![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
I. Показания писаных источников
Мы не можем приступить к разработке вопросов о древнейших судьбах якутского народа, не устранив предварительно одно кардинальное заблуждение якутоведов царской эпохи, которое и по сие время продолжает быть тормозом в деле выработки правильного научного представления о ранней истории якутов в пределах Ленского бассейна. Это заблуждение касается не темного прошлого якутского народа, скрытого во мраке его раннего бесписьменного существования, а самой начальной страницы его порусской истории. В историко -этнографической литературе об якутах твердо укоренилось совершенно ошибочное представление о том, что, якобы, якуты в момент нашествия русских казаков в начале XVII столетия представляли из себя маленькое племя, которое проживало в пределах только быв. Якутского округа или даже его части, известной под названием Амгино-Ленского плоскогорья. Вся территория, отводимая во владение якутов дорусской эпохи, по своей площади едва ли превысит 50 тысяч кв. км. Если мы будем исходить из данных о площади современной Якутской республики, равной почти 4 миллионам кв. км (по точному исчислению — 3.964.286 кв. км), то выходит, что якуты до прихода русских занимали лишь одну восьмидесятую часть той страны, которая тесно связалась теперь с именем якутов. Такого мнения о пределах распространения якутов в дорусское время придерживается, например, Вацлав Серошевский. В своей книге «Якуты» он пишет: «Не подлежит сомнению, что как северные, так и южные, западные и восточные окраины якутских поселений суть новейшего происхождения, и предания прямо указывают на окрестности Якутска и на Амгино-Ленское плоскогорье, как на метрополию этих колоний. Здесь застали их русские. На Вилюе и Олекме их не было, или было очень мало. Мангазейские казаки, в 1630 году волоком перебравшиеся с Нижней Тунгуски на Чону, правый приток Вилюя, а затем спустившиеся вниз по этим рекам на Лену, не видели якутов на Вилюе»[226]. Дальше, приведя данные о расселении якутов по сведениям Георги, который использовал перепись 1750 г., Серошевский добавляет: «По его показаниям якуты есть всюду: на южных и на северных окраинах, и на Вилюе и на Олекме. Таким образом, произошло поистине чудесное перемещение (выделено нами), в какие-нибудь 50—60 лет, огромного количества людей на обширнейшие пространства»[227]. Однако, Серошевский здесь не оригинален. Он повторяет «догадку» раннего историка Иоганна Фишера, который мельком затронул вопрос о расселении якутов к моменту прихода русских в одном из подстрочных примечаний к своей «Сибирской истории». «Догадка, что прежде сего бунта якуты ни у Вилуя, ниже у Олекмы, ниже в нижних местах реки Лены не жили, конечно, основательно, ибо мангазейские казаки не нашли якутов у реки Вилуя, и Петр Бекетов, который в 1635 году строил Олекминский острог, и послал в Енисейск пространное извещение о всех обстоятельствах, не упомянул о якутах ни словом...»[228]. На приведенное мнение Фишера ссылается и Л. Г. Левенталь, усваивая без всякой критики теорию позднейшего заселения якутами Вилюя и Олекмы, «ибо ещё Бекетов и мангазейцы упоминают о живущих там тунгусах»[229]. Эта же самая историческая гипотеза усвоена и двумя новейшими авторами, которые выступали в советское время, И. И. Майновым и Г. А, Поповым. Оба автора повторяют ту же аргументацию о мангазейских казаках, не встретивших якутов на Вилюе и Петре Бекетове, который не видел их в пределах Олекминского округа. Майнов и Попов в старую гипотезу вносят лишь одну незначительную поправку, которая заключается в том, что ими допускается проживание в момент прибытия казаков маленькой группы якутов на реке Яне в пределах быв. Верхоянского округа[230]. Территорию, занятую якутами в 40-х годах XVII ст., Г. А. Попов определяет в следующих границах: «Таким образом, можно пока утверждать, что главной территорией расселения якутов до прихода русских в 40-х годах XVII ст. был теперешний Якутский округ со следующими границами их распространения: на северо-западе близ устья р. Вилюя, на юго-западе — между г. Якутском и р. Синей, на севере и северо-востоке — районы Алдана и Маи близ нынешней Усть-Маи. Наконец, по-видимому, оторвавшийся от массы осколок якутов за Верхоянским хребтом по р. Яне»[231]. Если правы названные историки, то необходимо допустить за время владычества русских большой поток якутских переселений из пределов Якутского округа. Особенно же сильная волна переселений должна быть констатирована в сторону Вилюйского округа, где ныне, по последним исчислениям, проживает 79.039 душ якутов об. п., т. е. почти одна треть всего племени. Якутское население в двух северных округах (быв. Верхоянский и Колымский) насчитывается в 13.904 д.; в Олекминском и Ленском округах — 11.835 д. Общее же количество якутов за пределами Якутского округа составит 104.778 душ. Так как всех якутов насчитывается теперь 242.146 душ, пришлось бы допустить, что почти меньшая половина населения Якутского округа успела откочевать из насиженнных мест в первые же годы казачьего нашествия. А между тем, теория о новейших якутских переселениях, противоречащая всей реальной исторической обстановке, потому только держится в литературе, что разработка истории малых народов ещё не привлекла к себе внимания историков специалистов, владеющих современным научным методом. Как дальше убедимся, названные выше авторы ограничиваются только словесным толкованием первых попавшихся под руку казачьих донесений, не подвергая их перекрестному изучению и никакой критике. Приведем конкретные примеры. Маленький отряд сотника Бекетова, спешно направляясь в центры якутских поселений, задерживается на два или на три дня у самого устья реки Олекмы, заметив на берегу табор из пяти-десяти тунгусских шатров. От последних узнают, что они в составе нескольких тунгусских родов бродят по правому берегу Лены — по рекам Олекме, Чаре, Жуе и т. д. Можно ли на основании этих данных умозаключить, что в те времена на левом берегу Лены, в глуши лесов, по речкам и озерам не проживали якуты? Мы полагаем, что такой вывод, основанный на факте простого умолчания, был бы слишком поспешен. А между тем, И. И. Майнов пишет: «Близ устья Олекмы, как и нигде выше по берегам Лены, при своем первом появлении в этом крае русские не встретили якутов. Все племена принадлежали к тунгусской народности»[232]. Г. А. Попов даже отрицает возможность проживания якутов близ устья р. Сини (в 230 км выше г, Якутска на Лене), исходя из того, что «трудно думать, чтобы Бекетов обошел молчанием о якутах, обитавших около р. Синей, тем более, что он плыл с верховьев р. Лены. Необходимо заключить, что якуты добрались до р. Синей позднее 1632 года»[233]. Сам же Попов сообщает, что Улта и Камык, жившие в пределах Бетюнгского наслега Намского улуса, «были первые князцы, с которыми столкнулся П. Бекетов». Отсюда вытекает, что Бекетов проплыл, не заметив якутов ни на многочисленных островах Лены, которые лежат ниже р. Сини (надо заметить, что р. Сиинэ на картах неправильно называется «Синяя») до Покровского мыса, ни на Качикатском берегу, ни около теперешнего с. Покровск, ни на берегу Россолоды, где наиболее густые поселения якутов Восточно-Кангаласского улуса, ни в Улуу-Арыы, ни даже в обширной равнине, где теперь стоит г. Якутск. Да, мало ли где Бекетов не заметил признаков якутского жилья? Значит ли отсюда, что во всех названных местах якуты в то время не проживали и добрались лишь после знаменательной даты — 1632 г.? Бекетов плыл в период весеннего половодья, по-видимому, даже вслед за льдом (14 мая 1632 г. пристал к намскому берегу), когда берега Лены бывают сплошь нагромождены льдами. Кроме того, Лена — река не узенькая. Держась близко к одному берегу, трудно заметить людей и скот на противоположном. Якуты не живут, не жили, конечно, и тогда скученными поселками; для своего жительства они обычно выбирают укромные уголки в тайге, по берегам речек, озер[234]. Если говорить о речке Сине, то она довольно протяженная, уходит вглубь тайги на запад от Лены километров на 400. Якутские поселения на Сине встречаются по её среднему течению и в верховьях, где образуются ровные места и заливные луга. Все речки, впадающие в Лену, как общее правило, близ своих устьев не имеют мест, удобных для хозяйственной эксплуатации. Спрашивается, как же можно, руководствуясь умолчанием Бекетова о населении то там, то тут, решать вопрос о занятости или незанятости тех или других речек и урочищ якутами? О полной неосведомленности Бекетова о местах расселения якутов более чем красноречиво свидетельствует тот факт, что он начал объясачивать население Якутского округа по направлению с севера на юг: в первую очередь намцев, потом мегинцев, дюпсюнцев и позже всех, южнее живущих, кангаласцев. Можно указать ещё и на построение им первого Якутского острога на 82 километра ниже современного Якутска (на правом берегу Лены, на землях Мурчукинского наслега) в местности, которая и теперь слывет среди якутов под названием «Ыстаарай куорат» (русс. «Старый город»). Ошибка Бекетова была замечена только через 10 лет, когда воевода Головин нашел нужным перенести острог на место современного Якутска. По Майнову выходит, что даже и енисейский воевода Никифор Веревкин, написавший наказ казачьему пятидесятнику Семену Родюкову, отправляемому «на Олекну реку и в новые в иные захребетные землицы» в 1639 году мог и обязан был иметь точное представление о том, какие народы — якуты или тунгусы живут в этой «дальней захребетной Олекне реке». Этот воевода в своем наказе пишет: «Призвать в острожек тех землиц ясачных тунгусских и всяких улусных людей». Этого умолчания об якутах на Олекме реке для Майнова вполне достаточно, чтобы отрицательно решить вопрос о проживании их в пределах Олекминского края[235]. Трудно понять, почему воевода Веревкин, проживающий где-то в г. Енисейске, через 5—6 лет после первого появления казаков в обширном Ленском крае, должен быть всеведущим и иметь точные ориентировочные данные об этой «захребетной землице». Судя по употребленному им выражению «тунгусских и всяких улусных людей», пожалуй, было бы правильнее сказать, что и сам Веревкин не был вполне уверен в тунгусском или якутском населении этого края. Да, наконец, это могло быть чисто канцелярским, техническим оборотом речи, случайно употребленным секретарем-дьяком, для которого неведомые тунгусы и якольцы представляли величины вполне равнозначащие. С одинаковым успехом он мог бы написать «якольских и иных прочих улусных людей», что точно также не могло бы служить доказательством преобладания якутов в Олекминском крае. Для дьяков, сидящих в Енисейске, «якольской землицей» par excellence, конечно, был тот край, где был поставлен Якутский острог; остроги с иным названием в первое время они, вполне естественно, могли представлять себе и не якольскими. Если даже в современном быту при наличии школьного воспитания, точных географических карт и прекрасных руководств по краеведению немногие лица умеют точно различать по местожительству и племенным наименованиям якутов, тунгусов, юкагиров и т. д., то вряд ли могли бы иметь какую-либо ценность научные гипо тезы, построенные в расчете на точность этно-географических познаний дьяков того времени, к тому же сидящих где - то на Енисее, за несколько тысяч километров от якутов. В статье проф. Бахрушина «Исторические судьбы Якутии», помещенной в том же сбор. «Якутия», приводится цитата из докладной записки мангазейского воеводы А. Ф. Палицына в Москву о необходимости расширения государевой вотчины «на восток солнечных и до преходу великого Александра и до превысокого холма Каркараура, где-же обитают люди единоногие и единорукие»[236]. Эта записка датирована 1633 годом и имеет в виду как раз завоевание бассейна Лены. Почему же Майнов, руководствуясь этнографическими познаниями Палицына, не поищет на Лене или за её пределами «единоруких или единоногих людей»? А. Палицын, приехав в Москву из Мангазеи, представил центральным органам первое подробное донесение об якутах и занятой ими территории, основываясь на тех расспросных материалах, которые он добыл, будучи воеводой Мангазеи (основан в 1601 г.), от своих подчиненных. Объясачивая тунгусское население современного Туруханского края, бродившее по Ниж. Тунгуске, мангазейские казаки рано должны были уловить слухи об якутах, занимающих водную систему соседней Лены. Доклад Палицына, заключающий в себе первые ориентировочные данные о неведомом крае, в свое время, конечно, имел немаловажное значение. Кое в чем его материалы об якутах могут быть использованы историками и теперь. Но можно ли осведомленность Палицына об якутах во всем объеме класть в основу научных построений о том, какие точно места по системе Лены они фактически населяли? Убеждение историков Якутии, что весь обширный Вилюйских край в то время был заселен исключительно тунгусами, покоится, главным образом, на упомянутом докладе, в котором дается общая сводка всего того, что знали о Лене и якутах мангазейские казаки. Чтобы ответить на поставленный вопрос, мы позволим себе привести небольшие выписки из этого исторического документа, подробные извлечения из которого были включены в наказ стольнику Петру Головину, отправленному в Якутск в 1638 г.[237]. «(Палицын) в прошлом 141 г., приехав из Сибири в Москве сказывал в приказе Казанского дворца про великую реку Лену... По тем де рекам по Чоне и по Вилюю живут люди многие: синягири, нанагири, соболей и лисиц и горностаев и бобров, иного всякого зверья и рыбы у них много... А по обе стороны великой реки Лены и до устья полунощного окияна якуты, тунгусы, маяды, нанагири, кояты, каригили и иные многие кочевые и сидячие люди» (963 ст.). Принимая эти «сказки» за неопровержимое доказательство, пришлось бы оседлых якутов искать до берегов полунощного океана, чего, однако, не делают и сами поклонники казачьих документов. Дальше «...Да в тое же де великую реку Лену выше Вилюйского устья и до самые великие Байкальские протоки впали многие великие реки: Ичора, Чая, Чичуя, Поледуй, Олекна, Витим, Киренга, Таюра, Камта, Бранта; а по тем по всем рекам живут якольские и якуцкие и брацкие тайши, конные и пешие сидячие многие люди: тунгусы, налякигири, камчюгири, сучигири и когиры, мильжегири, нанагири, шамагири, синегири, долганы, холопья орда и иные многие люди» (ст. 964). Если в донесении Палицына придавать значение каждому слову, то историкам нужно было бы считаться и с его утверждением, что якольцы с бурятами в те времена жили по Чае, Чечуе и Киренге. Насколько мала осведомленность Палицына о Ленском крае, можно судить ещё и по тому факту, что им рекомендуется поставить острожек на Чоне реке, другой на Усть-Вилюе, а третий «город или острог добрый поставить на устье восточного Алдана», ибо «славнее и люднее тое реки нет» (ст. 965). Центры Якутского края он усматривает чуть ли не на краю человеческой пустыни. Мы приходим к выводу, что исторические документы вроде донесения Андрея Палицына о местах обитания якутов или наказа енисейского воеводы Веревкина при решении сложной проблемы распространения якутов в пределах Ленского края и сопредельных рек без всякого ущерба для науки могут быть выкинуты из числа доказательств. Руководствуясь ими, мы можем получить совершенно ложные представления о действительности. Точно также с большой осторожностью нужно относиться к донесениям, мнениям и суждениям первых завоевателей обширного Ленского края, ибо их осведомленность об условиях местной жизни в первое время не могла не быть самой поверхностной. В новом крае они должны были чувствовать себя как в темном лесу. Те или другие действия они предпринимали скорее ощупью, наугад, чем руководствуясь действительным знанием окружающей жизни. То обстоятельство, что Бекетов впервые пристал к намскому берегу, можно ли признать с его стороны делом преднамеренного расчета? С неменьшим основанием он мог бы остановиться и у Покровского мыса и начать свои завоевания с этого пункта. Нельзя также признать целесообразными его действия, которые выразились в том, что он, только что прибыв в центр Якутского округа и объясачив часть прибрежного населения Намского улуса и ещё кого-то, в то же лето отправляет часть своих воинских сил в низовья Лены. На правом и на левом берегу Лены были самые многолюдные и богатые якутские улусы, объясачение которых позже потребовало от казаков много труда и усилий. Бекетов, не подозревая обо всем этом, разбивает свои незначительные силы, забрасывая часть людей в Жиганскую даль. Если бы якутские тоёны не были так ошеломлены неожиданным приходом казаков и проявили хотя бы десятую долю той энергии и смелости, с которой они позже поднимали упорные восстания, когда отряды казаков насчитывались уже многими сотнями, то Петр Бекетов со своими 30-ю воинами мог быть и легко уничтожен. Его спасло лишь то обстоятельство, что якуты, переселившись с юга в глухой Ленский край, где кроме малочисленных тунгусов не было сильных противников, давным давно утратили свою древнюю воинственность, не имея никакой боевой практики. Они не сохранили в своем быту копий, мечей, сабель, боевых наконечников стрел и т. д„ которые известны им только по названиям и часто упоминаются в их богатырских былинах. В эпоху нашествия русских из боевого оружия они имели только охотничьи пальмы — «батыйа», с которой идут на медведя. «Батас» — та же пальма, но с более короткой ручкой. Батас в дороге, в тайге заменял тяжелый топор при рубке дров и для пробивания просеки в лесу. Им же рубили тальниковые побеги, которыми в голодные годы кормили скот. Иными словами, благодаря абсолютному военному затишью и полной гарантии от нашествия сильных иноплеменников, якуты перековали свои мечи и сабли в хозяйственные орудия и жили беспечно. Отсутствие упражнения не может не иметь своим последствием полное вырождение тех элементов военной культуры, которые зарождаются и развиваются лишь под давлением потребностей самой жизни. Мнение многих якутоведов, что до прихода русских якуты делились на самостоятельные и независимые роды, которые вели между собою бесконечные войны, как убедимся позже, основано на недоразумении. Если бы было так, то сотник Бекетов с 30-ю казаками не завоевал бы одним махом густо заселенные якутские центры. Если позже якуты осаждали Якутский острог, защищаемый довольно численным отрядом, вооруженным превосходящим оружием, и даже принимали сражение в открытом поле, то это и есть запоздалое пробуждение в якутах военного духа, вызванного неистовствами, бесчеловечным обращением и грабительствами первых воевод и их подчиненных. Действия Бекетова доказывают, что он подходил к Якутскому краю и к якутам с масштабом севера Енисея, где жилые пункты имеются преимущественно по берегу реки, а далее вглубь пустынная тайга. Бродячее и охотничье население тайги лишь в определенное время года, главным образом, весной и летом выходит из своих дебрей к берегу реки. В смысле сбора пушнины лето самое урожайное время. Бекетов, не желая упускать этот сезон, снаряжает отряд для обхода речного побережья. При толковании первых казачьих сообщений и донесений об якутах, а также и усвоенной ими завоевательной тактики, необходимо считаться с теми понятиями и представлениями, которые они выработали при объясачивании рыбаков и охотников Енисейского края. Это обстоятельство особенно важно для правильного понимания первых донесений мангазейских казаков о Вилюйском крае. Последние попали на Вилюй из Ниж. Тунгуски, берега которой до настоящего времени пустуют за исключением верховьев от села Эрбогачона, где проживают русские крестьяне. Весной 1925 года нам пришлось проплыть от с. Эрбогачона до г. Ново-Туруханска. «Безглагольна, недвижима, мертвая страна» можно сказать об этом диком крае. В очень немногие пункты съезжаются тунгусы для торгового обмена раньше с купцами, а теперь с кооперативами. В стороне от реки очень мало мест, где можно было бы наверняка застать тунгусские стойбища. Они бродят далеко за хребтом. Все это, конечно, прекрасно знали и казаки, которые когда-то объясачивали тунгусов, пользуясь их весенними и летними сборными пунктами. Мангазейские казаки, объясачивая тунгусов, бродивших по системе Ниж. Тунгуски, должны были очень рано нащупать чонских тунгусов, ибо Чона очень близко подходит к Тунгуске и течет параллельно последней. Развивая свои операции вниз по Чоне, эти казаки должны были брать ясак и с тунгусов, бродящих по верхнему течению самого Вилюя. Первые сведения о Лене мангазейские казаки получили ещё в 1620 году, но они отважились спуститься вниз по Вилюю до Лены лишь в 1630 году под начальством Мартына Васильева[238]. Почему казаки так долго застряли на Чоне и в верховьях Вилюя? Во-первых, конечно, потому, что небольшие отряды, которые выезжали для собирания дани в верховья Тунгуски, сами не могли рискнуть на дальние поездки по другой речной системе. Их снаряжение, всякие запасы да и прямые наказы начальства удерживали в пределах Тунгуски. Они могли совершать на Вилюй лишь частичные налеты для поимки тех тунгусов, которые из Ниж. Тунгуски могли уходить на Чону. С другой стороны, р. Вилюй ниже устья Чоны имеет ряд очень опасных порогов. (Известны Отонноох-Уораана, Юёсэ Хана, Аллараа Хана. Мелких порогов много). Чона в настоящее время занята якутами, которые появились здесь сравнительно недавно. Среди них сохранились живые предания о том, что вся Чона раньше была тунгусский территорией[239]. Чонские колонисты происходят из разных наслегов быв. Хочинского улуса. До недавнего времени они числились в своих коренных наслегах и лишь незадолго до революции 1917 г. образовали особый Чонский наслег. По переписи 1917 г. в нем было зарегистрировано всего-навсего 546 д. об. п.[240]. Переселенцы двигались обычно в обход излучины верхнего Вилюя прямиком через хребты. Вилюй ниже устья Чоны на протяжении 400 км и теперь имеет тунгусское население, которое образует Брангатский род или наслег. Таким образом, до недавнего времени Чона и верховья Вилюя в общей сложности на протяжении одной тысячи километров имели тунгусское население. Вот в этом-то тунгусском районе должны были оперировать мангазейские казаки в течение десяти лет. Что же мудреного в том, что Чона и Вилюй в Мангазее представлялись тунгусской территорией? Не пробив этой тунгусской пробки, казаки не могли иметь ясного и точного представления как о самих якутах, так и о занятых ими местах. Разъезжая по Чоне, они вряд ли могли знать, где кончается река Вилюй и где начало «великой реки Лены», которая, по слухам, была населена великим числом якольцев. Наконец, казаки прошли пороги и совершили дальнее плавание вниз по Вилюю, но якутов не обнаружили до самой Лены. Значит ли это, что весь Вилюй до самого устья был заселен тунгусами? Нам представляется очевидным то положение, что мангазейские казаки имели слишком мало времени для обнаружения вилюйских якутов. Им в этом деле помешали успехи енисейских казаков, которые в 1632 году, т. е. через два года после первого похода мангазейцев на Лену, отыскали новый и более удобный путь в самый центр всего Ленского края. Объясачение и управление вновь завоеванным краем было предоставлено енисейским казакам. После кровавых столкновений отряда Ивана Корытова с енисейскими казаками у устья Вилюя в 1633 и 1634 годах мангазейцы оказались отброшенными в пределы своей Нижней Тунгуски. Кроме того, при оценке донесений мангазейских казаков упускают из виду одно весьма важное обстоятельство. Мангазейцы, получив первую весть об якутах в 1620 году, снарядились на дальнее плавание по Вилюю лишь через десять лет, т. е. представив своим противникам слишком достаточное время для принятия тех или других мер самообороны. Если мангазейские власти могли получать информации об якутах при посредстве тунгусов, то, тем паче, вилюйские якуты, имеющие постоянные, деловые связи с последними, не могли не иметь точные данные о казаках, об их вооружении, средствах передвижения, хозяйственно-политических заданиях и т. д. Якуты южного Вилюя первую весть о русских должны были получить с первых же годов их появления в верховьях Н. Тунгуски. С того момента, когда казаки перенесли свои операции на Чону и ниже по Вилюю до её порогов, смутная легенда о казачьем нашествии могла принять характер уже реальной опасности. Якуты — народ конный, они любят собирать от каждого встречного и поперечного всякие вести и слухи. При каждой встрече они привыкли да же приветствовать друг друга вопросами: «Хайа кэпсиэ эрэ догоор, туох сонун, санга тыл-ёс баарый эсиги эргин», что в переводе значит — «Ну, рассказывай-ка, друг, какие приятные вести, новые слова и речи слышны в вашем околотке?». Поэтому в якутской среде всякие слухи распространяются с поразительной быстротой. Зная, что страшные пришельцы, надвигающиеся с верховьев Вилюя, не имеют ни коней, ни оленей и что они передвигаются только на лодках по реке, вилюйские якуты не могли не напасть на простейший способ временной самозащиты: в течение летнего времени не показываться по берегам Вилюя. На всем протяжении Вилюя и теперь чрезвычайно редко встречаются жилые пункты у самой реки. Наиболее густо заселенные наслеги и лучшие хозяйственные угодья у них находятся по боковым речкам, озерам и еланям. Плавая по Вилюю, трудно где-либо встретить открытые равнины, прилегающие к реке, в её среднем течении почти отсутствуют острова, удобные для хозяйственной эксплуатации. Вот почему и теперь при плавании по реке весь Вилюйский край производит впечатление угрюмой и молчаливой пустыни. Тем более, если вилюйские якуты организованно провели тактику скрывания в своих лесах, первые мангазейские отряды, пройдя пороги верхнего Вилюя, должны были плыть по пустынной реке. Проплывание первых лодок вниз, в особенности же обратное продвижение казаков вверх по реке, не могло остаться не замеченным обитателями местного края. Следы людей, тянущих лодки, остатки костров, случайные выстрелы, услышанные охотниками и т. д., ясно должны были говорить о том, что дни безмятежного существования якутов уже миновали. Кроме того, якуты, осведомившись от чонских тунгусов о том, что казаки имеют обыкновение продвигаться со вскрытием реки вслед за полой водой, могли устроить скрытые наблюдательные пункты, чтобы при первом появлении казаков осведомить все прибрежное население. Конные вестовые, конечно, намного опередят лодки, идущие на гребях. Этому обстоятельству особенно благоприятствует направление русла Вилюя в пределах Хочинского улуса. С устья реки Сюлдюгюр Вилюй течет на юг и делает огромнейший крюк. В эпоху нашествия казаков якутские поселения по Вилюю вряд ли переходили устья Вилючана. С этого пункта до местечка Шеи, где центр наиболее густых поселений Сунтарского улуса, по прямому пути не больше 100 км, а по руслу самого Вилюя не меньше 250 км. Если даже допустить безостановочное движение на лодке вниз по реке, всадник из устья Вилючана прискачет на Шею минимум на 20 часов раньше казаков. Этот выигрыш во времени вполне достаточен для того, чтобы настороженное население перестало показываться на берегу Вилюя. В пользу нашей гипотезы говорит ещё и военно-политическая выучка мангазейцев, образовавшаяся в процессе борьбы с бродячими охотниками и рыболовами дальнего севера в пределах Тобольского и Енисейского края. В этих районах, если над самой рекой не видать сборных пунктов, то в глубине тайги незачем и пытаться искать человеческое жилье. Поэтому и в пределах Вилюйского края казаки, видя безлюдные берега, не могли допускать существование оседлого населения внутри страны. При более внимательном исследовании берегов Вилюя они могли бы наткнуться на скотские тропы, помет и т. д., но первые отряды, совершающие беглую рекогносцировку, вряд ли проявляли столь большую бдительность, чтобы открыть присутствие скотоводческого народа. В среднем и нижнем течении Вилюя казаки могли натыкаться на таборы тунгусов[241], которые ко времени вскрытия реки прикочевывали из дальних хребтов, верховий речек, впадающих в Вилюй с запада и севера. Эти тунгусы и раньше должны были иметь особые ярмарочные пункты на видных местах и высоких мысах, главным образом, у устьев больших речек, где обычно находили их якутские дружки, приезжающие для обмена продуктов своего хозяйства и ремесла на тунгусскую пушнину, оленью шкуру, ровдугу и т. д. Эти дальние тунгусы могли и не знать о той опасности, которой подвергались их съезжие пункты со стороны случайных казачьих отрядов. Сталкиваясь с этими тунгусами, казаки мельком могли ловить и слухи о местных якутах, но в извращенном виде. В своем докладе Палицын со слов мангазейских стрельцов, Надежки Сидорова, Степки Иванова и березовского казака Мартынко Васильева, плававших по Вилюю до Лены, сообщает: «А по Вилюю де реке живут многие люди — нанагири человек с 700 и больше, а конных людей у них нет, а кочуют на Усть-Варки (речки Мархи), а ясаку с себя государю не платят, потому что люди большие»[242]. Кто эти нанагири, «люди большие», которые, кочуя у Устья-Варки осмеливаются не платить ясаку государю? Палицын передает слова своих осведомителей в том смысле, что эти «большие люди» не имеют коней. Но можно ли ручаться за то, что он точно запомнил устные информации своих собеседников? Может быть казаки говорили как раз наоборот, но не могли определенно сказать, что это — «якольцы», ибо их собственными глазами и не видели. Если вилюйские якуты организованно провели легко осуществимую тактику скрывания в своих внутренних угодьях, то станет вполне понятным и то, что казаки могли встречать только тунгусов, а о настоящих обитателях края иметь очень смутное представление, ещё более искаженное в устах Палицына. Вот основные причины того странного, на первый взгляд, явления, что при первых походах мангазейских казаков по Вилюю фигурируют одни тунгусы, создавая иллюзию, что они являются единственными обитателями края. Эти рассуждения одинаково применимы и для Олекминского края, ибо его древние насельники, несомненно, являются выходцами из южного Вилюя. Расстояние от Сунтара до г. Олекминска всего 350 км, т. е. в два раза ближе, чем путь Вилюйск — Якутск[243]. Между Сунтаром и Олекминском пролегает старинный тракт по низьменной местности, удобный как для летнего, так и зимнего сообщения. В порядке внутреннего самоуправления олекминские якуты, наверное, подчинялись сунтаро-хочинским центрам. Вот почему и олекминские якуты со времени появления русских на Чоне после вскрытия реки могли не показываться на берегу Лены. В Олекминском округе якуты занимают лишь левый берег Лены; на правом берегу вся обширная система реки Олекмы и по сие время остается местом обитания бродячих тунгусов. Якутские поселения здесь очень редки и, наверное, недавнего происхождения. В период казачьего завоевания под Олекминским краем, как показывает самое название, конечно, разумелась система р. Олекмы, т. е. фактически тунгусская территория. Затем завоеватели больше интересовались своими подданными, как поставщиками пушнины. Тунгусы же по своему занятию и образу жизни были охотниками по преимуществу, которые облагались ясаком всегда выше якутов, сидячих скотоводов. Поэтому и немудрено, что весь район Олекминского острожка должен был именоваться тунгусским, ибо туда стекалась пушнина с необозримых таежных пространств и хребтов Олекмы, Чары, Жуи и т. д. Позже, с заменой пушного ясака денежным, само собой разумеется, тунгусы должны были отойти на задний план, ибо ясак стал уже равномерным и пропорциональным числу ясашных душ. При пушном ясаке принцип обложения у казаков был весьма прост: брать с каждого в пределах фактической возможности. При такой системе по всем окраинам Ленского края главная тяжесть ясашного налога, несомненно, ложилась на плечи малочисленных тунгусов. Бекетов поставил Олекминский острожек в 1635 году. Объясачивая местное население, казаки на кого должны были обратить преимущественное внимание: на тунгусов, бродящих по системе Олекмы, Чары и Жуи или на левый берег Лены, где вдали по речкам и озерам прятались якуты-скотоводы? Само собой-разумеется, их интересовали больше тунгусы, как поставщики пушнины. Охота за ними, несомненно, была главной целевой установкой олекминских зимовейщиков. Затем сами казаки, явившись на Лену, хорошо могли владеть только тунгусским языком, усвоенным ими ещё в пределах Енисейского края. Они могли иметь надежных «вожей», вообще своих людей лишь среди тунгусов, которые вместе с казаками занимались ловлей и уговариванием своих сородичей— платить ясак русскому царю, ибо так де заведено теперь во всем белом свете. Наличие тунгусских вожей и знание их языка самими казаками давали возможность лучше ориентироваться в тунгусских обыкновениях и успешно привлекать их к подданству не только силою оружия, но и дипломатическими переговорами. Следы этой тунгусской выучки первых завоевателей мы видим в теперешнем наименовании — «якуты», «Якутия», получивших полное право гражданства как в частном, так и в официальном быту, даже и в науке. Сами якуты, как известно, именуют себя «саха». В казачьих документах якуты именуются, как мы видели «якольцами». «Яколь» есть множественное число от «йоко йоколь». (По моим записям, у илимпейских тунгусов Туруханского края — «джокуо» — джокуоль). В деле покорения туземцев Ленского края знание казаками тунгусского наречия имело, конечно, громадное значение. Для туземцев бородатый казак со своим дьявольским, огнедышащим оружием был, наверное, страшнее страшного. Якуты могли вообразить, что это скорее бесы — «абаасылар», спустившиеся с летучих облаков. Между прочим, слово «нууча», которым якуты окрестили русских, у северных якутов служит нарицательным обозначением злых духов, живущих на облаках (албан абаасыта). Но если этот бес вдруг заговаривает с туземцем на его родном языке — «по-человечески», то это обстоятельство не могло не рассеять тот невольный ужас, который он внушал с первого раза. Кроме того, казаки, явившись в неведомый край, не могли не заинтересовать нужных им людей ценными подарками, не говоря уже об освобождении их от ясака. Что могло значить лишение нескольких десятков соболей, если эти единицы доставляли им возможность собрать сотни сороков в недалеком будущем? Вот почему во всех окраинах Ленского края в первые годы объясачение тунгусов могло идти много раз успешнее, чем якутов. Иногда дипломатическими шагами можно достичь гораздо больших успехов, чем прямым насилием. Если дело обстояло так, то становится понятным, почему казачьи документы с окраинных зимовий Ленского края так пестрят в первую очередь наименованиями тунгусских родов. Наконец, русские завоеватели могли использовать в своих интересах вражду якутов с тунгусами. Обещать тунгусам больший почет и уважение, чем якутам, посулить им кое-что из якутского добра, казакам ничего не стоило. Всякий хищник знает метод задабривания своей жертвы, посулов с «золотую гору», чтобы потом, укрепив свое положение, вонзить в них свои когти, как и на тех, на кого он натравливал. В центрах якутских поселений племенная вражда якутов с тунгусами не могла чувствоваться. Во-первых, здесь причина вражды, а именно, отобрание якутами тунгусских земель за давностью лет могла забыться. Тунгус и якут занимали тут исконную родовую территорию, резко отмежованную. Что было в глубине далекого прошлого, об этом мало кто помнит. В их настоящем, наоборот, замечалось даже полное согласование экономических интересов. Якут использует луговые места, обращая траву в молоко и масло. Тунгусы бродят по диким хребтам, взамен якутских продуктов и предметов кузнечного ремесла дают им свою пушнину, ровдугу, оленьи шкуры и т. д. Тунгус не нуждается в якутских землях, якут не имеет оснований зариться на обширные леса. Затем численное превосходство и организованность на стороне якутов, что лишает тунгуса возможности питать какие-либо агрессивные намерения против якутов. Совсем иная картина на окраинах. Вопрос о тунгусо-якутских взаимоотношениях на окраинах находится в неразрывной связи с историей постепенного развития общественной жизни самих якутов в пределах Ленского края. Здесь же мы ограничимся указанием на то, что казаки должны были использовать сильную вражду якутов с тунгусами во всех окраинах, где сталкивались их взаимные интересы, становясь на сторону тунгусов, как слабейшей стороны. Это обстоятельство безусловно имело своим последствием то, что большая часть ленских тунгусов объясачивалась добровольно, чтобы при помощи казаков отстоять свои охотничьи районы от якутского засилья. Если на трех Тунгусках Енисея тунгусов нужно было объясачивать насильно, то в пределах распространения якутской колонизации, т. е. на Вилюе, в Олекминском отчасти, вероятно, и в Верхоянском крае казаки, выступая в роли защитников тунгусов, должны были вовлечь последних в свои сети. Если мы к тому, что сказали насчет роли тунгусского языка в казачьем дипломатическом искусстве, прибавим ещё и противоречие якутских и тунгусских интересов на окраинах Ленского края, то будет понятным, почему в олекминских и вилюйских зимовьях тунгусы раньше якутов пришли с поклоном к далекому московскому царю, неся ему пушную дань в ожидании его высокого покровительства в их распрях с якутами. Однако, ближайшие же годы, вероятно, обнаруживали ошибочность их политических расчетов, ибо новые хищники бесспорно превосходили старых. Обманутая надежда и вероломство казаков могли чаще подталкивать их на вооруженные выступления с целью отобрания своих аманатов и пушнины, чем якутов, которые объясачивались, покоряясь необходимости. Мы указываем на это обстоятельство для того, чтобы нередкие вооруженные столкновения казаков с тунгусами не были расцениваемы, как доказательство от сутствия добровольного данничества со стороны ленских тунгусов. Политика заманивая обыкновенно употребляется только в первые годы, а когда доверчивый тунгус привел казаков потайными путями к скрытым жительствам якутов, вчерашние приятели не захотят выпустить его самого в тайгу без аманатов. В якутских преданиях о приходе русских пособничество тунгусов, выразившееся в том, что они были проводниками русских, неоднократно подчеркивается. Якутские сказители по этому поводу морализируют. По их мнению, якутский царь Тыгын или его сын Чаллаайы избивали тунгусов. Один тунгусский витязь спасается и, убегая, грозит привести людей с большими носами и глубоко сидящими глазами. По передаче якута Кузьмы Слепцова, этот мотив облекается в довольно красивую художественную картину. Убежавший тунгусский герой поднимается на вершину сопки «Кыыс- Хайа» (Девица-гора), находящуюся на правом берегу Лены между городами Олекминском и Якутском. Чаллаайы с противоположного берега Лены бросает в него огромный булыжник, который, перелетев через реку, упал на середину горы и скатился вниз. Тунгус, приставив кулак к носу, крикнул: «Ужо тебе, живи остерегаясь, я приведу к вам людей с такими носами»[244]. Некоторые историки восхищаются подвигами горсточки казаков, быстро покоривших обширный Ленский край. Действительно, завоевания казаков на Лене развивались поразительно быстрым темпом; во всяком случае, бассейн Лены захвачен ими в более короткий срок, чем соседнего Енисея. В этом обстоятельстве, на наш взгляд, нужно видеть отражение противоречивости тунгусо-якутских интересов, в особенности на окраинах, где, по всей вероятности, происходили постоянные вооруженные схватки между якутами и тунгусами из-за охотничьих районов. В этом явлении якутский Тыгын и его воинственный сын, конечно, были менее всего виноваты, ибо в распри с тунгусами, по всей вероятности, вступали отдельные ватаги окраинных промышленников, не желавших жить в якутских центрах в роли пастухов и батраков у богатых феодалов. Есть ещё одно обстоятельство, которое искусственно увеличивает число тунгусов по окраинам. Дело в том, что сами якуты, колонизуя отдаленные углы своей родины, сопредельные с тунгусской территорией, усваивали тунгусский хозяйственный быт и образ жизни. Они обзаводились оленями и, не имея постоянного жительства, переходили с места на место со своими стадами. Например, в пределах Верхоянского округа якуты Борогонского наслега, живущие по реке Омолою, за весьма малым исключением являются оленеводами. Смешанно с ними живут ламуты тюгэсирского рода. По данным, собранным нами в Булуне в 1924 г., оленеводство борогонцев в несколько раз превышало по числу голов тунгусское. Русские казаки в эпоху завоевания края не имели оснований разбираться в этническом происхождении этих якутов- оленеводов. Они, наверное, отнесли их к числу тунгусов Верхоянского края. Точно также в пределах Вилюйского округа до недавнего времени оленеводством в больших размерах занимались якуты Хочинского улуса. В Средневилюйском, Западновилюйском и Верхневилюйском улусах до революции было немало якутских хозяев, которые держали оленей. Ко времени нашествия русских оленеводство у вилюйских якутов, несомненно, было более развито, чем в наше время. Для охотничьего промысла и для сообщения зимой; оленное передвижение представляет большие удобства, чем конное. Якутов, имеющих оленей и занимающихся охотой, завоеватели легко могли причислить к тунгусам.
|