадли, когда понимает, что я не собираюсь ничего отвечать. – Она вроде классная.

– Помнится, когда вы с ней учились в начальной школе, ты так не считал, – напоминаю я.

– Брось, Гарри. Мы все выросли с тех пор. Сейчас я бы не отказался встречаться с такой симпатичной девчонкой. Но они почему-то всегда выбирают щуплых ботаников вроде тебя. – Я бросаю на Дадли злой взгляд. Я не назвал бы себя «щуплым ботаником». Мне, конечно, далеко до его мышечной массы килограмм этак под сто, но мои ежедневные тренировки тоже даром не прошли – какие-никакие мышцы у меня все же есть. По крайней мере, школьные хулиганы опасаются ко мне соваться. – Да и ты уже давно за ней увиваешься.

– Она – мой единственный друг, если ты об этом забыл! – негодующе восклицаю я. – Так что ни за кем я не увиваюсь. Мне просто нравится с ней общаться. Это вовсе не значит, что я запал на нее или что-то в этом роде.

– Ну-ну, – хмыкает Дадли. Он смотрит на меня так, словно ему известно обо мне что-то такое, что неизвестно мне самому, и это несказанно бесит. Он же ни черта не знает, какие на самом деле между нами отношения. Я люблю Хейли, как сестру, и никак иначе! И мне тошно от его отвратительных предположений. – Но я тоже думаю, что ты законченный идиот, – с этими словами кузен возвращается к заскучавшим без именинника гостям, оставляя меня кипеть молчаливым негодованием.

*****

Я так и не успеваю поговорить с Хейли до отъезда на отдых. Мы выезжаем с самого утра – дядя Вернон распланировал весь маршрут по часам, чтобы на ночь остановиться в одном из дешевых придорожных мотелей, а к вечеру следующего дня уже доехать до небольшого курортного городка на юге Франции с «чудесными пляжами, отличным сервисом и приемлемой ценой», как сообщают рекламные проспекты. Там дядя заказал номер на четверых. Поэтому я просто отправляю к Хейли сову Дамблдора – разумеется, без письма, потому что магглы все-таки непривычны к такому способу передачи писем. И, кроме того, я уверен, что в наших отношениях лучше разбираться лицом к лицу, а не на бумаге. Так будет хотя бы честнее по отношению к Хейли.

Мы трясемся в душном салоне машины весь день напролет, останавливаясь лишь один раз – чтобы пообедать в одной из тех дешевых закусочных с сомнительным ассортиментом блюд, которых всегда полно вдоль дороги. Весь путь я молчалив и подавлен. Погрузившись в свои мысли, я не обращаю никакого внимания на разговоры Дурслей. Духота угнетает, и я беспокоюсь, что Силенси, запертой в багажнике среди моих вещей, приходится еще тяжелее.

А еще я все время думаю о Хейли. Меня пугает полная неизвестность относительно наших дальнейших отношений. Согласится ли она и дальше продолжать нашу дружбу? Я ненавижу быть в чем-то неуверенным. И одному Мерлину известно, как я не хочу терять своего единственного друга. Мне досадно думать, что все это происходит из-за какой-то глупости – из-за того, что Хейли, видите ли, не устраивало, что мы просто друзья, и она решила все усложнить. Станет ли она все разрушать только из-за этого? Вредный внутренний голос подсказывает, что глупостью это кажется одному мне, а для самой Хейли все предстает в куда более серьезном свете. А может, я сам все испортил? Должен ли я был согласиться? Пойти против себя, чтобы в итоге все устраивало Хейли? Я качаю головой. Я очень давно не шел на уступки с самим собой ради других. Люди редко способны оценить это по достоинству. И что-то мне подсказывает, что сейчас – не самое лучшее время, чтобы начинать делать это снова.

Когда после обеда мы снова садимся в машину, дядя Вернон в очередной раз заводит свою любимую тему.

– Не понимаю, Петунья, зачем ты уговорила меня взять с собой на отдых Поттера, – ворчит он. – Почему мы не могли просто оставить его у Фигг, как делали всегда – и дело с концом?

На самом деле, обычно дядя почти выносим. Он очень редко ко мне цепляется, предпочитая вообще меня игнорировать. Но в данном случае дядя задет за живое – ведь ему приходится тратить свои честно заработанные деньги еще и за то, чтобы оплатить мой отдых, а я ему лично, как он часто повторяет, даже не родственник. Иногда мне тошно от этого снобизма, но я терплю.

– Она не могла присматривать за ним две недели, Вернон! – в который раз отвечает ему тетя Петунья. Мне известно, что на самом деле тетя не поручила заботы обо мне старой соседке, потому что дала обещание не оставлять меня больше у миссис Фигг. Но я ничего не говорю. – Поттер не будет нам мешать. И, кроме того, только подумай: он ни разу в жизни не видел моря!

Я думаю, что тетя снова говорит неправду. Только на этот раз и ей самой об этом неизвестно. Я видел море. И не только холодное Северное, омывающее берега Британских островов. Это было очень давно, но каждое мгновение так врезалось в мою память, что кажется, словно это произошло только вчера. Я тогда предложил Джинни выйти за меня замуж. И она приняла мое предложение. Война тогда уже шла вовсю, но в честь нашей помолвки Орден Феникса дал нам трехдневный отпуск. Мы отдыхали на островах в районе экватора – там, где вероятность встречи с Упивающимися Смертью была минимальной. В конце концов, война затронула в основном Европу. Мы аппарировали туда сразу же, как только вышли из кабинета МакГонагалл, главы Ордена.

Это было каким-то сумасшествием. Мы смеялись, купались в море, обедали в шикарных ресторанах и ночевали в дорогих отелях. Мы были молоды и безумно влюблены друг в друга. И на эти три дня мы забыли обо всем. Забыли о войне, о Волдеморте и его Упивающихся, о своих товарищах, возможно, погибающих в тот самый момент на полях сражений. Я старался не замечать, как поблекли ее глаза после смерти Чарли и Фреда, а она делала вид, что не видит шрамов от проклятий, покрывающих мое тело. Мы были до одури пьяны друг другом и внезапно свалившейся на нас свободой. Это было похоже на пир во время чумы, но я не жалею о нем ни единой секунды. Это были самые счастливые три дня в моей жизни. Я провел их только со своей невестой, я был совершенно беззаботен – впервые, наверное, за всю свою жизнь. Наша с Джинни свадьба так и не состоялась. Ровно через два месяца и тринадцать дней она погибла. А вот я с тех пор совершенно разлюбил море.

Дадли дергает меня за рукав, и только тогда я понимаю, что кузен уже довольно долго пытается меня о чем-то спросить. Я перевожу на него невидящий взгляд, и мне требуется какое-то время, чтобы вернуться из своих воспоминаний в настоящее.

– Прости, что ты сказал? – спрашиваю я, откидывая с глаз мешающие волосы. – Я просто задумался.

– Я спрашиваю, все ли с тобой в порядке, – отзывается Дадли. – У тебя было такое странное выражения лица.

– Да-да, все хорошо, – поспешно отвечаю я.

– Знаешь, – Дадли наклоняется ближе ко мне и переходит на шепот, чтобы Дурсли не услышали его с переднего сиденья, – не стоит так остро воспринимать слова отца. Ты же знаешь, он все время чем-то недоволен.

– Все в порядке, Дадли. Я и в самом деле уже привык.

– Но ты выглядел довольно расстроенным, – замечает кузен.

– Это не из-за него, – коротко отвечаю я. – Просто я вспомнил одну вещь.

– О, надо полагать, одну из таких вещей, о которых ты никогда не рассказываешь?

– Да, именно.

– Так я и подумал, – Дадли пожимает плечами и отворачивается к окну.

Я рад, что он уже не пытается меня расспрашивать.

Ночью, лежа на кровати с отсыревшими простынями и слушая мерный и громкий, словно гудки паровоза, храп Дадли, я ворочаюсь с боку на бок и никак не могу уснуть. Кровать кажется слишком узкой, в тело впиваются острые пружины, и я серьезно подозреваю, что в матрасе живут клопы. Они больно кусаются и я скриплю зубами, бессильно пытаясь вспомнить хоть какое-нибудь заклинание от насекомых. Как назло, на ум не приходит абсолютно ничего. Горячий воздух давит на грудь, и даже сквозь распахнутое окно не долетает ни единого дуновения ветерка. Но больше всего мешают мысли, которые никак не хотят оставить меня в покое. Я так и ворочаюсь в кровати всю ночь, время от времени забываясь беспокойным сном. В эту ночь мне впервые за довольно долгий промежуток времени снятся кошмары, но когда я просыпаюсь, то не могу вспомнить, что именно мне снилось. Только влажные от холодного пота простыни, коконом облепляющие мое тело, и прерывистое, тяжелое дыхание говорят о том, что мне снился один из тех гнетущих кошмаров, после которых я еще целый день чувствую, словно нечто темное и опасное нависло прямо над моей головой.

Может быть, это происходит от полубессонной ночи, или от кошмара, или от духоты – я не знаю точно, – но утром, когда тетя громко сообщает о том, что если мы хотим успеть добраться до отеля вовремя, то пора вставать, я с ужасом понимаю, что меня скрутил один из моих приступов головной боли. Это совсем не та головная боль, которая время от времени мучает каждого. Ну, или я просто не слышал, чтобы у кого-нибудь еще случалось такие приступы, во время которых кажется, словно в твою черепную коробку залили расплавленного свинца, который словно прожигает ее изнутри. Иногда боль такая адская, что на глаза помимо воли наворачиваются слезы. И в такие дни я не способен ни на что, кроме как лежать в своей комнате в полной тишине, занавесив окна тяжелыми шторами. Тогда я сильно, до боли прижимаю руки к векам, а когда открываю глаза, то перед ними расплываются темные круги. В такие минуты я мечтаю о том, чтобы какой-нибудь добрый человек просто отрубил мне голову.

В последнее время приступы терзают меня все чаще, становятся продолжительнее и куда более мучительными. Начались они с простых мигреней еще очень давно, несколько лет назад. Первое время я не обращал на это особого внимания. Сначала пробовал принимать какие-то таблетки от головной боли, но они почему-то не помогали, и я просто терпел, пока боль не пройдет сама. Со временем голова стала болеть сильнее, но я не придавал этому значения до тех пор, пока однажды не смог даже подняться с кровати. Тетя Петунья сначала решила, что я притворяюсь и начала кричать, чтобы я немедленно собирался в школу (Дадли, в отличие от меня, часто сказывался больным, но на него тетя никогда за это не ругалась), но потом она отметила, что я очень бледен, а сосуды у меня в глазах сильно полопались, и милостиво позволила мне остаться дома. В тот день я не смог выбраться из кровати даже для того, чтобы поесть. Через несколько месяцев это повторилось, потом еще раз, и тогда тетя серьезно запаниковала. Она показала меня семейному доктору Дурслей, мистеру Брестлеру, но он не смог обнаружить ничего, что вызывало бы такие боли. Тогда тетя записала меня на всевозможные обследования в городской поликлинике, но и они ничего не показали. Поэтому я просто принял эти приступы как очередную данность моей странной жизни.

И теперь эта конкретная данность решила превратить мое существование в ад.

– Поттер, поднимайся, – говорит тетя, трогая меня за плечо.

Я издаю страдальческий стон и сворачиваюсь в клубок. Голова пульсирует так, словно в нее устремилась вся кровь, которая только была в моем теле, и вот-вот мой череп не выдержит этого напора и просто взорвется.

– Дадли, пора вставать, – ласково говорит тетя Петунья, стоя у кровати кузена. Слышится скрип пружин, возня и стук чего-то большого по полу – судя по всему, Дадли спрыгнул с кровати.

– Поттер, хватит разлеживаться! Завтрак в отеле вот-вот начнется!

Я с трудом разлепляю непослушные веки и устремляю взгляд на тетю. Такое ощущение, словно в глаза насыпали песку.

– Опять болит голова? – с намеком на обеспокоенность спрашивает тетя, внимательно вглядываясь в мое лицо. Я киваю, и мне тут же приходится зажмуриться и с силой закусить губу, потому что от этого движения мир на мгновение взрывается болью. Когда я снова отваживаюсь открыть глаза, тетя уже не стоит рядом со мной, а разговаривает с дядей в тесном коридорчике.

– Вернон, Поттеру опять плохо, – доносится до меня негромкий голос тети. – Боюсь, он не сможет ехать.

– Что?! – взрывается дядя. – Ты уговорила меня взять мальчишку с собой, а теперь предлагаешь из-за него еще на день остаться в этой дыре? Ну уж нет! Он поедет – и точка! И пусть только попробует мне что-нибудь вякнуть.

Я с трудом поднимаюсь с кровати, чувствуя себя при этом так, словно это усилие меня просто убьет. Голова болит так сильно, что начинает тошнить. Ноги дрожат, и мой организм всеми силами пытается показать, что намерен лежать в кровати весь день, а не тащиться куда-то в душной машине. Я заталкиваю его протесты в дальний уголок сознания и делаю неуверенный шаг. Мои колени отчего-то очень слабые, поэтому мне приходится схватиться за спинку кровати, чтобы не упасть. От досады я шиплю сквозь зубы. Ненавижу быть слабым. Меня под локоть подхватывает чья-то рука. Я медленно, очень осторожно поворачиваю голову и натыкаюсь на испуганный взгляд Дадли. Кузен никогда не заходил ко мне в комнату, когда мне бывало так плохо. Он еще никогда не видел меня в таком беспомощном состоянии и, по правде сказать, я бы предпочел, чтобы этого никогда и не случалось.

– Тебе помочь? – почему-то шепотом спрашивает Дадли.

– Нет, у меня все нормально, – говорю я, отнимая от него свою руку. – Я вполне способен идти сам.

Я выпрямляю спину и, невзирая на боль, иду вместе с Дурслями на завтрак. Даже если я чертовски слаб, я не намерен демонстрировать это окружающим. Завтрак я выдерживаю вполне сносно, хотя мне так и не удается запихнуть в себя хоть что-либо из еды.

Когда мы садимся в машину, я скрючиваюсь в углу сиденья и обхватываю голову руками, прячась от яркого солнечного света. В салоне машины ужасно душно и громко играет радио, но мне так плохо, что сил не хватает даже на то, чтобы возмущаться. Поэтому мне остается молча бороться с накатывающей тошнотой и молиться, чтобы все это побыстрее закончилось. Дядя начинает громко, перекрикивая голос радиоведущего, рассказывать какую-то чушь о своей работе. Кому может быть интересно слушать про сверла? Я приоткрываю слезящиеся глаза и вижу, что дядя Вернон смотрит на меня сквозь зеркало заднего вида. В его взгляде читается удовлетворение, будто он рад тому, что мне так погано. Чертов садист. В любой другой день я пропустил бы его брюзжание мимо ушей. Но сейчас, когда меня терзает адская головная боль, а дядя монотонно описывает самые перспективные заказы для своей компании, умудряясь перекрикивать даже радио, я просто сатанею.

– Можно выключить радио? – злобно интересуюсь я. Ярость каким-то образом придает мне сил для борьбы с головной болью.

– Я хочу дослушать прогноз погоды, – ухмыляется дядя Вернон. По-прежнему издевательски глядя на меня через зеркало, он увеличивает громкость звука.

Я чувствую, словно моя голова вот-вот взорвется. Это едва выносимо. Я закрываю уши руками, но это все равно не спасает меня от криков радио и дядиного голоса.

– …НА ЗАПАДЕ ВЕЛИКОБРИТАНИИ ВЫПАДУТ НЕБОЛЬШИЕ ОСАДКИ… – орет радио.

– …мне же нужно знать, какая погода будет на юге Франции…

Кажется, вся моя кровь вскипает, и теперь вместо нее по венам циркулирует огненная лава.

– …НА ВОСТОКЕ СТРАНЫ ПОГОДА БУДЕТ СУХАЯ И ТЕПЛАЯ…

– …потому что я не хочу, чтобы что-либо испортило моей семье отдых…

В глазах темнеет, и на секунду мне даже кажется, что я вот-вот потеряю сознание, но этого не происходит.

– …А ТЕПЕРЬ О ПОГОДЕ В ДРУГИХ РЕГИОНАХ ЕВРОПЫ…

– …с меня достаточно и того, что ты целыми днями будешь путаться под ногами, Поттер…

Я сгибаюсь пополам, с трудом подавляя тошноту и мечтая только о том, чтобы все это наконец закончилось – неважно, как, лишь бы было тихо.

– …В НИДЕРЛАНДАХ В БЛИЖАЙШИЕ ДНИ ТЕМПЕРАТУРА ВОЗДУХА БУДЕТ НЕ ВЫШЕ, ЧЕМ…

– …как будто бы я не сыт по горло твоим обществом помимо собственного отпуска…

Боль ослепляет, и у меня из глаз помимо воли катятся слезы. Черт побери, пусть это прекратится! Ну почему никто не остановит эту пытку?!

– …ЧТО ЖЕ КАСАЕТСЯ ПОБЕРЕЖЬЯ ФРАНЦИИ…

– Что за?.. Петунья, прикрой голову руками! Дад…

Откуда-то сбоку раздается визг тормозов, бешенный автомобильный гудок, потом мир делает скачок куда-то в сторону, моя голова взрывается болью, и я проваливаюсь во тьму.

*****

Меня качает на волнах, мягко и бережно. Я открываю глаза и вдруг понимаю, что нахожусь в воде, почти на самой глубине озера. На миг меня охватывает паника, мне кажется, что я вот-вот начну задыхаться, что у меня не хватит сил выплыть на поверхность. Но в следующую секунду я осознаю, что могу дышать, как обычно. Я перевожу взгляд на свои руки и вижу, что между пальцами у меня перепонки, и от этого мои руки похожи на крупные рыбьи плавники. Ну да, я же съел жаброросли, которые принес Добби. Мне надо спасти Рона.

Я устремляюсь к снитчу, напрягаю все силы, чтобы добраться до него, но прежде, чем я успеваю до конца вытянуть руку, золотой мячик превращается в очки Дамблдора.

Картинка настолько знакомая, что я пару раз моргаю от удивления.

– Здравствуй, Гарри, – говорит Дамблдор с мягкой улыбкой. – Вижу, ты наконец-то проснулся. Как ты себя чувствуешь?

Несколько секунд, которые кажутся вечностью, я уверен, что нахожусь в Больничном крыле после очередной переделки. А потом понимаю, что для Больничного крыла здесь слишком низкие потолки, а свет чересчур ярок. Я моргаю и приподнимаюсь на постели, отмечая некоторую слабость во всем теле, словно я очень долго лежал в неподвижном состоянии.

Помещение больше всего напоминает обыкновенную маггловскую больницу. Наверное, это и есть больница. Здесь яркие неоновые лампы, несколько кроватей с белоснежными простынями (все кровати кроме моей пусты), а в воздухе стоит резкий запах лекарств. Как я здесь оказался? Я напрягаю память, и в моем сознании калейдоскопом проносятся картинки недавнего прошлого. Головная боль, поездка в машине, радио, крики дяди, визг тормозов, а потом… а что было потом? Ответ очевиден и настолько ужасен, что на миг у меня перехватывает дыхание. В глазах темнеет и сквозь эту темноту я вижу, что комната медленно поворачивается кругом, но рука Дамблдора поддерживает меня, не позволяя упасть с кровати.

– Что случилось? – спрашиваю я незнакомым, каркающим голосом. Дамблдор сочувствующе улыбается мне, наливает воду из графина на тумбочке в стакан и протягивает его мне. Я вцепляюсь в стакан и выпиваю всю воду залпом, но едва ли сам это замечаю. Все мое внимание устремлено на Дамблдора. Под моим напряженным взглядом директор прочищает горло и грустно произносит:

– К сожалению, Гарри, у меня не очень хорошие новости. Ты и твои родственники… попали в автокатастрофу. – Я напрягаюсь, и Дамблдор смотрит на меня внимательным изучающим взглядом, будто ожидает, что я вот-вот грохнусь в обморок.

– Но ведь с ними все в порядке, правда? – спрашиваю я. В моем голосе столько надежды, что Дамблдор отводит взгляд, я понимаю, что это не так. Что ничего не в порядке. Меня охватывает гнев и негодование. – Но ведь со мной же все нормально! Значит, с ними тоже… не могло ничего случиться. Мы же ехали в одной, черт побери, машине! – я уже почти кричу, и Дамблдор поднимает руку, призывая меня к молчанию. За время обучения в Хогвартсе я так привык беспрекословно подчиняться этому человеку, что тут же перестаю орать.

– Гарри, я понимаю, что тебе нелегко, но ты должен меня выслушать. С машиной твоего дяди столкнулся автомобиль, который ехал по встречной полосе. Маггловским полицейским удалось найти какую-то неисправность, из-за которой водитель не смог справиться с управлением и врезался прямо в вашу машину. По крайней мере, они именно так объяснили мне ситуацию. Ты и твой кузен почти не пострадали, потому что сидели на заднем сиденье. Но твоим дяде и тете повезло меньше.

Я вспоминаю тот момент так ярко, словно переживаю его по второму разу. Мою головную боль, вопли радио, голос дяди… Я так хотел, чтобы это закончилось. И оно закончилось. Надо же, неисправность в управлении автомобилем. Мог ли я сам это сделать? Я бы просто вырубил радио, тупо думаю я. Я не стал бы устраивать… такое. Я не хотел, чтобы все так вышло. Это не могла быть моя магия, ни за что. И я беспощадно подавляю противный внутренний голос, который напоминает мне, что мне было так паршиво, что я ни черта не соображал, что я хотел только, чтобы все прекратилось – неважно, какой ценой. Я подумаю об этом потом, после того, как… после всего этого. Когда угодно, только не сейчас.

– Ч-что с ними? – с замиранием сердца спрашиваю я, проклиная свой дрожащий голос.

– Мне очень жаль, но твой дядя… он… – Дамблдор мнется с ответом, и мое сердце ухает куда-то вниз. Страшная догадка холодом разливается по позвоночнику, посылая по телу волну дрожи. Я не хочу, чтобы Дамблдор продолжал. Но директор делает глубокий вздох, прикрывает глаза и говорит: – Твой дядя мертв, Гарри. Мне очень жаль. – Я зажмуриваюсь, чувствуя, как по нёбу разливается горечь. Я говорю себе, что готовился к подобному сообщению с самого начала, как только увидел возле своей кровати Дамблдора и вспомнил, что произошло. Но оказалось, что я все равно не был готов. – Он умер сразу же, на месте. Его не успели бы спасти. Твоя тетя жива, но находится в очень плохом состоянии. Она в глубокой коме и врачи говорят, что пока не видно никаких признаков улучшения.

Во мне загорается слабый лучик надежды.

– Но ведь вы, волшебники, куда лучше умеете лечить людей, ведь так? – взволнованно спрашиваю я. – Вы могли бы помочь тете. Для вас ведь это не проблема, правда? – Я вспоминаю, какие страшные раны от проклятий целители могли вылечить буквально за несколько суток. Разумеется, для них не будет проблемой вылечить тетю Петунью.

Дамблдор скорбно качает головой:

– Боюсь, что магическая медицина не способна вылечить маггла. Мне очень жаль, Гарри, но я ничем не могу помочь.

– Но ведь это так… так нечестно, – мой голос звучит настолько по-детски обиженно, что я сам вздрагиваю.

– К сожалению, такое бывает, Гарри, – говорит Дамблдор, глядя на меня все тем же сочувствующим, понимающим взглядом. – Со временем боль пройдет, поверь.

Я чувствую, что в горле встает тугой комок. Я пытаюсь проглотить его, но ничего не выходит. Ну почему я приношу несчастья всем, кто рядом?

– Если тебе хочется поплакать, то плачь, Гарри. В этом нет ничего стыдного.

– Пожалуйста, уйдите, – тихо прошу я.

– Гарри, я…

– Я хочу побыть один. Пожалуйста.

Секунду Дамблдор смотрит на меня, потом кивает и молча выходит за дверь. Я остаюсь неподвижно сидеть на кровати. Ком в горле душит меня, я и правда хочу выплакаться, чтобы избавиться от него, а еще от этого паршивого чувства, давящего на грудь. Но заплакать мне почему-то так и не удается. Осколки. От моей такой правильной, такой стабильной, такой идеальной жизни остались одни осколки. Один проклятый день разрушил все, что я так тщательно, так трепетно создавал. И у меня даже нет слез, чтобы их оплакать. Тогда я ложусь на кровать, плотнее заворачиваюсь в одеяло, которое отчего-то совсем не греет, и закрываю глаза. И только когда я уже почти погружаюсь в сон, то вдруг понимаю, что на грудь мне давит не ужас потери и даже не скорбь. Меня гложет чудовищное, нечеловеческое чувство вины.