Южное происхождение якутов

Как мы убедились в предыдущих главах, в историко­-этнографической литературе почти не вызывает спора и возражений утверждение, что якуты в бассейне Лены являются пришельцами из далекого юга и что в более ранние историче ские эпохи они обитали в области верхней Лены и Ангары, прилежащей к озеру Байкал.

Об этом свидетельствует якутский язык, принадлежащий к обширной семье турецких наречий, наибольшее распростра­нение которых с начала второго тысячелетия новой эры мож­но наметить в странах, окаймляющих Каспийское море; о том же говорят как господствующий экономический быт яку­тов, так и устные легенды о своем историческом прошлом. Как нельзя допустить образование якутского наречия поми­мо исконных исторических взаимоотношений с основной массой родственных языков, точно так же и якутское хозяй­ство, разведение рогатого и конного скота, являющееся оа­зисом среди оленеводческой охотниче-рыболовческой куль­туры Севера, нельзя понять иначе, как ответвление того типа хозяйства, который господствовал в более южных широтах Сибири и дальше в обширных степях Центральной Азии. И в том и в другом отношении разорванную пуповину якут­ской преистории с южными центрами, конечно, нужно и должно искать только в районе Верхоленских и Приангарских степей, рассматривая якутский народ со всей его мате­риальной и духовной культурой как колонию, получившую совершенно самостоятельное бытие вследствие стародавнего отрыва от породившей её метрополии. То обстоятельство, что в данном случае мы имеем дело с историей подвижных номадов, которые своей хозяйственной деятельностью почти не изменяют лицо земли и мало оставляют на нем осязатель­ных следов своего пребывания[200], конечно, осложняет задачу историка, пытающегося ретроспективным анализом прочи­тать содержание давно перелистанных и поросших травой забвения страниц быстролетной жизни.

Но невзирая на эти кажущиеся трудности, переселение якутов откуда-то с юга, повторяем, не может вызывать ника­ких сомнений. Фактически здесь приходится разрешать вопрос не столько о происхождении самих якутов, сколько о происхождении их довольно многочисленного скота. В самом деле, откуда же взялся у якутов рогатый и конный скот, со­ставляющий повсеместно, за исключением Крайнего Севера, основу их благополучия? Где предки этого скота щипали траву, плодились и размножались, прежде чем забраться в таежные трущобы Ленского края?

В литературе нередко высказывается мнение, что якуты обзавелись рогатым скотом лишь после прихода русских или даже от них научились употреблять в пищу молоко. Так, например, С. Урсынович в своей работе «Религия туземных народностей Сибири» пишет:

«Якуты были конным народом, почему сравнительно легко и одолели, при помощи конницы, тунгусов. При русском вла­дычестве у них распространился рогатый скот»[201].

Николай Харузин в своих лекциях по этнографии утвер­ждает: «Якуты-скотоводы научились употреблению молока сравнительно недавно»[202].

Эти мнения надо понимать как простое недоразумение, явившееся в результате некритического усвоения научной гипотезы, впервые высказанной В. Серошевским и в дальней­шем получившей большую популярность, а именно, о том, что основой экономического быта якутов в старину было та­бунное коневодство и что они «исподволь и в относительно недавнее время перешли к культуре преимущественно рогато­го скота»[203]. Серошевский верно подметил некоторые факты в развитии основ экономического быта якутов в пределах их современной родины, но, однако, ошибочно интерпретиру­ет их в своих теоретических выводах. Что древние якуты раньше были исключительно коневодами и не знали рогатого скота — положение абсолютно неприемлемое и никем не доказанное[204]. (Об этом подробно см. в 3-й части наших очерков, гл. III).

Не более того заслуживало бы внимания и серьезного опровержения также и предположение Адольфа Эрмана о том, что якутский рогатый скот не приведен в Якутский край извне и что он скорее является прирученным остатком того дикого вида, который водился здесь чуть ли не в предыду­щие геологические эпохи[205].

Эрман упустил из виду то обстоятельство, что нигде в пределах обширного Якутского края рогатый скот не может пережить долгую и суровую зиму, добывая себе пищу под­ножным кормом. Мало того, и большая чувствительность якутского рогатого скота к холоду, вызывающая необходи­мость содержания его в течение почти всей зимы в теплом хлеву, ясно говорит о том, что предки его привыкли к мягкому климату и прибыли сюда из далекого юга.

Вряд ли найдется якутовед, который стал бы утверждать, что якуты дорусской эпохи не знали теплых хлевов и не запасали для рогатого скота сена на зиму.

Впрочем, не бывает правила без исключения. Один из признанных авторитетов по вопросам якутоведения, В. Ф. Трощанский в своей работе «Наброски об якутах Якутского округа»[206] высказался за то, что якуты до прихода русских не умели строить свои теперешние балаганы и не только слово «балаган», но и самый принцип его постройки поза­имствовали от русских. Аргументация Трощанского сводится к следующим положениям: якуты, мол, до русских не знали такой простой вещи, как стол, не имели будто бы и топора, чтобы срубать и обтесывать бревна, и что единственная механическая основа в их строительном искусстве заключалась только в сшивании, связывании ремнями. А по главному во­просу, сами-то русские были ли знакомы с техникой постройки якутских балаганов, чтобы передать это искусство якутам, автор ограничивается такого рода заявлением: «...Помнится, я читал где-то описание старинных казачьих куреней, и помнится — принцип этой постройки их тот же, что и якутских балаганов». У Трощанского, очевидно, вообще очень слабая память на самые нужные и важные факты, необходимые для обоснования его фантастического допущения. Прожив среди якутов чуть ли не десять лет, он не заметил и не запомнил того разительного факта, что принцип постройки якутских балаганов и «хотонов» для рогатого скота один и тот же. Серошевский был куда наблюдательнее Трощанско­го, ибо пишет: «Хотон или коровий якутский хлев строится совершенно так же, как якутская юрта»[207].

Если бы якуты дорусской эпохи не владели техникой по­стройки своих жилых балаганов, то это обстоятельство одновременно значило бы и неумение строить теплые хлева для своего рогатого скота, а вместе с тем и невозможность раз­множения последнего при суровых зимах всего Ленскского края.

Кроме того, тенденциозное построение Трощанского легко опровергается казачьими документами эпохи завоевания. В них очень часто упоминаются якутские «юрты». Например, в войсковой челобитной енисейских стрельцов и казаков, служивших под начальством атамана Галкина в 1634 г., говорится, что отряд, посланный Галкиным, доходит... «до бурухиных детей и их улусных людей на многие юрты», или «и того... оргуева сына взяли жива, а его Оргуя в тех юртах не застали».., «Князца Дуруя и Бодоева улусные люди тоже жи­вут... во многих юртах»[208].

По расспросным речам вилюйских ясашных сборщиков Максименко Митрофанова, Марка Логина да Тимошки До­кучаева в Усть-Вилюйском районе «дву родов пеших якутов роду Кокуй князца Корюка да роду осекуся... а живут те два рода пеших якутов юрты подле Лену реки... ниже устья в трех днищах»[209].

Иными словами, в самый момент прибытия казаков якуты повсеместно жили в «юртах», а не в чумах и урасах. Мало то­го, по тем же документам, во время борьбы с отрядами сотника Бекетова в 1633 г. якуты строят ещё какие-то острож­ки: «Якутские люди из многих улусов Дубчинской волости збежались в один улус и поделали острожки и сели в острожках».., «и учали служилые люди к острожкам приступати».., «один острожек взяли».., «а иные острожки взятьем взять не могли и зажгли со всеми якуцкими людьми, видя их тебе великому государю непокорность»[210].

В данном случае трудно решить, какой тип постройки называется «острожком». Возможно, что это были срубы амбарного типа, которые тоже были известны якутам издав­на. До прихода русских они, по-видимому, не были знакомы с моховой прокладкой, ввиду чего постройки срубом служили лишь амбарами, а также, весьма вероятно, и летним жильем.

В нашем распоряжении не имеется никаких отчетливых данных о том, что якуты в пределах своей теперешней роди­ны по примеру настоящих кочевников, живя в переносном жилье, переходили со скотом с места на место. Их хозяйст­венное обзаведение представляется нам в виде летника и зимника («сайлык» и «кыстык») с постоянным и неподвиж ным жилым помещением и надворными постройками. Лишь в виде исключения многоскотные хозяева в отдаленных мес­тах имели лишние зимние юрты, где поселялись на короткое время для потребления имеющихся там запасов сена. Обыч­ный и распространенный повсюду тип якутских хозяйствен­ных построек нам хорошо известен. Кроме жилой юрты дол­жны быть: хлев для скота — зимний «хотон», летний «титик», загоны — «дал», изгородь — «кюрюё», «оттоох кюрюё» — из­городь для складывания сена, «хасаа» — крытое помещение для жеребят и доения кобыл, «тиэрбэс» — обширная изго­родь для пастьбы упряжного скота и телят. Мы не можем также согласиться и с тем, что якутам дорусской эпохи не был известен тип амбарных построек, как и самое слово «ампаар», ибо оно имеется чуть ли не во всех турецких на­речиях[211]. Древние якуты даже своих мертвецов хоронили в небольших срубах амбарного типа, не говоря уже о «хасаа», крытом помещении для жеребят, которое нельзя даже пред­ставить себе иначе, как особый вид амбара. Значит, мы дол­жны допустить существование при жилой юрте и амбаров, которые у бедняков заменялись «хоспохом» (кладовая бала­ганного типа).

Наличие постоянного зимнего жилья с запасением сена на всю зиму для рогатого скота, частью и для конного, не­избежно предполагает и размежевание покосов в индивиду­альное пользование отдельных хозяев.

Если дело обстоит так, то представление якутов кочевни­ками не будет ли простым недоразумением? Мы не думаем также, чтобы проживание якутов отдельными хуторами, а не деревнями и скученными поселками, могло бы послужить основанием для причисления их к кочевникам. То обстоя­тельство, что современные буряты как в своих летниках, так и в зимниках селятся не хуторами, а целыми улусами (по- бурятски «улус» — деревня, состоящая из ближайших роди­чей), убеждает нас в том, что якутский хозяйственный ин­дивидуализм развился значительно позже. Северные якуты- оленеводы и теперь кочуют целыми родами.

Русские завоеватели в начале XVII века застали якутов, давным-давно перешедших в стадию оседлого скотоводства, за исключением далекого севера, где оленеводство и охота диктовали иные хозяйственные привычки.

В записанных нами якутских преданиях имеются весьма отрывочные указания, что древние герои, вожди крупных родовых объединений, имели обыкновение пасти свой скот на свежей траве («отордуур»), перекочевывая с места на место в небольших шатрах, т. н., «далла ураса». Здесь, по всей ве­роятности, мы имеем дело с историческим анахронизмом, т. е. перенесением на позднее время фактов, имевших место в более древнюю эпоху. Если это обыкновение где и имело место, то вряд ли оно было общим хозяйственным правилом. Такие порядки могли сохраняться лишь у поздних пересе­ленцев из бурятских степей как пережиток их южных хозяй­ственных навыков. Но в данный момент нас интересуют не эти мелочи в хозяйственных привычках якутов, а общий ис­торический вывод, который подсказывается всеми особенно­стями якутского скотоводческого хозяйства. Вправе ли исто­рик-экономист раннее местожительство якутского народа проектировать в таких географических областях, где нельзя обнаружить никаких следов существования там культуры рогатого и конного скота? Можно ли неожиданное появление в бассейне средней Лены скотоводческого народа понять, не допуская исторического преемства? На эти вопросы мы отвечаем: доленскую родину якутов легко отыскать по нали­чию там таких же скотоводов, каковы и они сами, ибо ни опыт якутского хозяйничания не должен был бы пропасть даром и они сами не смогли бы из ничего создать на севере свое довольно солидное хозяйство, не имея сильной эконо­мической базы на местах прежнего оседания. Попробуем теперь, руководствуясь указанными признаками, найти пре­дыдущую родину якутского народа.

На восток от Лены, как всем известно, до берегов Охот­ского моря простирается обширная горная страна, покрытая дремучей тайгой, представляющая из себя почти человече­скую пустыню. Исконные обитатели этой области — олене­воды-охотники, отчасти и рыболовы. Даже коренные обита­тели Амура, за исключением тех, которые живут в её вер­ховьях и по правому притоку Сунгари, до настоящего време­ни не вышли ещё из стадии примитивной охоты и рыболов­ства. Академик Л. Шренк в своей известной работе «Об ино­родцах Амурского края» (т. I, Сиб. 1883) основу их эконо­мического быта характеризовал в следующих словах:

«Итак, на мою долю остаются коренные инородцы Амур­ского края, которые в бытность мою на Амуре, хотя и не могли считаться полными дикарями.., пребывали ещё в со­стоянии простых, первобытных рыбаков и охотников» (стр. 5). Дальше, из его описаний мы узнаем, что: «Инород­цы нижнего Амура живут рыболовством, а инородцы верх­него Амура по преимуществу охотой» (стр. 47). Гиляки и айны — оседлые рыбаки (19 стр.), орочи — бродячие охотни­ки, отчасти и рыболовы, ороки — кочевые оленеводы (24 стр.), гольды — исключительные рыболовы (24 стр.), негидальцы—тоже (30 стр.), самогиры—охотники. (32 стр.), манегирцы ведут бродячий образ жизни (42 стр.), кили — охотники (35 стр.), бирары — охотники (38 стр.). Бирары и орочи (на восточном склоне Хингана) лишь мес­тами под влиянием китайцев занимаются земледелием и ско­товодством.

Спрашивается, можно ли где-либо в описанных местах искать прародину типичного скотоводческого племени?

Ту же картину мы можем констатировать и на запад от Лены. Вплоть до эпохи русского завоевания в бассейне р. Енисея культура рогатого и конного скота не распростра­нялась на север дальше широты г. Красноярска. Иными сло­вами, не только на уровне широт трех южных скотоводче­ских округов Якутской республики, но даже и по широте г. Киренска на Енисее господствовали только оленеводство, охота и рыболовство. Попутно укажем и на то, что и весь Тобольский север на уровне якутских оседлых поселений ко времени прихода русских ещё не вышел из тех же стадий хозяйственного развития.

В настоящее время, благодаря материалам приполярной переписи, проведенной в 1926—27 гг., мы имеем возмож­ность в точности установить как численность всего населе­ния, туземного и русского, в пределах всего среднего и ниж­него Приенисейского края, так и состояние в них скотоводче­ского хозяйства. Наша задача сравнительного изучения об­легчается тем обстоятельством, что в момент совершения указанной переписи, вся территория енисейского бассейна, приписанная Туруханскому краю, по широтным данным по­чти совпадает с той частью бассейна Лены, которая входит в состав Якутреспублики. В перепись вошло все русское насе­ление, обитающее по берегу Енисея от фактории «Низенький Яр» в 470 км. ниже г. Красноярска (60° паралл.), а также и в стороне по его притокам. Иными словами, все то, что на Енисее называют «Туруханским краем» в географическом отношении вполне совпадает с Якутреспубликой. Поэтому, сравнивая статистические данные о численности населения и скота в Туруханском крае и в Якутреспублике, мы попутно получим и наглядную картину поднятия хозяйственной куль­туры и умножения пищи в бассейнах этих двух крупнейших речных систем Сибири в результате приложения человече­ского труда при одинаковых климатических и физико-гео­графических условиях.

Из этих данных мы видим, что культура рогатого и кон­ного скота в область среднего Енисея занесена русскими, в руках которых и теперь находится почти вся наличность лошадей и коров, а аборигены края из домашних животных владеют лишь оленями да собаками.

По степени развития коневодства и размножения рогато­го скота средний Енисей на уровне якутских широт отстал даже от полярной зоны Якутреспублики, куда якуты пригна­ли своих коров и коней ещё до прихода русских, а именно, в бассейн Яны, а после завоевания тот же тип хозяйства рас­пространился ещё глубже за полярный круг по Индигирке и Колыме.

Невзирая на эти разительные контрасты в экономическом быту туземного населения Енисея и Лены в области их сред­него течения, Н. Щукин отчасти и В. Серошевский допускают возможность переселения якутов из южного Енисея вниз по этой реке до устья Нижней Тунгуски и дальше вверх по последней до верховьев Вилюя[212]. Предки якутов со своим ро­гатым и конным скотом в области среднего течения Енисея, конечно, могли проживать, ибо здесь широты те же, что и на Лене. Но, однако, нельзя согласиться с тем положением, что­бы они со своими стадами могли переселяться вверх по Ниж­ней Тунгуске, стесненной горами и лесами, где на протяже­нии почти 1500 км не существует никаких лугов и пастбищ, которые были бы достаточны для прокормления хотя бы и одной сотни коров. Но удивительнее всего то, что от этого таинственного народа, пролетевшего каким-то чудесным ме­теором, туземные обитатели не унаследовали ни одного коня и коровы.

ТАБЛИЦА

О состоянии народонаселения и его хозяйства в бассейнах Енисея и Лены по широтам Якутреспублики[213]

Какие же выводы, помимо отрицания наивной гипотезы Щукина, мы обязаны сделать на основании приведенных фактов распространения скотоводческой культуры по водным системам трех величайших рек Сибири, текущим параллельно в Полярное море? Почему граница хозяйственной эксплуата­ции коня и коровы по Лене углубилась так далеко на север, оставляя за собой не только Обь и Енисей, но даже среднее течение и понизовье Амура, где климатические условия, ко­нечно, куда благоприятнее ленских?

Разрешение данной загадки, по нашему мнению, нужно искать, во-первых, в сложных зигзагах исторической судьбы самого якутского народа. Когда они обитали в благодатном юге, какие-то непреодолимые силы заслоняли от них вер­ховья Амура, прикрывали пути на южный Енисей и гнали сзади в единственную свободную прогалину, на север — на Лену. Если здесь при самых неблагоприятных климатических и географических условиях якут не расставался со своим скотом, то это зависело, конечно, не от прирожденных свойств его, как стал бы утверждать сторонник расовой тео­рии, а просто от длительности его скотоводческих занятий, в результате чего у него образовались довольно устойчивые хозяйственные навыки. Это обстоятельство, с другой сторо­ны, наводит на мысль о степном происхождении основного ядра якутского племени. Об этом свидетельствуют также и религиозные воззрения древних якутов: конь и корова у них были подлинными объектами религиозного поклонения.

Догматы дохристианской религии якутов заслуживают внимания историков и социологов, ибо они напоминают веро­вания «классических» народов древней Индии, Переднего Востока и Южной Европы. Они поклонялись когда-то громо­гласно ржущему небесному жеребцу под именем «Уордаах- Джёсёгей’я», который представлялся богом-«предком» и по­кровителем конного скота. В живой религии народа этот бог антропоморфен, но в эпической поэзии и в древних мифах он выступает в животном облике. Якуты признавали также богиню «Ынахсыт» (от «ынах» — корова), от которой зави­сит благополучие и размножение рогатого скота. И эта боги­ня антропоморфна, но в религиозных гимнах точно также сохраняет черты своего прежнего животного облика (коро­вы). Эти мифологические образы из числа примитивных ско­товодов Центральной Азии и Сибири, сохранившиеся только у якутов, в достаточной мере изобличают степное происхож­дение своих носителей.

Северная граница распространения травоядного скота по Лене, задолго раньше прибытия русских перевалившая за по­лярный круг, есть конкретный показатель хозяйственной деятельности искони пастушеского народа. Она одновремен­но свидетельствует о большой исторической давности про никновения якутов в бассейн р. Лены. Во всяком случае господствующее в науке мнение, что якуты со своим конным и рогатым скотом переселились на Лену всего-навсего за три-четыре века до прихода русских, слишком ускоряет темпы развития их хозяйства. Выше мы отметили, что якуты в момент русского завоевания уже были оседлыми скотоводами и притом со склонностью к хуторному расселению запасали корм для своего рогатого скота на долгую 7-8-ми месячную зиму и повсеместно устраивали для него теплые помещения, что, само собой разумеется, предполагает стой­ловое кормление. Рабочий скот, быки и кони, всегда корми­лись в огороженном месте запасами сухого сена. Лишь гу­левые табуны конного скота и летом и зимой оставались, на подножном корму, да и то в специально заготовленных паст­бищах (по долинам речек и подходящих таежных участках палами очищали опавшую хвою и древесную заваль). Более рачительные хозяева имели обыкновение подкармливать се­ном жеребых кобылиц и отощалый молодняк в пору трескучих морозов и позднею весной.

От примитивного оленеводства с охотой и рыболовством до описанных форм якутского скотоводческого хозяйства нельзя не предположить целый ряд переходных ступеней. Если же учесть тот бесспорный факт, что народы, не попав­шие ещё в орбиту влияния интернациональных запасов культуры и знаний, основанных на применении развитой пись­менности и организованного обучения, везде и всюду должны были развиваться чрезвычайно медленно, двигаясь вперед только ощупью при накоплении данных горького опыта, то для стабилизации на Лене якутских хозяйственных навыков в живой действительности, конечно, потребовался довольно внушительный период времени для их внутреннего развития.

Итак, общий обзор экономического быта ближайших со­седей якутов, живущих на западе по р. Енисею и его прито­кам, на восток вплоть до Охотского моря и Амура, совершен­но исключает возможность отыскания в этих областях не только прародины якутов-скотоводов, но даже и временных этапов в их прошлой истории.

Получается совершенно иная картина, если мы остановим свое внимание на туземном населении, его экономическом быте и характере местности той обширной области, которая непосредственно примыкает к верховьям самой Лены, этой обители современных якутов. Коренные обитатели этого края, буряты со своими забайкальскими сородичами, издрев­ле занимаются в больших размерах скотоводством, держат овец, лошадей и рогатый скот. По данным сельскохозяйст­венной переписи 1914 года[214], у добайкальских бурят налич­ность скота выражалась в следующих цифрах:

Лошадей 84, 809 гол.

Рогатого скота 258, 260 гол.

Овец 123, 613 гол.

Коз 29, 777 гол.

Свиней 8, 280 гол.

Всего: 514, 939 гол.

С этими данными интересно сопоставить состояние якут­ского скотоводства в трех южных округах (см. приведенную выше таблицу). Правильное соотношение скотоводства яку­тов и бурят мы можем установить, конечно, ознакомившись с численностью добайкальских бурят. По статистическим данным за разные годы от 1887 г. по 1917 г. численность бурятского населения б. Иркутской губ. колебалась от 110.629 д. об. п. до 98.678 душ[215].

Надо заметить, что добайкальские буряты не только не размножаются, но даже дают местами очень заметную убыль.

Если сравнить посемейную или душевую обеспеченность бурят и якутов скотом, то добайкальские буряты окажутся значительно богаче якутов. О забайкальских мы и не гово­рим, ибо они по сравнению с добайкальскими настоящие скотоводческие крезы.

Со времени установления русских порядков бурятское хозяйство, конечно, претерпело много изменений, ибо терри­тория, занятая бурятами, была усиленно колонизована рус­скими, которые оттеснили первых со многих насиженных мест. Об этом мы можем судить хотя бы по количеству скота у русского населения. По переписи 1916 г. у русского населе­ния Иркутской губ. имелось[216]:

Лошадей 184, 122 гол.

Рогатого скота 278, 060 гол.

Овец 115, 575 гол.

Судя по описаниям старинных авторов, бурятское ското­водство, благодаря соседству русских и земельному утесне­нию, изменилось и в своей хозяйственной структуре. Так, например, Георги, наблюдавший бурятскую жизнь во второй половине XVIII в., пишет:

«Буряты ведут жизнь кочевую, а главное их упражнение есть скотоводство... Невзирая на то, что зима у них продол­жается от 6 до 7 месяцев с жестокими стужами, для скота своего буряты ничего корму не запасают, но оставляют оный питаться тем, что сыщет в сие время для насыщения своего». И лишь относительно добайкальских он добавляет: «...нака­шивают немного сена для поддержания своего скота в зим­нее время»[217].

Характеристику бурятского хозяйства мы можем допол­нить словами другого, более современного автора: «Скот круглый год находится под открытом небом; для зимовки его приготовляют в некоторых местностях «хохоры» (?), со­стоящие в том, что весною навоз со двора свозят в кучу, раз­бив предварительно лопатами, и оставляют просохнуть в те­чение лета. Затем этим сухим мелким навозом посыпают снег в местах, где скот проводит ночь»[218].

Забайкальские буряты до недавнего времени жили по преимуществу в переносных войлочных юртах, добайкальские же имели шести- или восьмиугольные бревенчатые юрты.

Из этих данных в достаточной мере уясняется, что ското­водческое хозяйство добайкальских бурят занимало проме­жуточное положение между якутским оседлым бытом с за­пасанием сена для рогатого скота на всю зиму и степным, монгольским номадизмом с его подножным кормлением в продолжение всего года. В свою очередь и хозяйство забай­кальских бурят являет переходные формы от экономического быта монголов к типам хозяйства добайкальских бурят. Вот почему историко-экономист не может спешить с непосредст­венной увязкой якутов с территорией Забайкалья, ибо полу­чился бы слишком резкий скачок в господствующих там и тут формах экономического быта. Опять-таки та же эконо­мика направляет наши поиски доленской родины якутов в Западное Прибайкалье. Что же касается физико-географи ческих особенностей этой области, то описанное выше ското­водческое хозяйство бурят в достаточной мере характеризует её в смысле экономических возможностей.

Помимо обширных пространств, покрытых лесом, имеет­ся немало просторных равнин и степей, представляющих из себя естественные луга и пастбища, необходимые для ско­товода. Например, известные Братские степи, начинаясь у са­мой Лены, тянутся почти на 200 км по обе стороны Якут­ского тракта; дальше Балаганские, Боханские и Аларская степь, Косая степь, обширная равнина по левому берегу Ангары вдоль железной дороги, долины её многочисленных притоков, а также и верхней Лены, Тункинская и Торская котловина по Иркуту и целый ряд других мелких урочищ, из которых любой может с успехом соперничать с самыми знаменитыми якутскими «аласами» (так называется у якутов пологая окружность таежных озер, образующая скашивае­мые луга), могли питать издревле довольно многочисленный скот. О более благоприятных климатических условиях за­падного Прибайкалья по сравнению с теперешней родиной якутов, само собой разумеется, нечего и говорить.

О древних переселениях якутов, являющихся незначи­тельной частью большого турецкого народа, обитающего в своей массе в юго-западных областях Азии и Восточной Ев­ропы, вниз по Лене нетрудно, конечно, догадаться и без сравнительного изучения экономики туземных племен со­седних областей. Естественными путями сообщения в древно­сти и теперь являются большие судоходные реки. В древние времена наиболее часто случались переселения племен вниз по течению больших рек. Примитивный плот, сколоченный из нескольких десятков бревен, мог служить вполне удовле­творительным средством передвижения на довольно прилич­ные расстояния. При этом наиболее характерным явлением для тех времен нужно признать и то, что целые племена или части их, раз переселившись вниз по течениям протяженных рек, лишались возможности совершить обратное плавание, ввиду чего происходили разрывы колоний от их метрополий. Так могли образоваться и целые племена культурных отще­пенцев, сохраняющих очень смутное сознание о своем исто­рическом происхождении. К числу подобных народов мы вправе причислить и современных якутов. Недаром они в своем старинном былинном творчестве сделали излюбленным героем богатыря с весьма характерным прозванием «много страдальный и многогрешный одинокий (бобыль) муж» (Эрэйдээх-Буруйдаах Эр Соготох). Дальше мы убедимся, что этот герой есть никто другой, как сам легендарный и во­ображаемый предок, прародитель всего якутского племени Эллэй-Боотур (Эллэй- богатырь). Идея культурного отщепенства в высшей степени свойственна якутам и проходит крас­ною нитью во всех важнейших образцах их былинного и героического эпоса. Где-то в далеком и роскошном юге остались многочисленные братья по крови и культуре: «кюн улууса, айыы аймага» — «народ солнца, дети небожителей». Об их ожесточенной борьбе с богатырями тьмы, чужеплеменны­ми народами — абаасыларами и взаимных распрях до недав­него времени пели вычурным былинным стилем якутские рапсоды-олонгхосуты в длинные зимние вечера, а иногда и ночи напролет, собрав около себя тесный кружок молодёжи обоего пола. Порой внимали им и седые старцы, но более зрелые якуты давно перестали им верить. Если хотят прервать кого-либо из заядлых вралей, то обычно говорят: «Ээ, олонгхолоомо догоор» — «Эй, друг, ты мне былины то не сказывай». Так постепенно когда-то живая и реальная действительность превращается сначала в легенду, потом в былины и сказки, которым внимают теперь лишь дети да подростки. А затем, само собой разумеется, наступит для них или уже наступил момент полного забвения.

Изложенные выше доводы и соображения убеждают нас в том, что вопрос о переселении якутского народа вниз по Лене принадлежит к числу простейших. Достаточно его по­ставить, чтобы тотчас же напрашивался и единственно воз­можный ответ. Это, пожалуй, не сложная историческая про­блема, а скорее простая научная аксиома, в особенности для историка-марксиста. Вот почему мы вынуждены с некоторым изумлением и недоумением остановиться пред научным мне­нием Серошевского по данному вопросу. Среди этнографов и бытописателей туземных народов Сибири названному автору, вне всякого сомнения, принадлежит одно из первых мест. До революции в России и заграницей известная сводная ра­бота Серошевского об якутах единогласно признавалась од­ной из лучших, своего рода классической. Да и теперь не приходится отрицать то положение, что Серошевский, как автор «Якутов», принадлежит к классикам буржуазной эт­нографической науки. Изучать его нужно, считаться с его на­учными взглядами необходимо. Но, однако, «слова из песни не выкинешь». Мы вынуждены ознакомить наших читателей и с его «классическим» мнением по интересующему нас в данный момент вопросу.

«Как ни отрывочны собранные нами сведения об имени Байкал, тем не менее они, несомненно, подрывают доверие в байкальское происхождение якутов, раз последнее не имеет в свою пользу ничего, кроме этого слова»... «Якуты же могли быть на Байкале, но могли и не быть. Слово это у них есть, но оно могло быть занесено к ним русскими казаками уже впоследствии, подобно тому, как были занесены к ним дру­гие инородческие слова: юкала, нарта, бурдук, бат и проч.... могли и узнать о нем при посредстве бурят и монголов»...

«Итак, нужно подождать помещать якутов даже временно в Прибайкалье, до подтверждения этого предположения дру­гими, более точными доказательствами»¹.

В приведенных рассуждениях Серошевского справедливо одно положение, а именно, вопрос о байкальском происхож­дении якутов нельзя разрешать на основании одного только слова «байгал», которое пусть будет известно им с нарица­тельным значением «море». (Здесь Серошевский ошибается, ибо якуты прежде всего знают Полярное море, куда течет Лена, и дают ему имя «Байгал», прибавляя иногда прилага­тельный эпитет «муустаах», т. е. ледяной. Следовательно, Байгал у якутов собственное имя, которое только в порядке вторичного словообразовательного процесса получило нари­цательное значение). Что же касается его утверждения — якуты могли быть и не быть на Байкале, — то оно только лишний раз иллюстрирует беспомощность идеалистической мысли при её попытках разобраться в самых элементарных вопросах истории.

Сравнительное изучение экономического быта якутов и их ближайших соседей привело нас к тому простому положе­нию, что скотоводческий народ, существующий эксплуата­цией конного и рогатого скота, в своих древних переселениях с юга на север должен был придерживаться направления мо­гучей реки Лены. Если бы в её среднем течении, благодаря творческой деятельности текучих вод, не образовались лу­га и пастбища, столь необходимые для существования рога­того и конного скота, то разве было бы мыслимо переселение якутов из хозяйственной зоны коня, коровы и барана в об ласть господства северного таежного оленеводства? Если де­ло обстояло так, то мы вправе сказать, что в прошлой исто­рии якутов водная система Лены сыграла роль своеобразного костного скелета, на котором держался весь хозяйственный организм народа. Следовательно, и пути следования скотово­дов на север властно определялись топографией, флорой и климатическими условиями верховий Лены, отчасти и других прилегающих рек (Ангары и Нижней Тунгуски). Недаром сам якутский народ в лице его современных легендистов свое переселение на север постоянно ассоциирует с течением Ле­ны. Он также, согласно своим древним религиозно-поэтиче­ским воззрениям на явления живой природы, наделяет лен­ские долины, притоки, озера, богатые лугами, и горы духами, которые через посредство шаманов, якобы, призвали к себе народ, живущий далеко на юге: «Добро пожаловать к нам, мы будем кормить и скот ваш и вас самих».

Так, по рассказу якута Ботурусского улуса Филиппа Кладкина, богач Омогой-Баай, обладатель многочисленных голов рогатого и конного скота и воображаемый прароди­тель всего якутского племени с материнской стороны, обра­щаясь к своему шаману говорит:

«Отсюда на север течет большая и многоводная река. Своим ясновидящим взором опиши мне эту страну, по кото­рой она течет».

Шаман, совершив камлание, передал свое провидение: «Эта река впадает на север в Ледовитое море. Приблизи­тельно в середине её по левую руку возвышаются две горы. Когда я спросил, как их именуют, они ответили: «нас зовут «Ытык Хайалар» (Священные горы).

«Между этими горами расстилается прекрасная равнина. Дух равнины Киэнг-Киллэм-Госпожа осталась, простирая ко мне руки. Она молвила: «Оскудела я людьми и скотом, пригони ко мне их!».

«На восток от неё есть плодородная, текущая по равнине речка с 12-ю ветвями-притоками. На вопрос об её имени, она ответила: «Я сочная Татта. Я тоже хотела бы воспитать и взрасти людей и скот».

Дальше представляются пролетающему шаману духи зна­менитых озер Амгино-Ленского плоскогорья Кыыс-Ханга, Киэнг-Мюрю, Киэнг-Тюнгюлю. Вслед за этим мистическим путешествием шамана в глубь Ленского края по словам легендиста:

«...Омогой-Баай с женой и с двумя дочерьми поплыл вниз по реке и поселился на равнине между двух «Священных гор»[219].

Другой сказитель, якут Борогонского улуса Гавриил Местников, сюжет о предварительной разведке шаманских духов передает почти в тех же выражениях, что доказывает большую популярность и распространенность подобных рас­сказов. Когда шаман Омогоя, добравшись до скалистого ост­рова «Аграфена» в низовьях Лены, летел обратно, то дух местности Сайсары (озеро и равнина, где теперь стоит г. Якутск) обратился к нему с такой мольбою:

«Я оскудела людьми и скотом, направь ко мне людей, ко­торые могли бы стать предками большого народа и много­численных стад. Так говоря, она с радостными кликами про­стирала к шаману свои длани»[220].

Эти художественные образы, невзирая на свой фантасти­ческий характер, представляют большой научный интерес по своей глубоко материалистической основе, уясняющей идеологию скотоводческого по преимуществу племени. Бога­тый скотовод решается на переселение в бассейн средней Лены не раньше, как удостоверившись в наличии там кормовищ для своего скота. И в живой действительности, ко­нечно, не могло обстоять иначе. Между прочим, среди якутов очень распространена художественная повесть о собрании пернатых, которые заняты избранием царя, чтобы под его ру­ководством в летнее время перелетать на дальний север. Один вариант этой повести помещен в «Верхоянском сборни­ке«И. А. Худякова. Там мы читаем:

«На южном месте птицы обществами сделали большое собрание: «Наша земля (и место) летом весьма жарка и знойна, делается без воды — наши родные яйца все гниют, умирают. Выбрав себе господина, пошлем его на север искать земли-места».

И вот выбрали беркута и послали его на север для раз­ведки. Беркут увидел на севере очень хорошие места, но ре­шил скрыть это обстоятельство от своих подданных:

«Э, напрасно я туда и ходил. Для птиц, садящихся на де­ревьях, там нет ни одного дерева; для птиц, плавающих по воде, нет ни одного озера, ни одной ложбины для плавания. Туманом, ветром, вихрем крутит эта земля».

Но, к несчастью беркута, его жена была в любовной связи с чирком, который, сидя на ветке дерева под гнездом бер­кута, подслушал его разговор с женой. Вторично выбирают орла и тоже отправляют на север.

«Птица-орел, прилетев со свистом, осмотрел эти места, прибыв назад, рассказал, что такие то отличные места, что ни птенец не погибнет, ни одно яйцо не сгниет»[221].

Вряд ли можно сомневаться в том, что в этой повести под видом птиц выступают сами якуты с их реальными интересами, привычками и нравами[222]. Если так, то значит, древ­ние якутские переселения, особенно в тот период, когда снимались с места целые улусы, не могли быть действиями наобум, «авось да найдем место, где можно будет откормить скот». Вожди улусов, если и не снаряжали специальные эк­спедиции для разведки, то во всяком случае, покидая свою южную родину, они должны были иметь отчетливое пред­ставление о том, какие места и какие условия существования ожидают их на новой родине.

Во всех вариантах народных легенд предки якутов неиз­менно отыскивают верховье Лены и плывут вниз по ней, за исключением вилюйских сказаний, об историческом значении которых мы будем говорить особо. Если в легенды вплетают­ся образы отцов этих героев-переселенцев, то они или оста­ются жить где-то вдали на юге, за ленскими вершинами, или же умирают, прибыв к её верховьям. При этом отцы перед смертью в своем заветном слове говорят:

«Мне суждено умереть в верховьях той реки, на которой расплодится мое потомство»[223].

Некоторые сказители своей современной родине дают особо лестное прозвище «Молочная река»[224].

Историк не может не считаться с общим сознанием яку­тов, что кости их отдаленных предков покоятся на юге за верховьями реки Лены и что их древние переселения согла­совались с течением этой реки.

По нашему мнению, устные сказания якутов по их реа­лизму и исторической правдивости в ряде случаев имеют не меньшую ценность, чем писаные источники. Легенды целого народа, вошедшие в плоть и кровь массы, не могут быть под­деланы и питаться вымышленными мотивами. Если в этих легендах иногда содержится фантастический элемент, напо­добие приведенной выше рекогносцировки шаманских духов, то при современном уровне этнологических знаний их, конеч­но, не трудно выделить из общей массы фольклорного ма­териала.

Точно также историк легко поймет, что народ в своем легендарном эпосе привык сокращать массовые явления до размера приключений единичных героев, благодаря чему по­лучается повторение библейских картин. Как переселение целого еврейского народа в Египет изображается в образе путешествия одной семьи престарелого Иакова, так и в якут­ской легендарной истории переселяется на Лену семья од­ного Омогой-Баая или других, ему подобных, героев- прародителей, чтобы там на месте размножить довольно много­численное племя.

Мы не будем излагать здесь содержание всех якутских легенд о переселениях их предков вниз по Лене. Они доволь­но однообразны и повторяют на разные лады с небольшими вариациями в именах и поводах переселения один общий сюжет, превращающийся таким образом в какое-то обще­племенное тавро или родимое пятно, выжженное в сознании народа грандиозными картинами древних переселений. От­дельные части и элементы героического эпоса якутов, по­скольку в них отразились судьбы народа в различные эпохи его исторического бытия, будут разобраны нами в соответ­ствующих местах наших очерков. Отсылаем читателей к под­линным текстам собранных нами легенд[225], как они живут в устах самого народа, который умирает и нарождается лишь в лице отдельных личностей, а в целом был постоянным сви­детелем следовавших один за другим исторических событий.

Итак, река Лена со всей своей водной системой в про­шлые века властно предопределила будущие судьбы якутско­го народа, поскольку он должен был при выборе мест для своего расселения ориентироваться наличием лугов и паст бищ. Но, однако, этот вывод, правильный при целостном по­нимании исторических судеб якутского народа, может ока­заться и ошибочным в ряде частных моментов. Например, первый толчок к переселениям на север могли дать совсем не скотоводческие части народа, а промышленники, охотники и рыболовы, или те его отделы, которые искони веков зани­мались оленеводством. Сдвиги последних, если таковые име­лись в составе якутов того времени, конечно, должны были подчиняться совершенно другим законам, чем переселения чистых скотоводов. Поэтому в первую очередь мы должны заняться вопросами о том, нет ли в составе якутского пле­мени такого отдела, которому возможно было бы приписать очень давнее занятие оленеводством, а также в структуре современного якутского хозяйства и в народных преданиях нет ли каких-либо очевидных следов сильного развития в прошлом охотничьего промысла и рыболовства. Если на по­ставленные вопросы можно дать лишь положительные отве­ты, то южные якуты, ещё и не расставаясь с Прибайкальем и Верхоленскими степями, могли иметь достаточно полные информационные сведения об области средней Лены.