I. Показания писаных источников

Мы не можем приступить к разработке вопросов о древ­нейших судьбах якутского народа, не устранив предваритель­но одно кардинальное заблуждение якутоведов царской эпо­хи, которое и по сие время продолжает быть тормозом в деле выработки правильного научного представления о ранней ис­тории якутов в пределах Ленского бассейна. Это заблужде­ние касается не темного прошлого якутского народа, скры­того во мраке его раннего бесписьменного существования, а самой начальной страницы его порусской истории.

В историко -этнографической литературе об якутах твердо укоренилось совершенно ошибочное представление о том, что, якобы, якуты в момент нашествия русских казаков в на­чале XVII столетия представляли из себя маленькое племя, которое проживало в пределах только быв. Якутского округа или даже его части, известной под названием Амгино-Ленского плоскогорья. Вся территория, отводимая во владение якутов дорусской эпохи, по своей площади едва ли превысит 50 тысяч кв. км. Если мы будем исходить из данных о пло­щади современной Якутской республики, равной почти 4 миллионам кв. км (по точному исчислению — 3.964.286 кв. км), то выходит, что якуты до прихода русских занимали лишь одну восьмидесятую часть той страны, кото­рая тесно связалась теперь с именем якутов.

Такого мнения о пределах распространения якутов в дорусское время придерживается, например, Вацлав Серошевский. В своей книге «Якуты» он пишет:

«Не подлежит сомнению, что как северные, так и южные, западные и восточные окраины якутских поселений суть но­вейшего происхождения, и предания прямо указывают на окрестности Якутска и на Амгино-Ленское плоскогорье, как на метрополию этих колоний. Здесь застали их русские. На Вилюе и Олекме их не было, или было очень мало. Манга­зейские казаки, в 1630 году волоком перебравшиеся с Ниж­ней Тунгуски на Чону, правый приток Вилюя, а затем спус­тившиеся вниз по этим рекам на Лену, не видели якутов на Вилюе»[226].

Дальше, приведя данные о расселении якутов по сведе­ниям Георги, который использовал перепись 1750 г., Серошевский добавляет:

«По его показаниям якуты есть всюду: на южных и на северных окраинах, и на Вилюе и на Олекме. Таким образом, произошло поистине чудесное перемещение (выделено на­ми), в какие-нибудь 50—60 лет, огромного количества лю­дей на обширнейшие пространства»[227].

Однако, Серошевский здесь не оригинален. Он повторяет «догадку» раннего историка Иоганна Фишера, который мель­ком затронул вопрос о расселении якутов к моменту при­хода русских в одном из подстрочных примечаний к своей «Сибирской истории».

«Догадка, что прежде сего бунта якуты ни у Вилуя, ниже у Олекмы, ниже в нижних местах реки Лены не жили, конеч­но, основательно, ибо мангазейские казаки не нашли якутов у реки Вилуя, и Петр Бекетов, который в 1635 году строил Олекминский острог, и послал в Енисейск пространное извещение о всех обстоятельствах, не упомянул о якутах ни словом...»[228].

На приведенное мнение Фишера ссылается и Л. Г. Левенталь, усваивая без всякой критики теорию позднейшего заселения якутами Вилюя и Олекмы, «ибо ещё Бекетов и мангазейцы упоминают о живущих там тунгусах»[229].

Эта же самая историческая гипотеза усвоена и двумя новейшими авторами, которые выступали в советское время, И. И. Майновым и Г. А, Поповым. Оба автора повторяют ту же аргументацию о мангазейских казаках, не встретивших якутов на Вилюе и Петре Бекетове, который не видел их в пределах Олекминского округа. Майнов и Попов в старую гипотезу вносят лишь одну незначительную поправку, которая заключается в том, что ими допускается проживание в момент прибытия казаков маленькой группы якутов на реке Яне в пределах быв. Верхоянского округа[230]. Территорию, за­нятую якутами в 40-х годах XVII ст., Г. А. Попов определяет в следующих границах:

«Таким образом, можно пока утверждать, что главной территорией расселения якутов до прихода русских в 40-х го­дах XVII ст. был теперешний Якутский округ со следующими границами их распространения: на северо-западе близ устья р. Вилюя, на юго-западе — между г. Якутском и р. Синей, на севере и северо-востоке — районы Алдана и Маи близ ны­нешней Усть-Маи. Наконец, по-видимому, оторвавшийся от массы осколок якутов за Верхоянским хребтом по р. Яне»[231].

Если правы названные историки, то необходимо допус­тить за время владычества русских большой поток якутских переселений из пределов Якутского округа. Особенно же сильная волна переселений должна быть констатирована в сторону Вилюйского округа, где ныне, по последним исчисле­ниям, проживает 79.039 душ якутов об. п., т. е. почти одна треть всего племени. Якутское население в двух северных округах (быв. Верхоянский и Колымский) насчитывается в 13.904 д.; в Олекминском и Ленском округах — 11.835 д. Об­щее же количество якутов за пределами Якутского округа составит 104.778 душ. Так как всех якутов насчитывается теперь 242.146 душ, пришлось бы допустить, что почти мень­шая половина населения Якутского округа успела откочевать из насиженнных мест в первые же годы казачьего наше­ствия.

А между тем, теория о новейших якутских переселениях, противоречащая всей реальной исторической обстановке, потому только держится в литературе, что разработка исто­рии малых народов ещё не привлекла к себе внимания историков специалистов, владеющих современным научным ме­тодом. Как дальше убедимся, названные выше авторы огра­ничиваются только словесным толкованием первых попав­шихся под руку казачьих донесений, не подвергая их пере­крестному изучению и никакой критике. Приведем конкрет­ные примеры.

Маленький отряд сотника Бекетова, спешно направляясь в центры якутских поселений, задерживается на два или на три дня у самого устья реки Олекмы, заметив на берегу та­бор из пяти-десяти тунгусских шатров. От последних узнают, что они в составе нескольких тунгусских родов бродят по правому берегу Лены — по рекам Олекме, Чаре, Жуе и т. д. Можно ли на основании этих данных умозаключить, что в те времена на левом берегу Лены, в глуши лесов, по речкам и озерам не проживали якуты? Мы полагаем, что такой вывод, основанный на факте простого умолчания, был бы слишком поспешен. А между тем, И. И. Майнов пишет: «Близ устья Олекмы, как и нигде выше по берегам Лены, при своем пер­вом появлении в этом крае русские не встретили якутов. Все племена принадлежали к тунгусской народности»[232].

Г. А. Попов даже отрицает возможность проживания яку­тов близ устья р. Сини (в 230 км выше г, Якутска на Лене), исходя из того, что «трудно думать, чтобы Бекетов обошел молчанием о якутах, обитавших около р. Синей, тем более, что он плыл с верховьев р. Лены. Необходимо заключить, что якуты добрались до р. Синей позднее 1632 года»[233].

Сам же Попов сообщает, что Улта и Камык, жившие в пределах Бетюнгского наслега Намского улуса, «были первые князцы, с которыми столкнулся П. Бекетов». Отсюда выте­кает, что Бекетов проплыл, не заметив якутов ни на много­численных островах Лены, которые лежат ниже р. Сини (на­до заметить, что р. Сиинэ на картах неправильно называется «Синяя») до Покровского мыса, ни на Качикатском берегу, ни около теперешнего с. Покровск, ни на берегу Россолоды, где наиболее густые поселения якутов Восточно-Кангаласского улуса, ни в Улуу-Арыы, ни даже в обширной рав­нине, где теперь стоит г. Якутск. Да, мало ли где Бекетов не заметил признаков якутского жилья? Значит ли отсюда, что во всех названных местах якуты в то время не проживали и добрались лишь после знаменательной даты — 1632 г.? Беке­тов плыл в период весеннего половодья, по-видимому, даже вслед за льдом (14 мая 1632 г. пристал к намскому берегу), когда берега Лены бывают сплошь нагромождены льдами. Кроме того, Лена — река не узенькая. Держась близко к од­ному берегу, трудно заметить людей и скот на противополож­ном. Якуты не живут, не жили, конечно, и тогда скученными поселками; для своего жительства они обычно выбирают ук­ромные уголки в тайге, по берегам речек, озер[234]. Если гово­рить о речке Сине, то она довольно протяженная, уходит вглубь тайги на запад от Лены километров на 400. Якутские поселения на Сине встречаются по её среднему течению и в верховьях, где образуются ровные места и заливные луга. Все речки, впадающие в Лену, как общее правило, близ сво­их устьев не имеют мест, удобных для хозяйственной экс­плуатации. Спрашивается, как же можно, руководствуясь умолчанием Бекетова о населении то там, то тут, решать во­прос о занятости или незанятости тех или других речек и урочищ якутами? О полной неосведомленности Бекетова о местах расселения якутов более чем красноречиво свидетель­ствует тот факт, что он начал объясачивать население Якут­ского округа по направлению с севера на юг: в первую оче­редь намцев, потом мегинцев, дюпсюнцев и позже всех, юж­нее живущих, кангаласцев. Можно указать ещё и на построе­ние им первого Якутского острога на 82 километра ниже современного Якутска (на правом берегу Лены, на землях Мурчукинского наслега) в местности, которая и теперь слывет среди якутов под названием «Ыстаарай куорат» (русс. «Старый город»). Ошибка Бекетова была замечена только через 10 лет, когда воевода Головин нашел нужным перенес­ти острог на место современного Якутска.

По Майнову выходит, что даже и енисейский воевода Никифор Веревкин, написавший наказ казачьему пятидесят­нику Семену Родюкову, отправляемому «на Олекну реку и в новые в иные захребетные землицы» в 1639 году мог и обя­зан был иметь точное представление о том, какие народы — якуты или тунгусы живут в этой «дальней захребетной Олекне реке». Этот воевода в своем наказе пишет:

«Призвать в острожек тех землиц ясачных тунгусских и всяких улусных людей».

Этого умолчания об якутах на Олекме реке для Майнова вполне достаточно, чтобы отрицательно решить вопрос о про­живании их в пределах Олекминского края[235]. Трудно понять, почему воевода Веревкин, проживающий где-то в г. Енисей­ске, через 5—6 лет после первого появления казаков в об­ширном Ленском крае, должен быть всеведущим и иметь точные ориентировочные данные об этой «захребетной зем­лице». Судя по употребленному им выражению «тунгусских и всяких улусных людей», пожалуй, было бы правильнее ска­зать, что и сам Веревкин не был вполне уверен в тунгусском или якутском населении этого края. Да, наконец, это мог­ло быть чисто канцелярским, техническим оборотом речи, случайно употребленным секретарем-дьяком, для которого неведомые тунгусы и якольцы представляли величины вполне равнозначащие. С одинаковым успехом он мог бы написать «якольских и иных прочих улусных людей», что точно также не могло бы служить доказательством преобладания якутов в Олекминском крае. Для дьяков, сидящих в Енисейске, «якольской землицей» par excellence, конечно, был тот край, где был поставлен Якутский острог; остроги с иным назва­нием в первое время они, вполне естественно, могли пред­ставлять себе и не якольскими. Если даже в современном быту при наличии школьного воспитания, точных географи­ческих карт и прекрасных руководств по краеведению немно­гие лица умеют точно различать по местожительству и пле­менным наименованиям якутов, тунгусов, юкагиров и т. д., то вряд ли могли бы иметь какую-либо ценность научные гипо тезы, построенные в расчете на точность этно-географических познаний дьяков того времени, к тому же сидящих где - то на Енисее, за несколько тысяч километров от якутов.

В статье проф. Бахрушина «Исторические судьбы Якутии», помещенной в том же сбор. «Якутия», приводится ци­тата из докладной записки мангазейского воеводы А. Ф. Па­лицына в Москву о необходимости расширения государевой вотчины «на восток солнечных и до преходу великого Алек­сандра и до превысокого холма Каркараура, где-же обитают люди единоногие и единорукие»[236]. Эта записка датирована 1633 годом и имеет в виду как раз завоевание бассейна Лены. Почему же Майнов, руководствуясь этнографическими по­знаниями Палицына, не поищет на Лене или за её пределами «единоруких или единоногих людей»?

А. Палицын, приехав в Москву из Мангазеи, представил центральным органам первое подробное донесение об яку­тах и занятой ими территории, основываясь на тех расспросных материалах, которые он добыл, будучи воеводой Манга­зеи (основан в 1601 г.), от своих подчиненных. Объясачивая тунгусское население современного Туруханского края, бро­дившее по Ниж. Тунгуске, мангазейские казаки рано должны были уловить слухи об якутах, занимающих водную систему соседней Лены. Доклад Палицына, заключающий в себе пер­вые ориентировочные данные о неведомом крае, в свое время, конечно, имел немаловажное значение. Кое в чем его мате­риалы об якутах могут быть использованы историками и те­перь. Но можно ли осведомленность Палицына об якутах во всем объеме класть в основу научных построений о том, какие точно места по системе Лены они фактически населя­ли? Убеждение историков Якутии, что весь обширный Ви­люйских край в то время был заселен исключительно тунгу­сами, покоится, главным образом, на упомянутом докладе, в котором дается общая сводка всего того, что знали о Лене и якутах мангазейские казаки. Чтобы ответить на поставлен­ный вопрос, мы позволим себе привести небольшие выписки из этого исторического документа, подробные извлечения из которого были включены в наказ стольнику Петру Головину, отправленному в Якутск в 1638 г.[237].

«(Палицын) в прошлом 141 г., приехав из Сибири в Москве сказывал в приказе Казанского дворца про великую реку Лену... По тем де рекам по Чоне и по Вилюю живут лю­ди многие: синягири, нанагири, соболей и лисиц и горностаев и бобров, иного всякого зверья и рыбы у них много... А по обе стороны великой реки Лены и до устья полунощного окияна якуты, тунгусы, маяды, нанагири, кояты, каригили и иные многие кочевые и сидячие люди» (963 ст.).

Принимая эти «сказки» за неопровержимое доказатель­ство, пришлось бы оседлых якутов искать до берегов полу­нощного океана, чего, однако, не делают и сами поклонники казачьих документов.

Дальше «...Да в тое же де великую реку Лену выше Вилюй­ского устья и до самые великие Байкальские протоки впали многие великие реки: Ичора, Чая, Чичуя, Поледуй, Олекна, Витим, Киренга, Таюра, Камта, Бранта; а по тем по всем ре­кам живут якольские и якуцкие и брацкие тайши, конные и пешие сидячие многие люди: тунгусы, налякигири, камчюгири, сучигири и когиры, мильжегири, нанагири, шамагири, синегири, долганы, холопья орда и иные многие люди» (ст. 964).

Если в донесении Палицына придавать значение каждому слову, то историкам нужно было бы считаться и с его ут­верждением, что якольцы с бурятами в те времена жили по Чае, Чечуе и Киренге. Насколько мала осведомленность Па­лицына о Ленском крае, можно судить ещё и по тому факту, что им рекомендуется поставить острожек на Чоне реке, дру­гой на Усть-Вилюе, а третий «город или острог добрый по­ставить на устье восточного Алдана», ибо «славнее и люд­нее тое реки нет» (ст. 965). Центры Якутского края он усматривает чуть ли не на краю человеческой пустыни.

Мы приходим к выводу, что исторические документы вро­де донесения Андрея Палицына о местах обитания якутов или наказа енисейского воеводы Веревкина при решении сложной проблемы распространения якутов в пределах Лен­ского края и сопредельных рек без всякого ущерба для науки могут быть выкинуты из числа доказательств. Руководствуясь ими, мы можем получить совершенно ложные представления о действительности. Точно также с большой осторожностью нужно относиться к донесениям, мнениям и суждениям пер­вых завоевателей обширного Ленского края, ибо их осведом­ленность об условиях местной жизни в первое время не могла не быть самой поверхностной. В новом крае они должны были чувствовать себя как в темном лесу. Те или другие дей­ствия они предпринимали скорее ощупью, наугад, чем руко­водствуясь действительным знанием окружающей жизни. То обстоятельство, что Бекетов впервые пристал к намскому берегу, можно ли признать с его стороны делом преднамерен­ного расчета? С неменьшим основанием он мог бы остано­виться и у Покровского мыса и начать свои завоевания с этого пункта. Нельзя также признать целесообразными его действия, которые выразились в том, что он, только что при­быв в центр Якутского округа и объясачив часть прибрежно­го населения Намского улуса и ещё кого-то, в то же лето отправляет часть своих воинских сил в низовья Лены.

На правом и на левом берегу Лены были самые многолюд­ные и богатые якутские улусы, объясачение которых позже потребовало от казаков много труда и усилий. Бекетов, не подозревая обо всем этом, разбивает свои незначительные силы, забрасывая часть людей в Жиганскую даль. Если бы якутские тоёны не были так ошеломлены неожиданным при­ходом казаков и проявили хотя бы десятую долю той энергии и смелости, с которой они позже поднимали упорные восста­ния, когда отряды казаков насчитывались уже многими сот­нями, то Петр Бекетов со своими 30-ю воинами мог быть и легко уничтожен. Его спасло лишь то обстоятельство, что якуты, переселившись с юга в глухой Ленский край, где кро­ме малочисленных тунгусов не было сильных противников, давным давно утратили свою древнюю воинственность, не имея никакой боевой практики. Они не сохранили в своем быту копий, мечей, сабель, боевых наконечников стрел и т. д„ которые известны им только по названиям и часто упомина­ются в их богатырских былинах. В эпоху нашествия русских из боевого оружия они имели только охотничьи пальмы — «батыйа», с которой идут на медведя. «Батас» — та же паль­ма, но с более короткой ручкой. Батас в дороге, в тайге за­менял тяжелый топор при рубке дров и для пробивания про­секи в лесу. Им же рубили тальниковые побеги, которыми в голодные годы кормили скот. Иными словами, благодаря абсолютному военному затишью и полной гарантии от наше­ствия сильных иноплеменников, якуты перековали свои мечи и сабли в хозяйственные орудия и жили беспечно. Отсутствие упражнения не может не иметь своим последствием полное вырождение тех элементов военной культуры, которые зарождаются и развиваются лишь под давлением потребностей самой жизни.

Мнение многих якутоведов, что до прихода русских якуты делились на самостоятельные и независимые роды, которые вели между собою бесконечные войны, как убедимся позже, основано на недоразумении. Если бы было так, то сотник Бекетов с 30-ю казаками не завоевал бы одним махом густо заселенные якутские центры. Если позже якуты осаждали Якутский острог, защищаемый довольно численным отрядом, вооруженным превосходящим оружием, и даже принимали сражение в открытом поле, то это и есть запоздалое пробуж­дение в якутах военного духа, вызванного неистовствами, бесчеловечным обращением и грабительствами первых вое­вод и их подчиненных.

Действия Бекетова доказывают, что он подходил к Якут­скому краю и к якутам с масштабом севера Енисея, где жи­лые пункты имеются преимущественно по берегу реки, а да­лее вглубь пустынная тайга. Бродячее и охотничье население тайги лишь в определенное время года, главным образом, весной и летом выходит из своих дебрей к берегу реки. В смысле сбора пушнины лето самое урожайное время. Бе­кетов, не желая упускать этот сезон, снаряжает отряд для обхода речного побережья.

При толковании первых казачьих сообщений и донесений об якутах, а также и усвоенной ими завоевательной тактики, необходимо считаться с теми понятиями и представлениями, которые они выработали при объясачивании рыбаков и охот­ников Енисейского края. Это обстоятельство особенно важно для правильного понимания первых донесений мангазейских казаков о Вилюйском крае. Последние попали на Вилюй из Ниж. Тунгуски, берега которой до настоящего времени пус­туют за исключением верховьев от села Эрбогачона, где про­живают русские крестьяне. Весной 1925 года нам пришлось проплыть от с. Эрбогачона до г. Ново-Туруханска. «Безгла­гольна, недвижима, мертвая страна» можно сказать об этом диком крае. В очень немногие пункты съезжаются тунгусы для торгового обмена раньше с купцами, а теперь с коопе­ративами. В стороне от реки очень мало мест, где можно бы­ло бы наверняка застать тунгусские стойбища. Они бродят далеко за хребтом. Все это, конечно, прекрасно знали и ка­заки, которые когда-то объясачивали тунгусов, пользуясь их весенними и летними сборными пунктами.

Мангазейские казаки, объясачивая тунгусов, бродивших по системе Ниж. Тунгуски, должны были очень рано нащу­пать чонских тунгусов, ибо Чона очень близко подходит к Тунгуске и течет параллельно последней. Развивая свои операции вниз по Чоне, эти казаки должны были брать ясак и с тунгусов, бродящих по верхнему течению самого Вилюя. Первые сведения о Лене мангазейские казаки получили ещё в 1620 году, но они отважились спуститься вниз по Вилюю до Лены лишь в 1630 году под начальством Мартына Васильева[238].

Почему казаки так долго застряли на Чоне и в верховьях Вилюя? Во-первых, конечно, потому, что небольшие отряды, которые выезжали для собирания дани в верховья Тунгуски, сами не могли рискнуть на дальние поездки по другой речной системе. Их снаряжение, всякие запасы да и прямые наказы начальства удерживали в пределах Тунгуски. Они могли со­вершать на Вилюй лишь частичные налеты для поимки тех тунгусов, которые из Ниж. Тунгуски могли уходить на Чону.

С другой стороны, р. Вилюй ниже устья Чоны имеет ряд очень опасных порогов. (Известны Отонноох-Уораана, Юёсэ Хана, Аллараа Хана. Мелких порогов много).

Чона в настоящее время занята якутами, которые появи­лись здесь сравнительно недавно. Среди них сохранились жи­вые предания о том, что вся Чона раньше была тунгусский территорией[239]. Чонские колонисты происходят из разных на­слегов быв. Хочинского улуса. До недавнего времени они чис­лились в своих коренных наслегах и лишь незадолго до рево­люции 1917 г. образовали особый Чонский наслег. По пере­писи 1917 г. в нем было зарегистрировано всего-навсего 546 д. об. п.[240]. Переселенцы двигались обычно в обход излу­чины верхнего Вилюя прямиком через хребты. Вилюй ниже устья Чоны на протяжении 400 км и теперь имеет тунгусское население, которое образует Брангатский род или наслег. Таким образом, до недавнего времени Чона и верховья Вилюя в общей сложности на протяжении одной тысячи кило­метров имели тунгусское население. Вот в этом-то тунгус­ском районе должны были оперировать мангазейские казаки в течение десяти лет. Что же мудреного в том, что Чона и Вилюй в Мангазее представлялись тунгусской территорией? Не пробив этой тунгусской пробки, казаки не могли иметь ясного и точного представления как о самих якутах, так и о занятых ими местах. Разъезжая по Чоне, они вряд ли могли знать, где кончается река Вилюй и где начало «великой реки Лены», которая, по слухам, была населена великим числом якольцев.

Наконец, казаки прошли пороги и совершили дальнее плавание вниз по Вилюю, но якутов не обнаружили до самой Лены. Значит ли это, что весь Вилюй до самого устья был заселен тунгусами?

Нам представляется очевидным то положение, что мангазейские казаки имели слишком мало времени для обнаруже­ния вилюйских якутов. Им в этом деле помешали успехи ени­сейских казаков, которые в 1632 году, т. е. через два года после первого похода мангазейцев на Лену, отыскали новый и более удобный путь в самый центр всего Ленского края. Объясачение и управление вновь завоеванным краем было предоставлено енисейским казакам. После кровавых столкно­вений отряда Ивана Корытова с енисейскими казаками у устья Вилюя в 1633 и 1634 годах мангазейцы оказались от­брошенными в пределы своей Нижней Тунгуски.

Кроме того, при оценке донесений мангазейских казаков упускают из виду одно весьма важное обстоятельство. Ман­газейцы, получив первую весть об якутах в 1620 году, снаря­дились на дальнее плавание по Вилюю лишь через десять лет, т. е. представив своим противникам слишком достаточ­ное время для принятия тех или других мер самообороны. Если мангазейские власти могли получать информации об якутах при посредстве тунгусов, то, тем паче, вилюйские яку­ты, имеющие постоянные, деловые связи с последними, не могли не иметь точные данные о казаках, об их вооружении, средствах передвижения, хозяйственно-политических зада­ниях и т. д. Якуты южного Вилюя первую весть о русских должны были получить с первых же годов их появления в верховьях Н. Тунгуски. С того момента, когда казаки пере­несли свои операции на Чону и ниже по Вилюю до её поро­гов, смутная легенда о казачьем нашествии могла принять характер уже реальной опасности. Якуты — народ конный, они любят собирать от каждого встречного и поперечного всякие вести и слухи. При каждой встрече они привыкли да же приветствовать друг друга вопросами: «Хайа кэпсиэ эрэ догоор, туох сонун, санга тыл-ёс баарый эсиги эргин», что в переводе значит — «Ну, рассказывай-ка, друг, какие при­ятные вести, новые слова и речи слышны в вашем околот­ке?». Поэтому в якутской среде всякие слухи распространя­ются с поразительной быстротой. Зная, что страшные при­шельцы, надвигающиеся с верховьев Вилюя, не имеют ни ко­ней, ни оленей и что они передвигаются только на лодках по реке, вилюйские якуты не могли не напасть на простей­ший способ временной самозащиты: в течение летнего вре­мени не показываться по берегам Вилюя. На всем протяже­нии Вилюя и теперь чрезвычайно редко встречаются жилые пункты у самой реки. Наиболее густо заселенные наслеги и лучшие хозяйственные угодья у них находятся по боковым речкам, озерам и еланям. Плавая по Вилюю, трудно где-либо встретить открытые равнины, прилегающие к реке, в её сред­нем течении почти отсутствуют острова, удобные для хозяй­ственной эксплуатации. Вот почему и теперь при плавании по реке весь Вилюйский край производит впечатление угрю­мой и молчаливой пустыни. Тем более, если вилюйские яку­ты организованно провели тактику скрывания в своих лесах, первые мангазейские отряды, пройдя пороги верхнего Ви­люя, должны были плыть по пустынной реке. Проплывание первых лодок вниз, в особенности же обратное продвижение казаков вверх по реке, не могло остаться не замеченным обитателями местного края. Следы людей, тянущих лодки, остатки костров, случайные выстрелы, услышанные охотни­ками и т. д., ясно должны были говорить о том, что дни без­мятежного существования якутов уже миновали. Кроме того, якуты, осведомившись от чонских тунгусов о том, что казаки имеют обыкновение продвигаться со вскрытием реки вслед за полой водой, могли устроить скрытые наблюдательные пункты, чтобы при первом появлении казаков осведомить все прибрежное население. Конные вестовые, конечно, на­много опередят лодки, идущие на гребях. Этому обстоятель­ству особенно благоприятствует направление русла Вилюя в пределах Хочинского улуса. С устья реки Сюлдюгюр Вилюй течет на юг и делает огромнейший крюк. В эпоху нашествия казаков якутские поселения по Вилюю вряд ли переходили устья Вилючана. С этого пункта до местечка Шеи, где центр наиболее густых поселений Сунтарского улуса, по прямому пути не больше 100 км, а по руслу самого Вилюя не меньше 250 км. Если даже допустить безостановочное движение на лодке вниз по реке, всадник из устья Вилючана прискачет на Шею минимум на 20 часов раньше казаков. Этот выигрыш во времени вполне достаточен для того, чтобы настороженное население перестало показываться на берегу Вилюя.

В пользу нашей гипотезы говорит ещё и военно-политиче­ская выучка мангазейцев, образовавшаяся в процессе борьбы с бродячими охотниками и рыболовами дальнего севера в пределах Тобольского и Енисейского края. В этих районах, если над самой рекой не видать сборных пунктов, то в глу­бине тайги незачем и пытаться искать человеческое жилье. Поэтому и в пределах Вилюйского края казаки, видя безлюд­ные берега, не могли допускать существование оседлого на­селения внутри страны. При более внимательном исследова­нии берегов Вилюя они могли бы наткнуться на скотские тропы, помет и т. д., но первые отряды, совершающие беглую рекогносцировку, вряд ли проявляли столь большую бдитель­ность, чтобы открыть присутствие скотоводческого народа. В среднем и нижнем течении Вилюя казаки могли натыкать­ся на таборы тунгусов[241], которые ко времени вскрытия реки прикочевывали из дальних хребтов, верховий речек, впадаю­щих в Вилюй с запада и севера. Эти тунгусы и раньше дол­жны были иметь особые ярмарочные пункты на видных мес­тах и высоких мысах, главным образом, у устьев больших речек, где обычно находили их якутские дружки, приезжаю­щие для обмена продуктов своего хозяйства и ремесла на тунгусскую пушнину, оленью шкуру, ровдугу и т. д. Эти даль­ние тунгусы могли и не знать о той опасности, которой под­вергались их съезжие пункты со стороны случайных казачь­их отрядов. Сталкиваясь с этими тунгусами, казаки мельком могли ловить и слухи о местных якутах, но в извращенном виде.

В своем докладе Палицын со слов мангазейских стрель­цов, Надежки Сидорова, Степки Иванова и березовского ка­зака Мартынко Васильева, плававших по Вилюю до Лены, сообщает:

«А по Вилюю де реке живут многие люди — нанагири человек с 700 и больше, а конных людей у них нет, а кочуют на Усть-Варки (речки Мархи), а ясаку с себя государю не платят, потому что люди большие»[242].

Кто эти нанагири, «люди большие», которые, кочуя у Устья-Варки осмеливаются не платить ясаку государю? Палицын передает слова своих осведомителей в том смысле, что эти «большие люди» не имеют коней. Но можно ли ру­чаться за то, что он точно запомнил устные информации своих собеседников? Может быть казаки говорили как раз нао­борот, но не могли определенно сказать, что это — «якольцы», ибо их собственными глазами и не видели.

Если вилюйские якуты организованно провели легко осу­ществимую тактику скрывания в своих внутренних угодьях, то станет вполне понятным и то, что казаки могли встречать только тунгусов, а о настоящих обитателях края иметь очень смутное представление, ещё более искаженное в устах Палицына. Вот основные причины того странного, на первый взгляд, явления, что при первых походах мангазейских ка­заков по Вилюю фигурируют одни тунгусы, создавая иллю­зию, что они являются единственными обитателями края.

Эти рассуждения одинаково применимы и для Олекминского края, ибо его древние насельники, несомненно, являют­ся выходцами из южного Вилюя.

Расстояние от Сунтара до г. Олекминска всего 350 км, т. е. в два раза ближе, чем путь Вилюйск — Якутск[243]. Между Сунтаром и Олекминском пролегает старинный тракт по низьменной местности, удобный как для летнего, так и зим­него сообщения. В порядке внутреннего самоуправления олекминские якуты, наверное, подчинялись сунтаро-хочинским центрам. Вот почему и олекминские якуты со времени появления русских на Чоне после вскрытия реки могли не показываться на берегу Лены. В Олекминском округе якуты занимают лишь левый берег Лены; на правом берегу вся об­ширная система реки Олекмы и по сие время остается мес­том обитания бродячих тунгусов. Якутские поселения здесь очень редки и, наверное, недавнего происхождения.

В период казачьего завоевания под Олекминским краем, как показывает самое название, конечно, разумелась система р. Олекмы, т. е. фактически тунгусская территория. Затем завоеватели больше интересовались своими подданными, как поставщиками пушнины. Тунгусы же по своему занятию и образу жизни были охотниками по преимуществу, которые облагались ясаком всегда выше якутов, сидячих скотоводов. Поэтому и немудрено, что весь район Олекминского острож­ка должен был именоваться тунгусским, ибо туда стекалась пушнина с необозримых таежных пространств и хребтов Олекмы, Чары, Жуи и т. д. Позже, с заменой пушного ясака денежным, само собой разумеется, тунгусы должны были отойти на задний план, ибо ясак стал уже равномерным и пропорциональным числу ясашных душ. При пушном ясаке принцип обложения у казаков был весьма прост: брать с каждого в пределах фактической возможности. При такой системе по всем окраинам Ленского края главная тяжесть ясашного налога, несомненно, ложилась на плечи малочис­ленных тунгусов.

Бекетов поставил Олекминский острожек в 1635 году. Объясачивая местное население, казаки на кого должны бы­ли обратить преимущественное внимание: на тунгусов, бро­дящих по системе Олекмы, Чары и Жуи или на левый берег Лены, где вдали по речкам и озерам прятались якуты-ското­воды? Само собой-разумеется, их интересовали больше тун­гусы, как поставщики пушнины. Охота за ними, несомненно, была главной целевой установкой олекминских зимовейщиков.

Затем сами казаки, явившись на Лену, хорошо могли вла­деть только тунгусским языком, усвоенным ими ещё в преде­лах Енисейского края. Они могли иметь надежных «вожей», вообще своих людей лишь среди тунгусов, которые вместе с казаками занимались ловлей и уговариванием своих сороди­чей— платить ясак русскому царю, ибо так де заведено те­перь во всем белом свете. Наличие тунгусских вожей и зна­ние их языка самими казаками давали возможность лучше ориентироваться в тунгусских обыкновениях и успешно при­влекать их к подданству не только силою оружия, но и ди­пломатическими переговорами. Следы этой тунгусской выуч­ки первых завоевателей мы видим в теперешнем наименова­нии — «якуты», «Якутия», получивших полное право граж­данства как в частном, так и в официальном быту, даже и в науке. Сами якуты, как известно, именуют себя «саха».

В казачьих документах якуты именуются, как мы видели

«якольцами». «Яколь» есть множественное число от «йоко

йоколь». (По моим записям, у илимпейских тунгусов Туруханского края — «джокуо» — джокуоль).

В деле покорения туземцев Ленского края знание казаками тунгусского наречия имело, конечно, громадное значение. Для туземцев бородатый казак со своим дьявольским, огне­дышащим оружием был, наверное, страшнее страшного. Якуты могли вообразить, что это скорее бесы — «абаасылар», спустившиеся с летучих облаков. Между прочим, слово «нууча», которым якуты окрестили русских, у северных яку­тов служит нарицательным обозначением злых духов, живу­щих на облаках (албан абаасыта). Но если этот бес вдруг заговаривает с туземцем на его родном языке — «по-чело­вечески», то это обстоятельство не могло не рассеять тот невольный ужас, который он внушал с первого раза.

Кроме того, казаки, явившись в неведомый край, не могли не заинтересовать нужных им людей ценными подарками, не говоря уже об освобождении их от ясака. Что могло зна­чить лишение нескольких десятков соболей, если эти едини­цы доставляли им возможность собрать сотни сороков в не­далеком будущем?

Вот почему во всех окраинах Ленского края в первые го­ды объясачение тунгусов могло идти много раз успешнее, чем якутов. Иногда дипломатическими шагами можно до­стичь гораздо больших успехов, чем прямым насилием. Если дело обстояло так, то становится понятным, почему казачьи документы с окраинных зимовий Ленского края так пестрят в первую очередь наименованиями тунгусских родов.

Наконец, русские завоеватели могли использовать в своих интересах вражду якутов с тунгусами. Обещать тунгусам больший почет и уважение, чем якутам, посулить им кое-что из якутского добра, казакам ничего не стоило. Всякий хищ­ник знает метод задабривания своей жертвы, посулов с «зо­лотую гору», чтобы потом, укрепив свое положение, вонзить в них свои когти, как и на тех, на кого он натравливал. В центрах якутских поселений племенная вражда якутов с тунгусами не могла чувствоваться. Во-первых, здесь причина вражды, а именно, отобрание якутами тунгусских земель за давностью лет могла забыться. Тунгус и якут занимали тут исконную родовую территорию, резко отмежованную. Что было в глубине далекого прошлого, об этом мало кто помнит.

В их настоящем, наоборот, замечалось даже полное согласо­вание экономических интересов. Якут использует луговые места, обращая траву в молоко и масло. Тунгусы бродят по диким хребтам, взамен якутских продуктов и предметов куз­нечного ремесла дают им свою пушнину, ровдугу, оленьи шкуры и т. д. Тунгус не нуждается в якутских землях, якут не имеет оснований зариться на обширные леса. Затем чис­ленное превосходство и организованность на стороне якутов, что лишает тунгуса возможности питать какие-либо агрессив­ные намерения против якутов. Совсем иная картина на окра­инах. Вопрос о тунгусо-якутских взаимоотношениях на ок­раинах находится в неразрывной связи с историей постепен­ного развития общественной жизни самих якутов в пределах Ленского края. Здесь же мы ограничимся указанием на то, что казаки должны были использовать сильную вражду яку­тов с тунгусами во всех окраинах, где сталкивались их вза­имные интересы, становясь на сторону тунгусов, как слабей­шей стороны. Это обстоятельство безусловно имело своим последствием то, что большая часть ленских тунгусов объясачивалась добровольно, чтобы при помощи казаков отсто­ять свои охотничьи районы от якутского засилья. Если на трех Тунгусках Енисея тунгусов нужно было объясачивать насильно, то в пределах распространения якутской колониза­ции, т. е. на Вилюе, в Олекминском отчасти, вероятно, и в Верхоянском крае казаки, выступая в роли защитников тун­гусов, должны были вовлечь последних в свои сети.

Если мы к тому, что сказали насчет роли тунгусского языка в казачьем дипломатическом искусстве, прибавим ещё и противоречие якутских и тунгусских интересов на окраи­нах Ленского края, то будет понятным, почему в олекминских и вилюйских зимовьях тунгусы раньше якутов пришли с поклоном к далекому московскому царю, неся ему пуш­ную дань в ожидании его высокого покровительства в их рас­прях с якутами. Однако, ближайшие же годы, вероятно, об­наруживали ошибочность их политических расчетов, ибо но­вые хищники бесспорно превосходили старых. Обманутая надежда и вероломство казаков могли чаще подталкивать их на вооруженные выступления с целью отобрания своих ама­натов и пушнины, чем якутов, которые объясачивались, по­коряясь необходимости. Мы указываем на это обстоятельство для того, чтобы нередкие вооруженные столкновения казаков с тунгусами не были расцениваемы, как доказательство от сутствия добровольного данничества со стороны ленских тунгусов. Политика заманивая обыкновенно употребляется только в первые годы, а когда доверчивый тунгус привел казаков потайными путями к скрытым жительствам якутов, вчерашние приятели не захотят выпустить его самого в тайгу без

аманатов.

В якутских преданиях о приходе русских пособничество тунгусов, выразившееся в том, что они были проводниками русских, неоднократно подчеркивается. Якутские сказители по этому поводу морализируют. По их мнению, якутский царь Тыгын или его сын Чаллаайы избивали тунгусов. Один тунгусский витязь спасается и, убегая, грозит привести лю­дей с большими носами и глубоко сидящими глазами. По передаче якута Кузьмы Слепцова, этот мотив облекается в довольно красивую художественную картину. Убежавший тунгусский герой поднимается на вершину сопки «Кыыс- Хайа» (Девица-гора), находящуюся на правом берегу Лены между городами Олекминском и Якутском. Чаллаайы с про­тивоположного берега Лены бросает в него огромный булыж­ник, который, перелетев через реку, упал на середину горы и скатился вниз. Тунгус, приставив кулак к носу, крикнул: «Ужо тебе, живи остерегаясь, я приведу к вам людей с таки­ми носами»[244].

Некоторые историки восхищаются подвигами горсточки казаков, быстро покоривших обширный Ленский край. Дей­ствительно, завоевания казаков на Лене развивались порази­тельно быстрым темпом; во всяком случае, бассейн Лены за­хвачен ими в более короткий срок, чем соседнего Енисея. В этом обстоятельстве, на наш взгляд, нужно видеть отраже­ние противоречивости тунгусо-якутских интересов, в особен­ности на окраинах, где, по всей вероятности, происходили постоянные вооруженные схватки между якутами и тунгу­сами из-за охотничьих районов. В этом явлении якутский Тыгын и его воинственный сын, конечно, были менее всего виноваты, ибо в распри с тунгусами, по всей вероятности, вступали отдельные ватаги окраинных промышленников, не желавших жить в якутских центрах в роли пастухов и бат­раков у богатых феодалов.

Есть ещё одно обстоятельство, которое искусственно уве­личивает число тунгусов по окраинам. Дело в том, что сами якуты, колонизуя отдаленные углы своей родины, сопредель­ные с тунгусской территорией, усваивали тунгусский хозяйст­венный быт и образ жизни. Они обзаводились оленями и, не имея постоянного жительства, переходили с места на место со своими стадами. Например, в пределах Верхоянского округа якуты Борогонского наслега, живущие по реке Омолою, за весьма малым исключением являются оленеводами. Смешанно с ними живут ламуты тюгэсирского рода. По дан­ным, собранным нами в Булуне в 1924 г., оленеводство борогонцев в несколько раз превышало по числу голов тунгус­ское. Русские казаки в эпоху завоевания края не имели осно­ваний разбираться в этническом происхождении этих якутов- оленеводов. Они, наверное, отнесли их к числу тунгусов Верхоянского края. Точно также в пределах Вилюйского округа до недавнего времени оленеводством в больших раз­мерах занимались якуты Хочинского улуса. В Средневилюйском, Западновилюйском и Верхневилюйском улусах до ре­волюции было немало якутских хозяев, которые держали оленей. Ко времени нашествия русских оленеводство у вилюйских якутов, несомненно, было более развито, чем в наше время. Для охотничьего промысла и для сообщения зимой; оленное передвижение представляет большие удобства, чем конное. Якутов, имеющих оленей и занимающихся охотой, завоеватели легко могли причислить к тунгусам.