![]() Главная страница Случайная страница КАТЕГОРИИ: АвтомобилиАстрономияБиологияГеографияДом и садДругие языкиДругоеИнформатикаИсторияКультураЛитератураЛогикаМатематикаМедицинаМеталлургияМеханикаОбразованиеОхрана трудаПедагогикаПолитикаПравоПсихологияРелигияРиторикаСоциологияСпортСтроительствоТехнологияТуризмФизикаФилософияФинансыХимияЧерчениеЭкологияЭкономикаЭлектроника |
Глава IV
УСТНЫЕ ЛЕТОПИСИ ЯКУТОВ (К вопросу об историческом значении их героического эпоса) I
Если численность всех туземных народов Сибири в настоящее время определяется, приблизительно, в 750 тысяч человек обоего пола, то якуты составляют почти одну треть этого числа. Эта четверть миллиона якутов живет весьма разбросанно на огромном пространстве в три миллиона с лишним кв. километров. Их основное скотоводческое ядро, как известно, занимает среднюю часть бассейна Лены с её правыми и левыми притоками. Значительная группа таких же скотоводов встречается в бассейнах рек Яны, Индигирки и Колымы. Весь север Якутской республики и значительная часть Туруханского края также имеют якутское население, занимающееся оленеводством, охотой и рыболовством. При этих условиях вряд ли можно оспаривать то положение, что, рассматривая якутский народ из прекрасного далека и не конкретизируя наших знаний о нем, нельзя понять и его исторического прошлого. Совершенно очевидно, что только из знания и понимания якутской современности, могла бы родиться правильная историческая теория о якутской древности. Прежние историки, с трудами которых мы ознакомились в предыдущих главах, обычно не замечают ни значительной численности якутов и ни возможного разнообразия их по экономическому быту, культурному развитию и историческому прошлому. Свои научные рассуждения по этногенезу якутов и их древних переселениях они ведут так, как если бы речь шла о происхождении и передвижениях одного маленького рода, состоящего из нескольких десятков семей. Если мы хотим добиться более лучших результатов, то было бы необходимо исправить в первую же очередь этот недостаток прежнего методического подхода к объекту нашего научного интереса. Следовательно, нужно оперировать не суммарным и отвлеченным понятием о якутах вообще, а конкретно-историческими представлениями обо всех крупных отделах данного народа во всей совокупности его бытовых признакob, как общих для всех, так и различных по отделам, округам и районам. Правда, старые исследователи, в основу своих исторических изысканий о происхождении якутов кладут такой культурный признак, который является общим для всего племени и, пожалуй, самым характерным для него, а именно язык. И, действительно, якутский язык, несмотря на чрезвычайную разбросанность расселения его носителей и трудность их взаимного общения, являет картину поразительной однородности как в отношении словаря, так и в своих грамматических законах. Мелкие различия в языке якутского населения разных областей, округов и даже улусов, конечно, существуют, но они столь несущественны, что их можно игнорировать, особенно когда делаются сопоставления с другими турецкими или монгольскими наречиями. При изучении родства народов и их этнического состава метод сравнения языков по их лексике и грамматической структуре бесспорно имеет первостепенное значение. В отношении сторонников минусинского и урянхайского происхождения якутов мы уже отмечали их основной недостаток, а именно, игнорирование ими выводов сравнительно турецкого языкознания. Но, однако, при решении целого ряда вопросов, например, какие отделы якутского народа в далеком прошлом были в составе турецких, монгольских или иных племенных групп и где проходят фактические грани разных этнических примесей у современных якутов, как складывались их исторические взаимоотношения друг с другом, какова была классовая структура древнего якутского общества и проч., проч.— ни грамматические особенности якутского языка, ни его лексический состав, ни явления семантического сродства отдельных слов и никакие другие достижения сравнительного языкознания ощутительной пользы принести не могут. Кроме того, как мы убедились раньше на примере столкновения двух знаменитых языковедов, академиков Бётлингка и Радлова, по вопросу определения исторического возраста якутского языка, лингвистические явления, очевидно, по своей природе не особенно ясны и вразумительны, ибо они с одинаковой убедительностью могут говорить за и против одного и того же положения. Следовательно, не нужно переоценивать значения лингвистического метода при решении Весьма сложных и многообразных вопросов давно прошедшей истории. Знания лингвистов могут принести большую пользу историкам, но отсюда отнюдь ещё не следует, что в пределах одного языкознания могут быть разрешены все исторические проблемы. В настоящее время при разрешении многих вопросов по древней истории большим успехом и популярностью пользуется вещественный архив самой древности, различные археологические памятники прошлого. Но, к сожалению, в отношении якутской древности этот род научных источников давно прошедшей истории почти отсутствует. Археологические памятники в качестве исторических доказательств только тогда имеют решающее значение, когда они накоплены в большом количестве. А единичные памятники и случайные находки способны только вводить исследователей в серьезные ошибки и заблуждения. И при изучении якутской древности археология может, конечно, иметь большое значение, но для этого необходимо выждать определенный срок вегетационного накопления этого рода памятников. Изучение исторического прошлого якутов, само собой разумеется, не может быть приостановлено по той причине, что соответствующие отделы археологической науки находятся ещё в младенческом состоянии. Показаниями кое-каких археологических памятников мы имеем в виду воспользоваться, но они имеют отношение к вопросам, которые входят в программу второго тома наших очерков. При изучении этнического состава народа, исторических смешений разных племен и их переселений пользуются большим весом данные антропологии. В отношении вопросов древней якутской истории с антропологией дело обстоит так же мало благополучно, как и с археологией. Якутский народ в целом, по крайней мере в отношении его главных отделов, антропологически, конечно, не изучен. По своей методической структуре антропология сродни статистике в том смысле, что она орудует массовыми числами или типовыми показателями. Если не производились планомерные антропометрические измерения и нет сравнительного материала по всем важнейшим отделам народа, вместе с тем падает и научное значение тех отрывочных материалов, которые случайно выдергивались там или тут. Мало того, антропометрические данные могли бы принести пользу, если бы они охватывали целый ряд родственных или соседних народов, в отношения которых имеется серьезное подозрение в перемешанности их прошлых исторических судеб. Но такого счастливого сочетания, как общее правило, почти не бывает. Использование антропологических данных теоретически было бы желательно с некоторыми оговорками, но практически это теперь почти не осуществимо. Мы не можем не остановиться на одном богатейшем научном источнике по древней истории якутов, на который в дореволюционное время не обращалось должного внимания и без использования которого нечего и гадать об исторических судьбах якутского народа. Это героические сказания якутов, сохранившиеся до наших дней в устах народа почти в полной неприкосновенности. На этом вопросе стоит сосредоточить и заострить наше внимание, об историческом значении этого источника стоит серьезно подумать. Якутский народ не богат материальный культурой, по сравнению с оседло-земледельческими народами не на высоком уровне стоят у него и разные роды пластического искусства, почти отсутствует музыка, но зато каждого исследователя, хорошо знающего якутский язык, не может не поразить исключительный дар якутов в области словесного творчества и обилие его памятников. Грандиозные богатырские поэмы, или былины якутов «олонгхо» — все ещё ждут своих собирателей и исследователей. Не менее богатую религиозную поэзию, мистерии их, так называемых, белых шаманов (айыы ойуна) на 99% нужно признать погибшей для науки, ибо, когда явилась возможность записывать якутские тексты, якуты уже перешли к христианству и совершенно забросили весь цикл своих древних религиозных обрядов. Сохранившиеся до наших дней мистерии якутских черных шаманов (абаасы ойуна), лекарей, колдунов, представляют из себя лишь нижний, подвальный этаж народной религии, который отнюдь не может характеризовать официальную религию скотоводческого народа. Вне этих двух крупных разделов художественного фольклора у якутов мы находим прозаический, повествовательный фольклор, мифы и легенды светского и религиозного характера, по содержанию не уступающие первым двум разделам. Нет надобности доказывать, что народный фольклор якутов, как и у всякого другого народа, должен отражать глубокую древность и в своих сохранившихся образцах воспроизводить идеологию каких-то давно прошедших культурно-исторических эпох. Спрашивается теперь, можно ли признать научными разные попытки отыскания ближайших родственников якутского народа помимо сравнительного изучения его богатейшего художественного и повествовательного фольклора? Если все виды фольклора рассматривать, как непосредственный продукт общественной жизни людей, как словесное отражение их материального и общественного бытия, то эти застывшие формы древнего сознания якутов нельзя не рассматривать как важнейший источник их прошлой истории. Всякий народный миф и предание, как известно, из всего состава надстроечных идеологических явлений, отличаются удивительным консерватизмом. Они без всяких существенных изменений могут переживать века и тысячелетия. Это явление, по- видимому, объясняется тем обстоятельством, что миф и предание принадлежат к области религиозных явлений, ибо они находятся в тесной связи с культом предков. По этому поводу мы можем сослаться на известное мнение Фридриха Энгельса: «Мы видим, стало быть, что, раз возникнув, религия всегда сохраняет известный запас представлений, унаследованных от прежних времен, так как во всех вообще областях идеологии предание является великой консервативной силой». (Людвиг Фейербах). Из всех видов фольклора в качестве научного источника по древней истории якутов на первом месте нужно поставить не художественный, а повествовательный прозаический фольклор, под которым мы разумеем героический эпос. Рассказы о старине обычно сохраняются в форме повествований о деяниях тех или других излюбленных народных героев. У якутов до недавнего времени нельзя было найти ни одного улуса или наслега, которые не имели бы своего цикла сказаний о героях или не повторяли бы с разными вариантными изменениями общеплеменные циклы. Правда, с постепенным разрушением старинного экономического быта якутов, с переходом их к хлебопашеству, с развитием от хожих промыслов и торговли ещё в эпоху царизма древний героический эпос местами стал забываться и подвергаться частичному перерождению. После Октябрьского переворота, в связи с социалистической реорганизацией всего хозяйства и быта, полное вымирание всех пережитков древнего якутского феодального строя является вопросом лишь нескольких лет. Оно точно отсчитано немногими годами и месяцами жизни тех глубоких старцев, которые вступили в революционные годы с окрепшим и устойчивым сознанием и мировоззрением. Но имеют ли какую-либо научную ценность устные сказания якутов о деяниях своих героев, можно ли принять последних за исторические личности, а их деяния за реальные события? Мы не рискуем давать общие и абстрактные ответы на вопрос о реализме героического эпоса вообще. Но в отношении якутов мы располагаем такими данными, которые, если и не позволяют давать без всяких оговорок положительные ответы на поставленные выше вопросы, то, во всяком случае, сильно колеблют привычный скепсис буржуазных историков в отношении народных сказаний, как к собранию всякого рода вымыслов и нелепицы. Во-первых, мы можем напомнить здесь общепризнанную историческую гипотезу о южном происхождении якутов и их переселении на север вниз по р. Лене, которая, как мы знаем, была подсказана устными сказаниями самих якутов. Припомним и происхождение маленькой группы шорохинских «якутов» около г. Туруханска, которые долго сбивали с толку ученых людей, подсказывая совершенно фантастическую гипотезу переселения древних якутов через Енисей и Ниж. Тунгуску. Легендарное воспоминание вилюйских якутов о предках этих шорохинцев разве не вводит историческую науку в её нормальное русло? Напомним и якутскую легенду о тунгусском герое, который, будучи обижаем сыном якутского царя Тыгына, пригрозил привести людей с выдающимися носами и глубоко сидящими глазами[187]. Вряд ли кто из историков, знакомившихся с писаными документами эпохи завоевания русскими казаками бассейна Лены, решился бы отрицать, что этот мифологический образ якутского народа, родившийся, несомненно, в эту эпоху, целиком основан на общеизвестных исторических фактах. Не только при завоевании якутов, но и бурят, тунгусы обычно служили «вожами» казачьих отрядов. Не приходится также сомневаться и в том, что тунгусы легко переходили на сторону русских по той простой причине, что раньше они были обижаемы и бурятами, и якутами. Очевидно, что легендарная традиция якутов складывалась среди верхов народа, которые умели разбираться в историче ских фактах и давать им житейски верное истолкование. Ввиду большого принципиального значения вопроса об исторической ценности устных преданий якутов, мы позволим себе остановиться ещё на одной фактической иллюстрации их реализма. Этот случай для нас самих был неожиданным и далеко превысил те надежды, которые мы возлагали на якутский героический эпос. В сентябре 1932 г. мы записали с уст якута Борогонского улуса Григория Бурцева одно интересное предание о кровавой распре, которая разгорелась между двумя якутскими родами, из которых один принадлежал к Борогонскому улусу, а другой — к Мегинскому. Подлинный текст этого предания в дословном переводе прилагается к нашим очеркам (cм. прил. II). Для большей ясности мы вкратце переложим здесь его содержание. В Легойском наслеге Борогонского улуса в древности, но когда русские уже установили свои ясачные оклады, жил один храбрый и сильный муж, по имени Солук-Боотур (2-я часть имени нарицательное слово и значит богатырь). Однажды он на соболином промысле повстречался с другим витязем из соседнего Мегинского улуса Мельжехсинского наслега Джэллик-Боотуром, который тоже охотился на землях Борогонского улуса. Витязи заспорили из-за одного соболя и схватились. Солук-Б. одолел и, повалив противника на землю, поранил ему лицо. Затем прогнал его с наказом не забираться на чужую территорию. Летом того же года легойцы снарядили в город человека с соболиным ясаком и в качестве охраны при нем отправили упомянутого Солук-Б — ра. Легойцы, уплатив ясак, переправились на правый берег Лены в урочище Джаарбанг (Ярмонская пристань) и тронулись в путь. Но, к несчастью, Солук-Б. забыл на берегу свою пальму и вспомнил об этом, уже отъехав значительное расстояние. Ярмонская пристань расположена как раз на землях того Мельжехсинского наслега, из которого происходил побитый Солуком Джэллик-Б. На беду в этот же день мельжехсинцы на пригорке Туруйалаах, около трактовой дороги, справляли свой праздник освящения кумыса — «ысыах». Солук-Б. решил возвратиться на берег за пальмой, несмотря на предостережение своего товарища, который говорил: — «Неужели из-за одной пальмы ты хочешь идти к целой стае волков, имея с ними счеты?». И, действительно, когда он проезжал обратно мимо веселящихся мельжехсинцев, его враг, Джэллик-Б., с оружием в руках, сев на оседланного коня, погнался за ним. Под Солук-Б — ом была кобылица, которая начала сдавать в беге. Он несколько раз крикнул, чтобы преследователь добром прекратил свою погоню, но, однако, напрасно. Тогда Солук-Б., обернувшись, на скаку выстрелил из лука и убил преследователя наповал. Дальше в предании рассказывается о вмешательстве русских властей, которые по жалобе одного мельжехсинца, некоего Ойуусут-уус (якут, прозвище, значит — узорщик- кузнец, наверное, серебряник), начали расследование об убийстве. Установили виновность Солук-Б — ра, но стороны кончили дело миром с тем условием, что легойцы уплачивают потерпевшей стороне имущественное возмещение за причиненное в количестве 100 голов конного скота и ещё двух человек. 80 голов скота уплатили при заключении мира, а уплату остальных 20-ти голов отсрочили до будущего года под ответственность или поручительство одного легойца, по имени Тёрёлёй-Ойун (Т.-шаман). Однако, последний, добившись дальнейшей отсрочки долга из года в год под разными предлогами, в конце концов отказался платить и даже выругал упомянутого выше главаря мельжехсинцев — Ойуусут- Уус. Последний, в одну поездку Тёрёлёя в город для уплаты ясака, подстерег его с тремя товарищами на обратном пути и, застрелив из лука, отрубил ему голову. Предание кончается чудесными сценами: окровавленная голова шамана, взмахивая волосами, как крыльями, летит на родину, а через три года после убийства шамана над урасой Ойуусут-Уус пронесся страшный ураган и с тех пор последний исчез, как будто в воду канул. Люди среди шума ветра слышали лишь его жалобную мольбу: «О, дядя, постой, погоди!». Убитый шаман будто бы приходился ему дядей по матери. Этот рассказ мы приняли за произвольный художественный вымысел, в основе которого, весьма возможно, лежало смутное воспоминание о какой-то эпохе длительной вражды между Борогонским и Мегинским улусами. Перенесение этой вражды к началу русской истории мы были склонны объяснять простым анахронизмом, свойственным вообще устным сказаниям. Но, однако, наши теоретические прогнозы, принижающие историческое значение якутских преданий, неожиданно для нас потерпели крушение. Это случилось так: Летом 1933 г. нам пришлось знакомиться в Якутском центральном архиве с разными выписками из исторических актов, хранящихся в Сибирском приказе и относящихся к концу XVII столетия. Эти выписки были сделаны после революции по поручению научных органов Якутреспублики. Здесь мы наткнулись на одно дело, восходившее до царя Федора Алексеевича в 1690 г. по жалобе князца Борогонского улуса Чюкачка Капчикова на мегинского якута Чюгуна Бодоева о расторжении их мировой челобитной. В связи с этой жалобой из Якутской воеводской канцелярии были представлены копии всех документов, относящихся к длинной истории этой тяжбы, начавшейся за 18 лет до того убийством одним борогонским якутом якута Мегинского улуса. Читая эти документы 250-тилетней давности, мы плохо верили своим глазам. Пред нами лежало точное описание того самого события, о котором повествуется в приведенном выше сказании якутов Борогонского улуса. Но, однако, верить мы обязаны, ибо неопровержимые факты — пред нами налицо. Вопрос о ценности и важности якутских народных сказаний, как исторических источников, настолько велик, что будет отнюдь не лишним привести здесь все параллельные места из упомянутого архивного дела второй половины XVII стол., возникшего всего-навсего через 40 лет после первого появления русских казаков в центр Якутского края. 1 докум.) «В 170 г. (1672 г.) воеводе Ивану Голенищеву- Кутузову подал челобитную... Мегинской волости якут Чюгунко Бодоев... «что Борогонской волости якут Солук Чюгунов, ехал-де он Солук мимо их юрт Чюгунковых и Куреяковых. И тот де Солук убил брата ево родного Куреяка Бодоева до смерти». (Дальше сообщается, что, на основе этой челобитной, послан атаман Артемий Петриловский с 10-ю казаками и «велено того убойцу Солучка привезти в город». Солук пойман и приведен). «И тот убоец Солук в приказной избе перед стольником и воеводой Голенищевым расспрашивая и в допросе сказал: «Приезжал он Солучко за янщиками в проводниках за соболиною казною и поехал назад домой. И за ним де Солучком погнался Мегинской волости якут Куреячко Бодоев на лошади да он Чюгунко да 4 человека пеших, а имян де их не ведает, и убить де ево Солучка хотели. И он де Солучкo от него Куреяка на своей лошади бежал и боронясь от себя хотел под ним Куреяком подстрелить лошадь, чтоб ево Солучка тот Куреяк нагнав не убил, и на побеге ево Солукова лошадь под ним сподкнулась, и ево Куреячко ненарочно застрелил». («Убойца пытан и огнем сжен, но говорил те же речи, что и в допросе сказал»). «И на деле помета стольника и воеводы Ив. Гол.-Кутузова: освободить ево Солучка ис тюрьмы, потому что он Солучка с пыток и огня не винился и сказал, что убил ево Куреячка от себя боронясь и написать ясак за убийтого 11 соболей» (242 лист). 2 докум.)» «И в прошлом во 173 году Чюгунка Бодоев да Солучка Чюгунов подали мировую челобитную, что они в том деле помирились, и он Солучка дал в головщину ему Чюгунку сына своего Сюнсюка да дочерь Чечогоя да девку, да 15 лошадей, да 15 кобыл бережных да 20 быков, да 10 коров стельных да ему ж платить за убитого Куреяка великого государя ясаку по 11 соболей на год со 170 году по 188 год». «И на той челобитной помета стол. и воев. Ивана Голенищева -Кутузова: записать мир и челобитье». («И против той мировой челобитной у него Солучка он Чюгунко сына и дочерь и девку и всякого скота взял и велено госуд. ясак он Солучка платил по 186 год») (л. д. 243). 3 докум.) «И в прошлом во 172 г. по челобитью Борогонской волости якута князца Торонея Логуева и с очной ставки по якуте по Чюгунка Бодоева взята поручная запись, что ему Чюгунку Торонея Логуева и родников его никого не убить. А держал по нем Чюгунке поруку городовой толмач Козма Габышев да сын его Другашка». 4 докум.) «И во 180 (1682 г.) августа 1 день извещал словесно Одейской волости якут Тюмучко Сергуев: сего де числа поехали он да Борогонской волости князец Тюронейко Логуев домой в юрты; и Торонея Логуева на дороге убил до смерти Мегинской волости якут Чюгунко Бодоев да племянник ево Кусоганко Куреяков....... «И того ж числа тот убитый Торней Логуев досматривал, и на убитом якуте Торонее Логуеве рана копейная в правому боку под пазухой, да рана де копейная выше пупа в брюхе, да рана стрельная в левом боку». 5 докум.) «И в прошлом во 181 году декабря в 5 день убойца Чюгунка Бодоева брат ево родной Чюмучка Бодоеп объявил в приказной избе, и тот Чюгунко расспрашивая, а в распросе сказал: «Виноват де он Чюгунко пред великим государем, что он убил того Торонея с племянником своим с Kycoганком Куреяковым за недоплатную головщину и за ясак, что по договору родник их Солучко Чюгунов ясаку и головщины не платит» (л. д. 245). Содержание остальных документов для нас неважно. Из дела видно, что распря ещё продолжалась. Сыновья убитого Торонея с отрядом в 200 человек два раза приходили в «куяках» и «в копья» войной к мегинским Чюгунковым, прикололи коней и кобыл и угнали с собой много всякого скота, и насиловали женщин, и увели людей. Потом опять заключили мировую. Эту-то последнюю мировую оспаривает племянник убитого князца Торонея Логуева, князец Борогонской вол, Чюкачка Капчиков в своей челобитной на имя царя Федора Алексеевича, ссылаясь на то, что она была дана под угрозой воеводы Андрея Барнешлева. Не может быть никакого сомнения в том, что устное сказание якутов Борогонского улуса о Солук-Боотуре и писанные исторические акты 2-ой половины XVII ст. повествуют об одних и тех же событиях, наглядно иллюстрируя собою достоинства и недостатки того и другого способа сохранения воспоминаний о древности. По преданию имя главного героя Солук-Боотур и письменные источники воспроизводят то же самое имя с фамильным прозвищем «Чюгунов», который, весьма возможно, возник в связи с русскими обычаями. По крайней мере, относительно другого героя Чюгунко Бодоева, соответствующего Ойуусут-Уус борогонских легенд, мы имеем основание утверждать, что первая часть имени «Чюгунко», по-видимому, воспроизводит название его рода («ага- ууса»), ибо в 1-м Мельжехсинском наслеге, где по легенде совершились смертоубийства, имеется и теперь один род под названием «Чугуун», в офиц. докум. «Чугуновский»[188]. Письменное наименование второго потерпевшего героя, борогонского князца Торонея или Тюронейко и по фабуле рассказа и по звуковому составу вполне соответствует легендарному имени «Тёрёлёй» с дополнительным якутским прозвищем «ойун» по профессии (шаман) носителя имени. В письменном акте якутское имя бесспорно искажено ввиду отсутствия в русском алфавите буквы, соответствующей якутскому мягкому гласному «ё». Что дело обстояло именно так, доказывается сбиванием писца, который пишет то «Тороней», то «Тюроней», в последнем случае как бы догадываясь о мягкой природе якутского гласного «ё». В этом имени последний согласный звук «л» русское ухо превратило в «н». Во всяком случае, якуты Борогонского улуса имена своих собственных героев сохранили в точности, ввиду чего мы вправе героев устного сказания объявить историческими личностями. Следовательно, и сюжет легенды в данном случае основан на реальных исторических событиях. Историка не может не поразить точность легендарной памяти якутского народа. О событиях, совершившихся два с половиной века тому назад, легенда повествует с таким реализмом и с такими мельчайшими подробностями, как если бы они произошли два-три года тому назад на глазах живого свидетеля. Само собой разумеется, нет никаких оснований для обобщения отмеченных особенностей легендарного мышления якутов, обусловленных, по-видимому, совершенно своеобразными условиями существования якутского народа и их исторически сложившимся характером. Ещё князь Костров, опираясь на какие-то источники, обращал внимание на памятливость якутов: «Якут рассказывает друзьям и детям историю своей жизни, не упуская ни малейшей подробности, с такой ясностью и точностью, что кажется, будто все рассказываемые происшествия совершились на днях»[189]. Историк, имея перед собой одни писаные акты, по поводу описанных смертоубийств, наткнулся бы на целый ряд пробелов. В них не определяется место, где совершилось первое и второе убийство, остается совершенно неизвестным причина вражды убитого Куреячко (это, вероятно, якутское имя «Кюрээйэх») к Солуку Чюгунову, почему он ни с того ни с се го погнался за ним на лошади, не определяются с достаточной точностью и личности, ибо Борогонский и Мегинский волости или улусы очень обширны и имеют почти по два десятка наслегов разных наименований. На все эти вопросы устное сказание дает более точные ответы, оживляя и конкретизируя те исторические события, о которых письменные документы сохранили в значительной мере лишь их общий остов. Мы узнаем житейские мелочи, которые послужили поводом или завязкой довольно серьезной трагедии, а также и её отдаленную причину. Установление русской ясачной повинности должно было очень высоко поднять ценность и значение соболиных ухожий и породить среди якутов такие недоразумения, о которых раньше они могли и не знать. Не забудь Солук Чюгунов на берегу пальмы, не произошло бы и погони за ним Куреяка, не случись в это время кумысного праздника, собравшего толпу мельжехсинцев на высокий пригорок Туруйалаах под открытым небом, Куреяк мог бы и не заметить своего проезжающего врага и т. д. Из предания мы узнаем также, что убитый борогонский князец был шаманом, а его «убойца» Чюгунко Бодоев кузнецом-серебряником и что они были в родстве друг с другом. Так как речь идет о шамане-князе, представителе господствующего класса, он не мог быть шаманом-колдуном. Очевидно, здесь мы имеем дело со жрецом древней якутской религии, т. н. «айыы ойуна» или белым шаманом. Во всяком случае ни один историк не может утверждать, что в данном случае для познания конкретного исторического события вполне достаточны одни писаные документы и что устное предание якутов не принесет ему никакой пользы. Самое ценное преимущество писаных документов заключается, главным образом, в том, что они со времени принятия разработанного календаря, точно датируют исторические события (хотя могут быть, конечно, документы и без дат), тогда как предание дает только приблизительные указания на время. На данном конкретном примере мы получаем живую и яркую иллюстрацию по вопросу о доказательной силе устных воспоминаний или преданий якутского народа до какой исторической дали хватает его устная коллективная память. Получаем точный масштаб: события, имевшие место в самом начале русской эпохи, якуты в своем коллективном и преемственном сознании способны воспроизвести с поразительной точностью, которая не уступает точности писаных документов, а в тех случаях, где составители последних были очень слабо ориентированы о внутренней жизни якутского народа, устные предания последнего свидетельствуют гораздо точнее и вернее. Письменное свидетельство всегда составляется людьми и, конечно, оно не может дать нам больше того, что знали эти люди. На письменных документах лежит печать ограниченности людей известной эпохи. И нет никакого основания их идеализировать по сравнению с устными преданиями якутов. Подходя с той же критической оценкой к якутским легендам, на данном конкретном примере мы опять-таки получаем красноречивое указание на их ахиллесову пяту. Это — стремление украшать предание разного рода мифологическими завитушками или чудесами, вытекающими из религиозного мировоззрения народа. Письменные документы удостоверили нам, что голова шамана Тёрёлёя Логуева при осмотре его трупа была на месте и отнюдь не собиралась улетать на родину. Точно так же документы удостоверили, что кузнец-серебряник Чюгунко Бодоев совсем не был похищен мстительным шаманским духом и жил долго после совершенного им убийства. Само собой разумеется, что эти реалистические коррективы в сюжеты якутских легенд можно вносить и без документальных подсказов. Для этого достаточно быть знакомым с древней религией якутов. В данном случае религиозное воображение якутов разыгралось, конечно, потому, что в событии принимал участие князь-священнослужитель, который пользовался почитанием не только при жизни, но с ещё большей силой после своей смерти. Мы приходим к выводу, что при пользовании, как научным источником, легендами якутов не представляло бы большого труда разделение в их материале зерен исторических от мифологических примесей. Мы не будем останавливаться здесь на методах критического изучения и истолкования легендарного материала, ибо эти вопросы лучше решать на отдельных конкретных примерах, нежели путем отвлеченного умствования. Из всего изложенного вытекает необходимость привлечения якутских устных сказаний в качестве одного из важнейших и незаменимых источников исторической науки. Как нельзя приступать к разработке истории культурных народов, обладающих издавна своей письменностью, не проделав пред варительную работу по сбору всех имеющихся писаных источников и установлению их точных списков или текстов, точно также и историк якутского народа обязан начать свою работу со сбора всего сохранившегося материала по легендарной истории якутов, иначе говоря, всех устных памятников их героического эпоса. Эта предварительная работа над источниками древней истории якутов, пожалуй, будет много посложнее и труднее, чем работа над писаными источниками. Если у народов культурных их исторические летописи или другие документированные памятники сохраняются во многих параллельных списках, обнаруживающих разные степени сохранности и разночтения одних и тех же мест, ввиду чего требуется кропотливое изучение каждого списка в отдельности, их сравнительное сопоставление, дополнение одного другим и т. д., то и устные памятники древней истории якутов предстоят пред исследователем в величайшем многообразии — разнообразных «списков» или точнее «сказов». Этих устных сказов о древности якутского народа, рассуждая теоретически, должно быть столько, сколько разумных голов, живущих в своей родной и естественной обстановке. В этом самом моменте и заключается большая трудность работы над источниками легендарной истории бесписьменных народов. Показание каждого якута, конечно, не может сойти за народное предание. Из старых якутоведов, например, Серошевский все рассказы и суждения якутов о старине принимал за научный источник и клал их в основу своих теоретических выводов. Как поднадзорный политический ссыльный, он не пользовался правом свободного разъезда по якутским улусам и наслегам, но зато в пунктах своего поселения он имел возможность вести беседы на разные темы о прошлой жизни якутов со своими случайными соседями. Обычно эти беседы у Серошевского выливались в форму простого диалога, им ставится вопрос, дальше следует ответ. При этом для нас остаются совершенно неизвестными ни имена, ни возраст, ни общественное положение и ни точная административная приписка этих «знатоков» якутской древности. Один (случайный) «якут сообщил мне» то-то, и делу конец. Ясно, конечно, что подобный метод собирания «научных источников» о прошлой истории якутов никуда не годится. Пользуясь этим методом, можно доказывать и защищать любое положение. Мнение и суждение каждого случайного яку та, хотя бы он и был соседом Серошевского или кого другого, не может рассматриваться, как элемент народной легенды, предания и как обнаружение исторического самосознания якутской массы. Практикуется и другой, диаметрально противоположный изложенному, метод установления устного источника всяких знаний о якутской древности. Выбирается самый известный и хорошо грамотный якут или русский человек, долго проживший среди якутов или в близком соприкосновении с ними, и тоже подвергается инквизиционному допросу по пунктам ученой программы на разные темы о давно прошедшей жизни якутов. И этот избранный мудрец на все вопросы дает готовые ответы, облекая в форму положительного знания свои предположения и догадки, основанные на отрывочных фактах из области народного фольклора или ходячих в той или другой среде суеверных суждениях о якутской древности. Если исследователь имеет дело с более или менее сведущим мудрецом, то последний может сообщить остов сюжета наиболее популярных легендарных сказаний якутов со своими собственными комментариями, которые, как общее правило, не выделяются из состава народной легенды. Такой характер носят, например, рассказы грамотного якута Баягантайского улуса П. Е. Готовцева о якутской старине, опубликованные в переводе на русский язык Э. К. Пекарским под заглавием «Из преданий о жизни якутов до встречи их с русскими»[190]. Готовцев в своем рассказе излагает не один определенный вариант народных преданий, услышанный им в известном районе с уст такого-то лица, носителя народной старины, а свое собственное суммарное представление о происхождении и прошлой жизни якутов, хотя и подчерпнутое из преданий, но обработанное им самим в одно связное повествование. Готовцев — не сказитель народной легенды, а первобытный историограф, пользующийся неведомо какими источниками. В его рассказе мы находим, например, гипотезу о происхождении племенного названия якутов «саха» от имени шаманского духа «сах», а также и этнического якутского термина «нууча» — русский, якобы, от первого русского слова «лучше-лучче», услышанного якутами от пришельцев. По тому же методу автор производит и термин «якут» от якутской фразы «джэ-куот», что значит — ну, беги. Он рассуждает о том, какова была вера древних якутов, какие интересные обычаи у них бытовали и т. д. Так как Готовцев — человек бывалый и встречавшийся с людьми разных улусов, то и элементы народных преданий, использованные им, нельзя приурочить к определенному улусу или наслегу. В лице Готовцева мы имеем дело не со знатоком народной легенды, а её истолкователем, это тип слагающегося среди якутов примитивного историка- литератора. Правда, что явление общечеловеческое, именно, так писались первые исторические труды у всех культурных народов. Но тем не менее нельзя не придти к выводу, что Готовцевы фальсифицируют народную легенду, внося в них элементы отсебятины и своей досужей мудрости. Трудами их можно пользоваться только в случаях крайней необходимости, когда нельзя пробраться к народному первоисточнику. Несмотря на обилие фактического материала, точно такой же характер литературной обработки народных сказаний якутов носят и труды довольно популярного якутоведа прошлого века В. Л. Приклонского[191], который при изложении древней истории якутов положил в основу своих рассуждений записку другого неизвестного якутского «Готовцева», имени которого автор, по каким-то своим соображениям, не захотел открыть. Но нам случайно удалось установить, что Приклонский использовал докладную записку образованного якута Борогонского улуса И. С. Говорова, поданную им генерал- губернатору Восточной Сибири графу Игнатьеву, во время приезда его в Якутск в 1886 г.[192]. И. С. Говоров записал один вариант легенды об Омогое и Эллэе, правда, без указания на источник. Но собранными нами материалами устанавливается, что Говоров в своей записке отразил легенду, бытующую в его родном Борогонском улусе. С такой документацией запись Говорова нужно признать одной из лучших из числа опубликованных в старой этнографической литературе как по богатству подробно стей, так и по точности воспроизведения народного оригинала. Не в пример Готовцеву, Говоров показал себя прекрасным фольклористом. Но, однако, это случайное исключение отнюдь не оправдывает, конечно, самый метод суммарного ознакомления с преданиями якутов через ряд неведомых посредников. И тот и другой метод собирания материалов по легендарной истории якутов должен быть забракован, как явно ненаучный и фальсифицирующий устные народные источники. Каждого встречного и поперечного якута нельзя принимать за знатока народных легенд и за хранителя устных летописей. Тем более не все то, что может выболтать, сочинить ad hoc каждый якут не есть народная легенда. Точно так же не могут сойти за легендистов и те единичные мудрецы-грамотеи, которые, усвоив писательскую замашку из культурной среды, выступают в роли историков народа. Легендой или преданием нужно назвать такой связный рассказ о старинных временах, который имеет определенный круг распространения и бытует в изустной памяти народа во многих редакциях, расходящихся в мелочах, но повторяющих один устойчивый сюжет о судьбах тех или других излюбленных героев. Очень часто вокруг одного и того же героического имени группируется несколько сюжетов, или отдельных рассказов. Тогда мы имеем дело с целым легендарным циклом, фрагменты которого приходится собирать по кусочкам с уст разных сказителей. Прозанимавшись в течение многих лет собиранием материалов по героическому эпосу якутов, нам пришлось удостовериться, что в якутской среде знание легендарной хроники о прошлом и умелая передача её присущи очень немногим лицам, выступающим в роли как бы присяжных летописцев того или другого района. Обычно это очень толковые старцы, пользующиеся в окружающей среде большим уважением и обнаруживающие свои специальные познания лишь в обстановке умной беседы. Во всяком случае, за всяко просто и в любой момент нельзя вызвать их на откровенные разговоры. В якутской среде значительно проще и легче найти сказителя длинной художественной былины «олонгхо», чем прослушать рассказы хороших легендистов. Чтобы использовать те или другие записанные легенды в качестве научных источников, прежде всего, нужно удостовериться в том, что это есть именно легендарный сказ наро да, имеющий как бы свое объективное бытие в сознании массы голов. В этом обстоятельстве можно удостовериться только при наличии целого ряда параллельных записей, сделанных в разных местах. Вариантные записи не только удостоверяют легендарность и народность данного рассказа, но и дают возможность установить все его характерные составные элементы: что в них постоянно и устойчиво и что явилось в результате индивидуального творчества или интерпретации отдельных рассказчиков. Во-вторых, историк должен знать пределы распространения данной легенды или целого цикла подобных сказаний. Следовательно, кроме вариантных записей на территории бытования легенды нужно вести и систематические расспросы на ту же тему по всем другим важнейшим отделам народа. Среди якутов констатируются легендарные циклы, пользующиеся почти повсеместным распространением, есть циклы, обнимающие несколько улусов, есть улусного масштаба и ещё меньшего обхвата, бытуют, наконец, и легенды мелких родов. В процессе истолкования того или другого легендарного цикла и раскрытия его исторического смысла радиус его распространения не может не играть самой существенной роли. Мало того, для историка не менее важно в отношении циклов широкого обхвата установить их первичные очаги, иначе говоря, те пункты или группы людей, с которыми данный цикл имеет самые ближайшие связи и откуда он начал заражать соседние группы. Из всего изложенного вытекает, что подготовительная работа историка по собиранию необходимых источников науки, материала по легендарной истории якутов, представляет из себя большой и сложный труд. Он должен, по сути дела, завершиться составлением особой карты бытующих среди разных отделов якутского народа легендарных циклов, сюжетов и имен с точными указаниями пределов их распространения, центральных очагов и их периферии. Только тогда мы будем иметь ясную картину исторического самосознания народа, ранний удельный вес разных его отделов, их древние взаимные отношения, господствующее положение одних и подчиненное других; только тогда прояснятся пути исторического распространения якутского народа по занятой им территории, последовательность заселения тех или других естественных областей и районов и т. д. Установление господствующих в героическом эпосе всего племени или в его отдельных частях мифологических сюжетов, мотивов и имен даст возможность при помощи широкого сравнительного изучения и анализа уяснить этническое и историко-культурное родство якутского народа в целом или его подразделений с другими известными народами древности. К сожалению, за истекший период развития этнографических знаний о якутах, изложенная выше подготовительная работа по собиранию, систематизации и установлению текстов, бытующих среди них, легендарных циклов совершенно отсутствовала. Исследователи обратили свое внимание лишь на один цикл сказаний об Омогое и Эллэе, легендарных прародителях якутов. Но в предыдущих главах мы с достаточной подробностью ознакомились с образцами их фольклорных трудов. Авторы около ста лет возились с этой легендой и все-таки не сумели добраться до народного первоисточника. Если и делались более или менее подробные записи по историческому фольклору якутов, то они редко когда документируются по месту и личности сказителей, как общее правило, всегда преподносятся в обработанном и искаженном виде. Обычно даются свободные пересказы при помощи плохих переводчиков или с уст знатоков якутского быта и нравов, в каковой роли выступали представители русского духовенства, чины полиции, купцы и, сравнительно реже, якутские мудрецы типа Готовцева. В результате получается не народная легенда, а её отдаленная тень, на которую нельзя ссылаться, как на надежный научный источник. Старые бытописатели очень долго не могли выработать понятие о том, что якуты разных округов, районов и улусов могут сильно разниться друг от друга по своим обычаям, нравам, верованию и легендарному самосознанию. Вместо конкретного представления о якутах разных округов и районов в этнографических трудах выступает отвлеченный образ «якута» вообще. Даже и этот образ обычно стилизуется под понятие воображаемого «дикаря», чтобы потрафить великорусскому самосознанию своих читателей. Вот почему автор этих строк, до приступа к разработке древней истории якутов, вынужден был потратить больше десяти лет на собирание материалов по их историческому фольклору, стараясь охватить все важнейшие отделы народа. Но мы не жалеем ни потерянное время, ни свои труды и ни разные невзгоды, перенесенные нами, ибо только собранные материалы по героическому эпосу позволили нам разглядеть ос новные контуры древней истории якутского народа и получить ответы по целому ряду таких вопросов, которые раньше казались нам почти неразрешимыми. Необходимо отметить здесь исключительно важное значение исторического фольклора якутов в деле прояснения их социальной организации в дорусскую эпоху. Богатство якутского героического эпоса, его классовая направленность дают историку первые ориентировочные данные о том, что социально-экономическая организация их имеет свои исторические корни в ранних стадиях скотоводческого феодализма, свойственного центрально-азиатским кочевникам. В связи с этим устанавливается интернациональное значение якутского исторического фольклора, ибо номады степной Азии, после разрушения империи чингизидов перешли в принципиально новую стадию своего существования, которую можно характеризовать, как эпоху азиатского средневековья и духовного порабощения номадов оседлыми государствами. Если говорить о кочевой Монголии с её типичным пастушеским бытом, то она давно лишилась своей политической самостоятельности, утратила свою первобытную религию, фактически потеряла и свое княжеское сословие, переродившееся в китайских мандаринов. Она обзавелась и своими городами, в которых сосредоточены все дела политического и общественного управления. Эти города одновременно являются и торгово-распределительными центрами, при посредстве которых отсталое пастушеское население Монголии вовлекается в общую сеть капиталистических отношений, господствующих в Китае и в соседней России. Мало того, в степях Монголии возникли многочисленные ламайские монастыри, представляющие оседлые поселения, в которых сосредоточена вся духовная и религиозная жизнь народа. Вряд ли на всем земном шаре можно найти другую страну, в которой монастыри и монахи занимали бы такое исключительное положение, как в степной Монголии. В этом отношении Монголия, несомненно, перещеголяла средневековую Европу. Достаточно сослаться на тот красноречивый факт, что численность монашеского сословия в Монголии в последнее время равнялась 44, 6% всего мужского населения страны[193]. Под влиянием этих новых факторов кочующие монголы совершенно утратили героический эпос своих древних предков и то, что они сохранили в своей памяти, нельзя характеризовать иначе, как жалкие остатки былого величия и грустные лоскутья знамен воинственных монголов. Этот самый степной эпос мы находим у современных якутов. Вопрос о близком родстве якутского и древнемонгольского героического эпоса — очень обширная тема и ею мы сможем заняться лишь во втором томе наших очерков. Собранные нами материалы по историческому фольклору якутов вошли в состав трех сборников, в которых мы даем наши записи, сделанные первоначально по-якутски, в переводе на русский язык: VIII. «Эллэйада». (Материалы по легендарной истории и мифологии якутов). IX. «Дополнение к Эллэйаде». (Героические сказания якутов Амгино-Ленского плоскогорья). X. «Оленекская хосунная эпопея». (Героические сказания северных якутов- оленеводов). В первых двух сборниках содержатся памятники героического эпоса основного ядра якутов-скотоводов, а в третьем — легенды северных якутов, которые населяют северо-восточный угол Якутской республики, занимаясь оленеводством, охотой и рыболовством. По богатству и разнообразию своего содержания героический эпос скотоводов стоит несравненно выше эпоса северных якутов, но, для понимания ранних стадий якутской истории в пределах северо-восточной Сибири, нельзя обойтись без исторического фольклора якутов оленеводов. И в том и в другом красною нитью проходит история древних якутских переселений с юга на север. Легенды оленеводов и скотоводов легко распознаются по особой композиции легендарного материала и по тому содержанию, которое и те и другие вкладывают в понятие «героя» своей прошлой истории. У северных якутов герой — только отличный воин, который не находится ни в какой родственной связи с окружающей массой, тогда как все герои якутов-скотоводов выступают ещё в роли патриархов или отцов многочисленного потомства. Патриархи по степени популярности своего имени и по количеству размножившегося потомства отличаются друг от друга как бы по рангам: есть общеплеменные отцы, есть отцы крупных отделов народа, состоящих из нескольких поздних улусов или наслегов, отцы улусов, одноименных аймаков и мелких родов. В тесной связи с идеей патриархов народа находится и другая характерная особенность эпоса скотоводов, которая заключается в родословиях или генеалогических схемах происхождения всего якутского племени и его разных отделов от одной начальной семьи. Легенды якутов-скотоводов по своему содержанию и характеру генеалогических систем в свою очередь могут быть подразделены на два самостоятельных цикла: 1) цикл легенд якутов быв. Якутского округа и 2) цикл вилюйских якутов. Причем якутянский цикл известен и пользуется популярностью также и в пределах Вилюйского округа, тогда как вилюйский цикл строго локален и якутянам почти не известен. Основное ядро героического эпоса якутян составляет цикл сказаний об общеплеменных патриархах — Омогое и Эллэе, из которых последний представляется ещё и культурным героем, учителем всяких искусств, ремесел и обрядов богопочитания. В местном вилюйском цикле, взамен образа общеплеменного отца, выступает праматерь народа тоже с заметными следами былой её учительской миссии. В легендах якутян огромной популярностью пользуется образ Тыгына, начальника и повелителя всех якутов, погибающего в неравной борьбе с русскими завоевателями. Причем легко обнаруживается, что генеалогическая схема происхождения всего якутского племени от одной начальной пары, по отцовской линии от Эллэя, а по материнской — от Омогоя, первоначально была ни чем иным, как родословием этого царя якутов, Тыгына. Среди вилюйских якутов образ Тыгына пользуется не меньшей популярностью. Для них Тыгын — не только повелитель якутского народа, но и их постоянный гонитель: это от его притеснений и вечных войн предки вилюйских якутов бежали в пределы своей современной родины. Легенды о Тыгыне известны всем якутам как скотоводам, так и оленеводам. Легенда об общеплеменных патриархах, Омогое и Эллэе, совершенно неизвестна якутам-оленеводам, а из скотоводов якутам Верхоянского и Колымского округов. Таким образом, самым популярным героем исторических сказаний якутов является царь Тыгын. Самостоятельные циклы вилюйчан и якутян увязаны друг с другом лишь при посредстве образа отца Тыгына: праматерь вилюйских якутов представляется женой наложницей или рабыней отца Тыгына. Иными словами, якуты Якутского и Вилюйского округов, по их мифо логической концепции, находятся в таком же соотношении друг с другом, как древние евреи и арабы по библейским сказаниям. Легенды якутов Верхоянского округа по своей структуре приближаются к вилюйским, но стоят несколько ниже, ибо у них нет идеи ни общеплеменного отца и ни общего патриарха всех верхоянцев. Таковы же были, по-видимому, и местные легенды двух северных улусов Вилюйского округа, быв. улусов Верхневилюйского и Средневилюйского, но они позже были затоплены общеякутскими сказаниями об Эллэе, Омогое и Тыгыне, пришедшими из Якутского округа. Якуты быв. Олекминского округа, рано перейдя к земледельческому быту, по-видимому, совершенно утратили свой самобытный героический эпос и повторяют обрывки тех сказаний, которые просачиваются к ним из Якутского округа благодаря оживленным торговым связям с последним, а отчасти и при посредстве натурализировавшихся в их среде единичных якутян. Из сравнительного обзора героических сказаний якутов совершенно отчетливо выступает командующее положение и полная культурная гегемония над всеми якутами населения Якутского округа. Идея общеплеменного предка попала к вилюйчанам благодаря большой примеси у них многих родов из Якутского округа, переселившихся на Вилюй в разные исторические эпохи. Эти переселения должны были занести на Вилюй не только голую идею общеплеменного начальника Тыгына, но и политическую покорность пред ним. Господствующее среди якутоведов царского периода общее мнение о том, что легендарное сознание якутской массы о существовании в дорусскую эпоху своего племенного царя и начальника является плодом её досужей фантазии и позднейшего измышления, приходится рассматривать не только как результат слабой изученности исторического фольклора якутов, но и как проявление политической мысли старого великодержавного общества, направленной к умалению дорусской культуры покоренного народа. Однако, общий голос всего якутского народа о наличии у него своего верховного князя и обычной для пастушеских народов Азии формы упрощенной государственности, конечно, нельзя выбросить за борт исторической науки без серьезной аргументации. Что представляет из себя кровное родство и братство всех якутов, проицированные при посредстве искусственной лестницы их древних патриархов, являющихся, якобы, членами одной размножившейся семьи, как не идеологическое отражение единой системы феодального управления, покоящегося на принципе раздела всего якутского народа на крупные и мелкие уделы, находящиеся под управлением целой сети родни одной царствующей тыгынской династии? Позже, при детальном изучении генеалогических сказаний якутов мы убедимся, что идею патриарха нужно понимать не наивно реалистически, по образцу понятий и представлений самого темного якутского народа, а как яркое выражение политической идеи, в основе которой лежит притязание на власть верхушек якутской феодальной аристократии. Все степные турецкие племена воображали себя размножившимся потомством своего древнего знаменитого царя-завоевателя, легендарного Огуз-Хана (бык-царь), который, якобы, имел шесть сыновей и по четыре внука от каждого из них. Вот эти то 24 огузовых внука и признавались праотцами 24-х турецких племен, какие только существуют на свете. Ещё в 1920 г. в своих первых докладах в научных обществах г. Иркутска на тему «Происхождение якутов» пишущий эти строки обосновал следующий тезис: «Якутская легенда об Омогое и Эллэе является вариантом общетурецкой легенды об Огуз-Хане, а также легенды уйгуров об избрании ими двух царей»[194]. Та же политическая идея — представления целого народа как потомства древних царей, только в более спутанных и туманных очертаниях, господствовала и в героическом эпосе древних монголов в эпоху Чингис-Хана и его сыновей, о котором мы упоминали выше. Основное ядро героического эпоса якутов-скотоводов, которое мы озаглавили «Эллэйада», интересно в том отношении, что в нем мы обнаруживаем в развернутом, живом и натуральном виде генеалогические сказания и мифы древнейших турецких и монгольских племен Центральной Азии, тогда как в писаных научных источниках современной ориенталистики этот фольклорный материал сохранился в жалких обрывках. Вот почему «Эллэйада», сохранившаяся в памяти культурно-отсталого якутского народа в дебрях северо-восточной Сибири, имеет громадную научную ценность, как памятник интернационального героического эпоса номадов древней Азии. Не входя здесь в детальный разбор содержания якутского героического эпоса, каковую задачу мы будем ставить в соответствующих частях и главах наших очерков, мы попытаемся наметить лишь общие контуры постепенного развития древней истории якутов, намечающиеся по легендарному историческому самосознанию всей якутской массы как оно отразилось в собранных нами памятниках его героического эпоса. С ответом на этот вопрос, само собой разумеется, находится в тесной связи и общий план нашего самостоятельного исторического исследования. Существование совершенно самостоятельного и своеобразного героического эпоса у северных якутов-оленеводов, с одной стороны, замечательно разработанного и однородного на всем громадном пространстве расселения их по Крайнему Северу, а с другой — содержащего в себе очень много архаических мифологических мотивов, убеждает нас в том, что группа северных якутов не историческое новообразование порусской эпохи, как склонны были думать прежние якутоведы, а очень древний спутник якутского народа, сопровождающий его, весьма возможно, с исторической колыбели. Легенды якутов-оленеводов вращаются вокруг одного излюбленного и доминирующего сюжета, который можно характеризовать как рассказ о неожиданном нападении одной малочисленной, но зато тесно спаянной, группы оленеводов и охотников на другую более многочисленную, но очень слабо вооруженную. Первая группа всегда одерживает победу, убивает вождя противников, овладевает его оленями и подчиненным народом. При этом характерно то, что на стороне победителей всегда бывает кузнец, ковач железного вооружения: иногда он фигурирует как родич нападающей группы, если же он стоит вне их, то всегда представляется их доброжелателем и союзником. Такое содержание героических сказаний северных якутов, в связи с их авангардным положением при движении с юга на север, заставило нас заподозрить в них самых ранних переселенцев из состава современного якутского народа, занесших в бассейн Лены как звуки его речи, так и некоторые элементы свойственной ему культуры. Но это рабочая гипотеза, подсказанная героическим эпосом, должна быть проверена подробным изучением современного состояния якутов-оленево дов — их экономического быта, обычаев и нравов, языка религиозных воззрений, этнического состава и т. д. Рассмотрению этих вопросов посвящается вторая часть наших очерков под заглавием «Северные якуты-оленеводы». Знакомясь с героическим эпосом скотоводов, мы обнаруживаем большое расхождение в историческом самосознании якутов Вилюйского и Якутского округов, из которых первые образуют довольно мощную группу в 80 тысяч душ, а последние—около 140 тысяч душ. Вилюйчане, со времен их древних героев, мыслят себя полускотоводческим, полупромысловым народом, который постоянно находился в подчинении у якутян. Последних вилюйчане привыкли олицетворять в образе их Тыгына или его отца. Праматерь вилюйчан представляется рабыней у отца Тыгына, а её сыновья служат батраками и пастухами у самого Тыгына. Будучи не в силах выносить гнет, оскорбления и побои от Тыгына или его зятей, вилюйские герои, по совету своей матери, покидают родные места и бегут на Вилюй, который в легендах именуется «безграничной далью». Бегут тайком, ибо Тыгын добровольно не отпускает их. Узнав о побеге, Тыгын преследует вилюйских героев с войском, но безуспешно. Позже он примиряется с этим фактом и даже одаривает вилюйских героев скотом, ибо их собственный погиб во время бегства. На новых местах вилюйские герои застают оленеводческий народ, избивают его, а частью обращают в бегство. Более поздние вилюйские герои выступают в роли поставщиков дорогой пушнины для богатеев из среды якутян. Свою легендарную праматерь вилюйчане всегда представляют себе не якуткой, а тунгуской или какой-то иноплеменницей. Такое отчетливое историческое самосознание вилюйских якутов заставляет нас признать в них иноплеменную примесь к якутам, по преимуществу, тунгусского происхождения, которая была объякучена в течение длительного исторического процесса общения с якутами и подчиненного у них положения. Если гнет якутского народа вилюйчане олицетворяют в лице их Тыгына, то значит, якутское племя с очень давних времен имело единую политическую организацию и своих официальных представителей. Следовательно, Тыгын — не эфемерная личность, выступившая на сцену лишь в эпоху русского нашествия, а конкретный символ определенной формы общественной организации. Он должен отвечать за многих Тыгынов, занимающих одно и то же положение в социальной организации древних якутов. Устная историческая традиция тем и отличается от писаной, что она не может расчленить длящееся историческое явление на его составные элементы, ибо у ней нет и не может быть хронологической перспективы. Общий смысл героического эпоса вилюйских якутов ясно свидетельствует о том, что они — из числа якутов-скотоводов раньше переселились в бассейн Лены и в первую очередь колонизовали территорию Вилюйского округа, вытеснив оттуда якутов-оленеводов. Но все изложенное представляет лишь рабочие гипотезы, которые должны быть доказаны подробным анализом всех элементов якутского героического эпоса, экономического быта, материальной и духовной культуры, топографических и физико-географических условий всего бассейна Лены, а также и Прибайкалья. Разработке этих вопросов, связанных с эпохой переселения на Лену вилюйских якутов, посвящается третья часть наших очерков под заглавием «Вилюйские якуты». Этими тремя частями мы заканчиваем наше исследование о древнейших судьбах меньшей половины якутского народа, которая по своему первоначальному этническому происхождению не принадлежала к туркам. Мы знаем о существовании в якутском языке двух этнических терминов «саха» и «ураангхай», которые как бы одновременно покрывают общее понятие «якуты — якутский народ». Господствующее среди якутоведов царского периода мнение, что один из них — старый, а другой — новый, мы отвергаем как ошибочное. Дело не в старине одного и новизне другого, а в двухсоставности современного якутского народа и в постепенном слиянии двух этнических элементов в однородную массу. Если дело обстояло так, то легко и просто объясняется появление в их языке двух этнических терминов, из которых один, а именно, название слабейшей и поглощенной группы, должен был выйти в тираж за исчезновением своего объекта. Само собой разумеется, что этот, выбывший из строя термин, в современном якутском языке должен производить впечатление чего-то ветхого и устарелого. В нем мы узнаем старинное этническое самоназвание основного ядра вилюйских якутов и якутов- оленеводов. И это есть термин «ураангхай». Поэтому первый том наших очерков мы мыслим как основные наметки по древней истории якутов-ураангхайцев. Благодаря раннему переселению якутов-ураангхайцев на север, исторические судьбы якутского народа в целом сложились совершенно своеобразно. Он оторвался от общетурецкой массы и своим обособленным историческим бытием в пределах северо-восточной Сибири задает ученым людям головоломную научную загадку. Как мы убедились в предыдущих главах, историки и языковеды почти целых два столетия бились над разрешением этой загадки, но, однако, «исторический воз» и ныне там, где покинули его первые серьезные историки. Правильное разрешение якутской проблемы, по нашему мнению, заключается в нетурецком этническом происхождении якутов-ураангхайцев и в раннем загибе их древней истории на север. Без своих ураангхайских примесей якуты не были бы якутами. И вот почему необходимо признать, что история ураангхайского отдела якутского народа важнее, чем история самих турок — саха.
II Вопросы социально-экономической организации древнего якутского общества нельзя не признать самыми трудными и сложными из числа различных тем, подлежащих нашему изучению. Во всяком случае, с места в карьер было бы нецелесообразно приниматься за их разрешение. Мы считаем необходимым поставить эти вопросы в заключительных главах наших очерков, когда прояснится общий исторический горизонт о далеком прошлом якутского народа. Иными словами, в программу нашего первого тома эти вопросы не войдут. Но в порядке предварительной проработки этой обширной темы мы считаем возможным высказать несколько замечаний по затронутому выше вопросу о якутском царе Тыгыне, ибо при отсутствии этого «пугала» не только для якутоведов старого закала, но, по-видимому, и для всей якутской массы было бы не легко понять её древние переселения до «края земли», как повествуется в преданиях вилюйских якутов. Прежде всего, каждого историка, который стал бы пользоваться показаниями якутского героического эпоса, как научным источником, не может не смущать то обстоятельство, что этот пресловутый якутский царь выступает всего только в единственном числе. В. Л. Приклонский был прав, назвав его «бессмертным героем якутского эпоса». Его возраст в момент нашествия русских некоторые сказители определяют в 300 лет: «Тыгын одряхлел, ему исполнилось триста лет. Как рассказывают, его садили на особое возвышенное ложе («арангас оронгнго»). Все приезжие из дальних краев входили к нему, кладя поклоны на его колени, выходили также с поклонами; словом, обращались с ним как с божеством («тангара курдук»)». (Эллэйада. § 71). Так повествует о Тыгыне один из лучших легендистов Западно-Кангаласского улуса старик 71 года Михаил Неустроев, принадлежащий к составу родовой вотчины самого Тыгына. Но можно ли удивляться долголетию якутского Тыгына, когда мы знаем по русским былинам тоже бессмертного героя «Владимира — красное солнышко», который в единственном числе отвечает за всех великих князей Киевской Руси? Конкретная история знает многих великих князей «стольного града» Киева, а исторический фольклор народа — только одного из них. Очевидно, сама техника устного восприятия исторических событий такова, что всякое длящееся социальное явление во всех своих частях самому себе равное, в народной памяти должно быть унифицировано. Выше мы ознакомились с поразительным реализмом образов якутского героического эпоса. Мы знаем также и заключение авторитетных лингвистов-туркологов о знач
|