Троянский конь.

(Происхождение Илиады и Одиссеи)

В потускневших от времени и искаженных от позднейших переделок образах героев Троянского эпоса тоже не трудно отыскать те же мотивы. Божественный Гектор и быстроногий Ахиллес, из которых первый защищает свои родные города, а второй их осаждает, по всем признакам — герои бычьего и конного быта. Недаром слагатели былин заставляют их состязаться под стенами Трои в быстроте бега? Один из них медлительно-важный, но мощный бык, владетель земли и хозяин городов, а другой порывистый, быстроходный конь, не знающий равных соперников на поле брани. (Между прочим кони Ахиллеса обладают человеческой речью).

Деревянный конь хитроумного Улиса более чем прозрачно выводит на сцену истинного виновника падения городов «медно-блещущих» быководов, которые, бросив на произвол судь­бы своих верных Пенелоп, пустились в бегство, использовав свои корабли. Похищение прекрасной Елены потусторонним Парисом, послужившее яблоком раздора по Гомеру, есть луч­шее признание потерпевших быководов, задних числом рядя­щихся в тогу победителей с бутафорским деревянным конем. С течением времени самые тяжелые раны заживают, горькие воспоминания тускнеют, вместе с тем легко может родиться и мысль — «в самом ли деле наши предки были изгнаны с позором из священного Илиоса?». Тем временем греческие горожане, беглецы с востока, усилились приливом новых кон­ников с севера, в составе смешанного народа появились свои Ахиллесы быстроногие, от которых когда-то пострадали Одис­сеи и Гекторы. При этих условиях было не трудно и перевер­нуть старые сюжеты о гибели родных городов, об'явив себя победителями над самим же собой. Тем более им никто не мешал видеть приятные для национального самолюбия поэти­ческие сны о «делах давно минувших дней». Отсутствие фло­та у приморской Трои по Гомеру ясно говорит о неудачной подделке греческими рапсодами старых сюжетов народных песен о гибели городов переднего Востока под натиском степ­ных коневодов. Об'явив сухопутного Ахиллеса своим старым героем, греческие рапсоды не могут расстаться с любимыми кораблями и перетаскивают их на сушу для осады города, стоящего у моря, следовательно могущего иметь и свои суда. В палитре поэтов не оказывается никаких красок, чтобы изоб­разить правильную осаду укрепленного города с суши. Смеш­ное перетаскивание огромного деревянного коня, которое не делает большой чести уму и находчивости Одиссея, могли выдумать только те народы, которые никогда не вели правильной осады больших городов. Если бы не этот спаситель­ный конь, то, по-видимому, поэты заставили бы все греческое воинство с позором отступить от города. Вместо полагающих­ся при осаде хорошо укрепленных городов, боев у самой сте­ны Гомер в своей Илиаде развертывает обыкновенную поле­вую баталию; приплывшие на судах греческие герои откуда-то обзавелися конями и колесницами.

С точки зрения даже самой примитивной стратегии деся­тилетняя осада Трои по Гомеру сплошная гомериада, тогда как полевые стычки греков с троянцами описаны с замеча­тельным мастерством. Упорное нежелание Ахиллеса принять участие в битвах с троянцами говорит о том, что раньше он был в стане чужих. Самый повод его вражды с Агамемноном из-за одной рабыни, толкающей героя на измену общегрече­скому делу, и позднейшее примирение ради мести за смерть Патрокла чрезвычайно искусственны и не соответствуют воен­ным доблестям излюбленного народного героя. При всех ста­раниях поэта завуалировать перетасовку подлинных ролей действующих лиц и выдвинуть на авансцену Ахиллеса, Менелая, Агамемнона, главными героями троянского эпоса оста­ются старец Приам, Гектор, Андромаха и прочие сыновья и дочери Приама, которые вероятно и были в старинных народ­ных песнях излюбленными героями потерпевших греков. Ни в одном другом народном эпосе мы не найдем такое сочувст­венное описание горя и страданий побежденных врагов, как это имеет место в Илиаде Гомера; особенно поражает чита­теля их натуральность и полное соответствие с действитель­ностью. Такое красочное описание печальной судьбы троян­цев может быть понятно лишь при допущении патриотическо­го сочувствия певцов к побежденным героям.

Вторая часть троянского эпоса — Одиссея, его бедствия и скитальчество по морям и скалистым островам, целиком явля­ется полным противоречием и опровержением победного гим­на Илиады. Судьба Одиссея будет понятна, если мы сопри­числим его к соратникам Гектора. Хитроумие его заключает­ся в том, что в то время как Гектор предпочел умирать, за­щищая родной город, родителей, жен и детей, умный Одиссей своевременно учел военное превосходство врага, обладающе­го быстрыми конями, и был сторонником единственного воз­можного исхода — спасаться одним мужчинам на кораблях, бросив на произвол судьбы своих Пенелоп. Одиссей мог усту­пать Гектору в воинских доблестях, но зато он был дально­видным и спас восточную культуру от копыт коней степных варваров, эвакуировавшись на недоступные для последних острова. Вот почему даже в подделанной Илиаде Одиссей все время ратует за непременное участие в битвах быстроногого Ахиллеса, без которого якобы сами боги определили невозможность разрушения Трои (т. е. речь идет о коне); из того же мотива вытекает и его юмористический военный план — взять город при помощи деревянного коня. Гектор и Одиссей раньше вероятно были родными братьями, из которых один был храбрый, а другой умный и дальновидный. Когда под руками были наготове оснащенные суда, дававшие возмож­ность выйти невредимыми из-под сокрушительного удара врага, сторонников легкого бегства могло быть не мало.

Что историческая Троя, являющаяся общим типом многих приморских городов переднего Востока (не исключая и Егип­та), дала беглецов, красноречиво свидетельствует Энеида Вергилия, основанная на народных легендах об Энее, кото­рый спасся из горящего города. Если Троя или Трои осаждались мореходами-греками, то Энеям следовало бы бежать в глубьсвоего материка, недоступного для моряков. Легенды о морских скитаниях Энея, будучи аналогичными с злоклю­чениями Одиссея, лишний раз подчеркивают подложность и переделку народного сюжета Илиады. Самое наименование поэтических сказаний о борьбе греков с троянцами «Илиадой» (от «священного Илиона») вполне созвучно с «Элладой», Эллин, т. е. с культурно-этническими обозначениями самих греков, что является опять-таки вопиющим противоречием содержанию первой части гомериады. Трудно себе предста­вить, чтобы народные песни о победах своих героев над искон­ными врагами передавались из поколения в поколение под именем вражеского города, как если бы это имя было чем-то заветным и дорогим для поющих. Тем более неуместны в устах греческого поэта эпитеты — «священный Илион», «Приама град священный» и т. д. В какой мере имена Эллин, Эллада, Илион сродни с потусторонними семитическими и не менее священными именами — Ил, Илу, Эл, Элоах, Элогим, конечно, могут решить только лингвисты.

Греки и римляне сохранили в своем языке двойное назва­ние быка, из которых таурос, таурус очень созвучно с сиро- халдейским «тоора», «торэ», имеющим значение того же быка, вола.

В связи с этим мы вправе обратиться к знатокам греческого языка с вопросом: — не есть ли «σ τ ν ρ ο ς» (крест) — стяженная форма «ι σ τ α +τ α υ ρ ο ς», в котором повторяющиеся слоги τ α —τ α (или τ ο —τ α) — сгустились в один, а начальное краткое «ι» отпало, затеняемое грубым свистящим звуком?

(ι σ τ α τ α υ ρ ο ς — ι α τ α υ ρ ο ς — σ τ α υ ρ ό ς), «ί σ τ α τ α ν ρ ο ς» и его сокращение в «σ τ α υ ρ ό ς», разумеется, будет иметь то же значение, что и «ι σ τ ο β ο ε ν ς», составленное из ι σ τ ο ς +β υ ε υ ς (дышло у плуга, дословно — бычья мачта). Таким образом «стаурос» можно рассматривать как — пережиток того времени, когда бык в религиозных воззрениях семитических беженцев носил еще свое восточное наименование. По-видимому, и позднее

таурос у греко-латинского парода оставался священным наи­менованием быка, которое могло сохраниться в религиозной поэзии.

Итак, мы имеем не мало оснований для признания, что Эней и Одиссей — общие типы беглецов из семитического Вос­тока, эвакуировавшихся на острова Средиземного моря при нашествиях северного коня. Эти морские бродяги, состоящие главным образом из мужчин, ибо в начальные эпохи мореход­ства женщины вряд ли рисковали на морские плавания, по­хищая туземных «сабинянок», прекрасных Европ (в мифах о быке Зевсе) взамен утраченных Пенелоп и Елен, как общее правило, должны были сливаться с туземными дикарями. Языки и антропологические типы утрачивались, но зато бычья культура семитического Востока нашла новую благоприятную почву для своего дальнейшего развития. Достаточно самого элементарного знакомства с культурной историей греков и римлян для того, чтобы понять не народный, а классовый, го­родской характер всей ихней культуры. Как в греческом, так и в латинском языке понятия — крестьянский, деревенский, грубый, зверский, дикий, невежество, непристойность вполне идентичны и выражаются одними и теми же словами (α γ ρ ι ο ς, α γ ρ ο ί κ ο ς, α γ ρ ο ι κ ί α, agrestis). Во всяком случае, там, где по словам Дж. Ингрэма. (История рабства. Перевод с англий­ского Журавской. СПБ. 1896 г. стр. 39) «число рабов превос­ходило число свободных граждан в три, в четыре, даже в де­сять раз» (В Спарте илотов было 220 тысяч, спартиатов 32 тысячи. Ингр. 42 стр.), смешно говорить о едином грече­ском народе и культуре. Если сами греки признаются в своих легендах о пелазгическом языке (морской язык) своих пред­ков, если даже афиняне гордились своим происхождением от пелазгов, имеется ли основание греческое искусство, архитек­туру, поэзию, науку приписывать гению того народа, который говорил греческим языком и поглотил культурных Робинзо­нов, обратив в простой миф их древней пелазгический язык? Если культура на новой почве нашла новые пути для своего дальнейшего развития, то это зависит, конечно, не от гениаль­ной натуры тех дикарей, которые восприняли культурное се­мя, а вернее всего от влияния на восточных культуртрегеров новой географической среды — морской стихии, которая развивает в человеке энергию, сметливость, находчивость и т. д. Человек, который постоянно живет на твердой земле, не тороплив, мешковат, традиционен, живет по раз заведенному завету своих предков. Ему некуда спешить и волноваться, ибо, говорится в поговорке диких якутов, «небо не свалится, земля не опрокинется». Совершенно иное дело, когда человек долго плавает по морям: почва под ним всегда колышется, в каждую минуту нужно быть начеку и глядеть в оба. При старинных условиях плавания на гребных судах только личная энергия, сообразительность, умение применяться к новой обстановке могут спасти людей от неминуемой гибели. Вместе с тем плавание на гребных судах приучает людей к дисцип­лине, к согласованным действиям, к групповой солидарности. Мало того, что древний Восток выделял из своей среды самых энергичных и отборных людей, которые не желали мириться с гнетом новых повелителей и не боялись опасностей при мор­ских скитаниях, само мореходное дело должно было воспи­тать и развить в беженцах исключительные дарования, сме­лость и инициативность. Историк, исследующий своеобразие и особенности, достоинства и недостатки южно-европейской культуры беглецов семитического Востока, вправе обратить­ся к ея колыбели — Средиземному морю со словами Пушкина:

«Твой образ был на нем означен,

Он духом создан был твоим:

Как ты, могущ, глубок и мрачен,

Как ты, ничем не укротим...»