Империи чингисханидов

Вилюйские легенды о туматах как будто плохо согла­суются с тем, что нам известно о позднейшем составе монгольского населения Предбайкалья. Если правильно наше предположение о занятии вилюйчанами Предбайкалья и столкновения их здесь со старожилами-монголами, то почему же в вилюйских сказаниях не сохранились воспоминания о бурятах и говорится о туматах, которые ныне отсутству­ют в пределах Прибайкалья?

Однако, по имеющимся историческим материалам, не­трудно доказать, что в стране баргутов, т. е. в Приангарском крае, в древности проживали совместно с другими племенами и туматы. Образование могущественной монголь­ской монархии во главе с чингизидами сопровождалось огромными сдвигами и перетасовками монгольских племен передвигаемых в разные углы империи по стратегическим планам и политическим соображениям руководителей вели­комонгольского движения. Поэтому этническая карта Монголии и прилежащих к ней окраин, где раньше проживали монголы, в эпоху почингисовой истории, конечно, в корне из­менилась и не могла быть похожа на ту, которая существо­вала в период слабости и ничтожества монголов. В вилюй­ских легендах, очевидно, мы имеем дело с древней картой расселения монголов, когда все стратегические плац­дармы степной Монголии и ее командующие высоты находи­лись в руках турецких племен.

Картина распространения монголов до возвышения чинги­зидов может быть восстановлена частично по сочинению зна­менитого Рашид-Эддина (родился в 1247 г. и умер в 1318 г.), который по заказу властвующей в Персии отрасли дома Чин­гиса и написал на персидском языке династийную историю под заглавием «История монголов. Собрание летописей». Этот автор, заставший приблизительно третье поколение дея­телей Монгольской империи, в своем труде сохранил очень ценный исторический материал, правда, большею частью легендарного характера, но позаимствованный из уст выдаю­щихся представителей монгольского правящего класса. При чтении его истории, конечно нельзя забывать, что мы имеем дело все-таки с персом, который сам не бывал в тогдашней Монголии и больше писал по слухам и легендарным отго­лоскам давно прошедших исторических событий. Поэтому по поводу тех или других утверждений Рашида нельзя заниматься буквоедством, как если бы мы имели дело с пока­заниями очевидца и современника излагаемых событий и фактов. В продолжение наших исторических очерков мы бу­дем неоднократно обращаться к показаниям этого автора.

Рашид-Эддин касается Предбайкалья и его обитателей во многих местах своего труда и притом в таких скользких выражениях, которые позволяют мешать с ним соседние области. Приведем наиболее важнейшие цитаты, которые имеют отношение к интересующему нас вопросу. Мы поль­зуемся общеизвестным переводом Рашид-Эддина на русский язык И. Н. Березина (Спб., 1858 г.) с его же предисло­вием и примечаниями.

Вот, например, в следующих характеристиках мы узнаем обособленный Приангарский край, противополагаемый Мон голии по климату и бытованию более грубых шаманисти­ческих поверий:

«В стране Монголистан холода бывшие безмерно, в осо­бенности в стране, называемой Баргуджин-Тукум...

...В тех областях сего рода мечтаний и фикций много (шаманистических поверий) и без числа шаманов знамени­тых.., в особенности в стране, которая находится близ гра­ницы отдаленной обитаемости, и которую называют Баргу, а также Баргуджин-Тукум. Там шаманов больше».[108]

Центр тогдашней Монголии — Халха, бассейны рек Се­ленги, Орхона, Онона и Керулана. Ясно, конечно, что в подчеркнутых словах речь идет о северной окраине, где холо­дов больше. Современное русское Забайкалье для жителей тогдашней Халхи вряд ли могло быть «близ границы отдален­ной обитаемости», тем более, если принять во внимание то, что Забайкалье — родина самого Чингис-Хана и его ко­ренных монголов. По нашему мнению без больших коле­баний можно согласиться с тем, что здесь под страной Баргу нужно понимать территорию, занятую и теперь баргу-бурятами или баргутами, т. е. Приангарский край.

Поэтому нам трудно согласиться с мнением упомянутого ранее бурятоведа и монголиста Б. Барадина:

«Бурят-монгольские племена в период объединения мон­голов Чингис-Ханом обитали по преимуществу в лесных и горных районах нынешнего Забайкалья, называвшегося (главным образом, в северно-западной своей части) страною Баргу или Баргуджин».[109]

Барадин, как мы знаем, племенное название «баргу» сам приурочивает к современным эхирит-булагатам, живущим на северной стороне Байкала[110], а страну Баргу без достаточных оснований отыскивает в северном Забайкалье.

Что под страной Баргу или Баргуджин нужно пони­мать нечто другое, как Приангарье, более проясняется в тех высказываниях Рашид-Эддина, в которых эта страна пока­зывается смежной с территорией кыргызов, т. е. с южными пределами быв. Енисейской губернии.

Определяя местожительство двух племен булагачин и керемучин (по толкованию Березина, эти имена по-мон­гольски м. б. переведены — «ловцы соболей» и «ловцы белок». Прим. на стр. 255), историк пишет:

«Они обитали в пределах Баргуджин-Тукума и на краю страны кыргызов, близко один к другим»[111].

Пределы Баргуджин-Тукума, раздвинутые до границ б. Енисейской губ., конечно, слишком далеки от За­байкалья.

В одном сообщении о границах распространения охот­ничьих лыж, употребляемых обитателями современного Урянхая, историк даже самих кыргызов помещает в Баргуджин-Тукуме:

«...Имеют о них (лыжах) понятие в особенности в стра­не Баргуджин-Тукум Хори, Кыргыз, Урасут, Теленгут и Тумэт употребляют этот способ»[112].

Упоминаемые здесь племена урасут и теленгут (совре­менные телеуты-алтайцы), по Рашид-Эддину, жили даже «по ту сторону кыргызов около одного месяца пути» — «в пре­делах страны кыргызов и Кем-Кемджиют в лесах».[113]

Как видим, у самого историка довольно расплывчатое представление о стране Баргу-Баргуджин, заключающее в се­бе целый ряд внутренних противоречий.

В одном месте, рассказывая о восстании племени тумэт против власти чингизидов, историк замечает:

«После 12 лет, в год барса, когда один тумэт, который занимал Баргуджин-Тукум, и Байлук, восстали по той причи­не, что они были близки к кыргызам...»[114]

Опять-таки Баргуджин-Тукум оказывается близким к владениям енисейских кыргызов.

Расплывчатость знаний Рашид-Эддина обнаруживается еще раз в другом сообщении о тумэтах, которые, по пре­дыдущему утверждению, жили в пределах Баргуджин-Тукума:

«Жилище этого племени (тумэт) было близ Баргуджин- Тукума. Они тысячеплеменники и отдельная ветвь баргутов. Они обитали в пределах страны кыргызов».[115]

Руководствуясь приведенными указаниями историка, страну Баргу-Баргуджин никоим образом нельзя искать не только к востоку от Халхи, как это делает проф. H. Н. Козь­мин[116], но и к востоку от озера Байкал. Правда, в одном месте историк, определяя еще раз расположение страны Баргуджин, употребляет двусмысленное выражение «по ту сторону Селенги» (говорится о племенах баргут, хори, тулас, тумэт, которые «также от них ответвились»):

«Эти племена близки один с другими. Жилище и оби­талище их находится по ту сторону Селенги на краю места и земель, занимаемых монголами: его называют Баргуджин- Тукум. В тех пределах также обитали множество других племен, каковы: ойрат, булагачин, керемучин и другое племя, которое называется ойн-урянха, также было близко к тем пределам... Всех завоевал Чингис-Хан».[117]

Если ориентироваться от Персии, местожительства самого историка, то действительно выражение «по ту сторону Селенги», можно понять в том смысле, что Баргуджин- Тукум лежал к востоку от Селенги. Но в таком случае, мы получили бы бассейны рек Онона и Керулана, т. е. родину самого Чингиса. Очевидно, в данном случае нужно исходить не от Персии, а из центра Халхи, ибо выражение «по ту сторону Селенги» принадлежит бесспорно не самому истори­ку, а его осведомителю — монголу. Следовательно, здесь го­ворится о той стране, которая начинается за устьем Селен­ги по ту сторону Байкала и орошается р. Ангарой, являющейся продолжением той же Селенги. При таком тол­ковании исчезает противоречие с предыдущими утвержде­ниями историка о сопредельности Баргуджин-Тукума с вла­дениями енисейских кыргызов.

Сам историк, плохо разбираясь в географии Монголии и сопредельных стран, в одном случае тоже пытается истолковать местоположение Баргуджин-Тукума в смысле «к востоку от Монголии»[118] по поводу бегства туда меркитского князя Тухта-Бики. Но в этом частном случае ошибку Рашид-Эддина, как увидим дальше, нетрудно обнаружить.

Тождество Баргуджин-Тукума с бассейном Ангары под­тверждается еще двумя сообщениями историка.

Выше мы привели цитату, где сказано, что в Баргуджине среди прочих племен, жили и ойраты. В особом разделе, специально посвященной ойратам, историк дает описание их местожительства, ориентированное по рекам:

«Юрт и жилище этих племен ойратских было восьмиречье: в древности на тех реках обитало племя тумэт. Из того места выходят реки, все вместе соединяются и образу­ется река, которая называется Кем и после того впадает в Ангару-Мурен. Имена тех рек суть: Кокэ-Мурен, Он- Мурен, Хара-Усун, Ибей-Усун, Ухут-Мурен, Ух-Мурен, Харка-Мурен, Чаган-Мурен».[119]

Из приведенных названий рек самые главные и важ­ные — Кэм и Ангара, вполне определенны и не вызывают никаких сомнений. Как известно, Кэм — есть название верх­него Енисея в пределах Урянхайского края (Ха-Кэм, Улу- Кэм, Би-Кэм, Кэмчик — собственные имена верхних прито­ков Енисея), а слово «кэм» по-урянхайски значит — река.[120] У орхонских турок Енисей был известен под тем же назва­нием. У минусинских татар «Ким» — собственное имя Ени­сея. (Мои записи). Ангара-Мурен, само собой разумеется, есть Ангара с прибавлением монгольского нарицательного имени «река». Таким образом, по буквальному смыслу при­веденного места, ойраты должны были проживать в истоках Енисея в пределах Урянхайского края. Причем осведоми­тели историка верхний Енисей до слияния его с Ангарой, признают не главной рекой, а притоком Ангары, текущей как бы до океана. Однако, можно предполагать, что в текст Рашид-Эддина река Кэм попала случайно и что здесь речь идет попросту о водной системе одной Ангары, у которой тоже можно насчитать не менее восьми мелких притоков.

Как бы ни толковать это место, Баргуджин-Тукум оказы­вается равно далеким от Забайкалья.

Есть еще одно утверждение Р.-Эддина, которое безуслов­но отмежевывает Баргуджин-Тукум от Урянхайского края, фигурирующего под другим названием:

«Кыргыз и Кем-Кемджиют суть две страны, одна с другой соединенные и каждая составляющая область. Кем- Кемджиют есть большая река. С одной стороны та страна имеет Монголию, одна граница на реке Селенге, где обитает племя тайджиют; одна сторона к большой реке, называе­мой Ангара-Мурен... Племена хори, баргут, тумэт, байлук, которые суть монгольские племена и которые обитали в Баргуджин-Тукуме, также близки к этой большой стране».[121]

Ясно, конечно, что Кем-Кемджиют, заключенный между Монголией, бассейнами Селенги и Ангары, сопределенный и соединенный со страной Кыргыз, есть не что иное, как Урян­хайский край. В данном случае историк просто не отдает себе отчета в том, что Баргуджин-Тукум орошается Ангарой, ввиду чего они оба близки, т. е. пограничны как с Урянха­ем — Кем-Кемджиют, так и со страной кыргызов.

Сопоставляя все приведенные цитаты, нетрудно понять, что сам Рашид-Эддин не особенно хорошо разобрался в своих источниках и дает спутанное описание, ибо ему при­шлось ориентироваться не по точной географической карте, а по устным показаниям знатоков, которые не могли не быть туманными и расплывчатыми. Но тем не менее, игнорируя мелкие неувязки и противоречия, мы можем считать установ­ленным, что по представлению осведомителей историка, стра­ны Баргу, Баргуджин-Тукум, Кем-Кемджиют и владения кыргызов были смежны друг с другом, ввиду чего необхо­димо приравнять их Приангарью, Урянхайскому краю и южной части Енисейской губ. Иными словами, Баргу- Баргуджин есть ничто иное, как территория и теперь заня­тая баргутами или баргу-бурятами. К этому же выводу при­шли и ранние комментаторы Р.-Эддина.

— Так, например, Дорджи Банзаров писал:

«Мы выше видели, что ойраты до Чингис-Хана, живя в Баргуджин-Тукуме, принадлежали к лесным народам. Та­ким образом, вероятно, они жили в лесах Южной Си­бири».

Несколько ранее он говорит:

«Мусульманские и китайские летописцы упоминают об одной части Монголии, называвшей Баргуджин-Тукум... Под этим именем разумелось, по словам Рашид-Эддина, часть Северной Монголии, лежащая на запад от Селенги, иначе называемая Баргу».[122]

Алексей Бобровников, составитель грамматики монголь­ско-калмыцкого языка, еще ближе подходит к нашему мне­нию:

«Несколько более особенностей в языке по своему по­ложению должны были получить обитатели холодной, лесистой и гористой страны Баргуджин-Тукума, простран­ства нынешней Южной Сибири от Селенги до Енисея. Здесь, по словам Рашид-Эддина, жили племена, называемые мон­голами лесными (ой-иргэн), каковы ойрат, булагачин, кэрэ- мучин, ойн-урянха, урасут, тэлэнгут, кэстэми и др. Ойраты, упоминаемые здесь, суть предки нынешних зунгарских и волжских колмыков».[123]

Из новейших авторов приблизительно такое же представ­ление о местонахождении Баргуджин-Тукума имеет и извест­ный ориенталист Г. Е. Грум-Гржимайло в своем капиталь­ном и многотомном труде «Западная Монголия и Урянхай­ский край».[124]

«Тумэты — один из отделов баргутов-бурутов или баргу- бурутов, жили некогда в числе других монгольских пле­мен в пределах страны киргизов, в Саянских горах, к восто­ку от реки Енисея в местности Баргуджин-Тукум».

В прим. 2, на стр. 11-й по поводу определения место­жительства ойн-урянха автор дает несколько иную форму­лировку: «...B дочингисово время оно жило по соседству с ойратами, на окраине монгольских земель к северо-западу от Селенги, в местности, носившей название Баргуджин- Тукум». Впрочем, во 2-м томе своего труда Грум-Гржи­майло пишет, что Баргуджин-Тукум, по Рашид-Эддину, стра­на к северу от Селенги (415 стр.).

Между прочим, академик В. В. Радлов свою оригиналь­ную гипотезу о происхождении якутов построил на неверном истолковании местоположения рашид-эддиновского Баргуджин-Тукума и соседнего с ним Урянхая. Мы позволим себе попутно разобраться здесь в его заблуждениях.

Он полагает, что «под местностью Баргуджин-Тукум, оче­видно, разумеется страна восточнее Байкала, который при­нимает с востока реку Баргузин, вытекающую из озера Баргу, а также, наверное, речная область в верховьях Витима — правого притока Лены».[125]

Выше мы привели цитату из Рашид-Эддина, в которой он утверждает, что к пределам Баргуджин-Тукума «также было близко... племя, которое называется ойн-урянха», т. е. лес­ные урянхи или урянхайцы.

Если правильно понять Баргуджин-Тукум Рашид-Эддина, то близость к Приангарскому краю урянхайцев-сойотов, имеющих свое маленькое ответвление в Тункинском крае (долина реки Иркута) и в верховьях р. Оки (впадающей в Ангару), а также и карагассов, именуемых бурятами «уранкан»[126], конечно, не представляет ничего особенного, ибо основная масса сойот-урянхайцев, вероятно, и тогда обитали в верховьях р. Енисея в стране, именуемой Рашид- Эддином Кем-Кемджиют. Но академик Радлов, перетащив Баргуджин-Тукум на восток от Байкала и к верховьям Ви­тима, делает неожиданное научное открытие, что: «Лесные урянхи, как это ясно вытекает из описания Рашид-Эдди­на, суть охотничий народ — оленеводы, живущие северо- восточнее Байкала»[127], и посему они должны быть ни кем другим, как предками якутов, ибо последние именуют себя «ураангхай-саха».

Из всех описаний Рашид-Эддина более «чем ясно выте­кало», что упоминаемые им лесные урянхайцы, живущие вблизи Баргуджин-Тукума, есть ничто другое, как урянхай­цы. Что часть урянхайцев, а именно Точжинского хощуна, до сих пор занимается оленеводством и охотой, известно всем. Например, упомянутый выше Грум-Гржимайло пишет о них: «Точжинцы существуют, главным образом, за счет двух промыслов — оленеводства и охоты на зверя»[128].

Тождество «ойн-урянха»[129] Рашид-Эддина с современны­ми сойотами-урянхайцами Танну-Тувинской республики в историко-этнографической литературе является давно уста новленной истиной, которая осталась неизвестной лишь академику Радлову. Так, проф. Н. Ф. Катанов в предисло­вии к своему капитальному труду «Опыт исследования урянхайского языка» пишет об урянхайцах:

«Персидский писатель Рашид-Эддин называет его урянхит, монах Гильем Рейсбрук — Orangey или Orengey, в ки­тайской географии Мин-Ши и сочинении китайцев Чжан-Му и Хэ-Цю-Тао он назван улянха... Монголы и манчжуры в правительственных бумагах зовут уриангхай, за ними и я зову этот народ урянхайским или урянхайцами».[130]

Это тождество признает и новейший автор проф. H. Н. Козьмин, приведя подробные выписки из китайских летописей Рашид-Эддина и Рубрука:

«Все старинные известия о тубинцах и урянхаях весьма определенны и согласованы. Китайские летописи помещали тубо к западу от Косогола, в нынешнем Урянхае; это племя занималось ловлей рыбы, птиц и зверей. Особенно бросалась в глаза одна подробность их быта: «к ногам под­вязывают лыжи, а подмышками упираются на клюки. При каждом упоре подаются шагов на 100 вперед чрезвычайно быстро».[131]

То же самое сообщает Рашид-Эддин о «лесных урянхах», живущих в пределах страны кыргысов. «Так как в их стране много высоких гор и лесов, говорит он, и снега бывают большие, то они часто зимой охотятся, привязывая к ногам ремнями доски, которые они называют чана (лы­жи), и упирая шестом в снег, при помощи этих досок, они бегают, как будто сидя на быках».[132]

Тождественные сведения мы находим у Рубрука. «К се­веру, говорит он о своем пути к ставке Мунко-хана на Орхоне, также нет ни одного города, а живет народ, раз­водящий скот, по имени керкисы. Живут там также оренгаи, которые подвязывают себе под ноги отполированные кости и двигаются на них по замерзшему снегу и по льду с такой быстротой, что ловят птиц и зверей».[133]

«Из приведенных сообщений видно, что урянхай и кыргысы, конечно, не одно и то же, но они жили в стране, находящейся под властью последних, в нынешнем Урянхай­ском крае».[134]

Из приведенных данных особенно важна ссылка на сообще­ние об урянхайцах монаха Рубрука, который был отправ­лен в Монголию королем Людовиком IX в 1253 г. Иначе говоря, Рубрук получил сведение об урянхайцах немного ранее Рашид-Эддина. Если Рубрук помещает своихоренгайев в стране народа «керкис», то тем самым точно уста­навливается проживание их в пределах современной Танну- Тувы, именуемой Рашид-Эддином Кем-Кемджиют. Как мы знаем, и сам Рашид-Эддин заявляет: «Кыргыз и Кем-Кемд­жиют суть две страны, одна с другой соединенные». Нельзя сомневаться в том, что оба автора, являющиеся почти современниками, пишут об одном и том же народе, используя один и тот же источник, т. е. устные расска­зы монголов. Заблуждение академика Радлова тем более странно, что он в своей работе приводит подробную выписку из сочинения Рашид-Эддина, относящуюся к лес­ным урянхит, в которой устанавливаются такие бытовые и лингвистические мелочи, как, например, употребление урянхайцами быков для вьючной перевозки кладей, их при­страстие к березовому соку, называние своих шалашей «алачык», а лыж — «чана»:

«Во время перекочевки они вьючат горных быков... Где они останавливаются — делают шалаши и корьевые юрты (алачык) из березовой коры (тоз). Они надрезают березу и пьют березовый сок как воду... Так как в их стране много гор и лесов и падает обильный снег, они охотятся зимою.., для этой цели они делают деревянные доски, которые они называют чана».[135]

Все эти факты, констатированные в быту урянхайцев в конце XIII века, могут быть признаны культурно­этническим паспортом и для современных сойот. Проф. Катанов, проживший среди урянхайцев около пяти месяцев для изучения их наречия, пишет:

«Лесные урянхайцы ходят на лыжах, называемых чана, и живут в шалашах, называемых алачык, до сих пор и так­же любят пить березовый сок. Рашид-Эддин говорит, что во время перекочевки они вьючат скарб на быков, и это обык­новение сохранилось до сих пор»[136]. (стр. 324).

Между прочим, некоторые из этих фактов констатировал и caм Радлов в своей ранней работе «Aus Sibirien», описы­вая свою встречу с сойотами 4 июля 1861 г. около озера Кара-Кёл:

«Быков употребляют как для верховой езды, так и для перевозки клади, ибо считают для этой цели более при­годными, чем лошадей».

«Подобно двоеданцам они целую неделю летом на лоша­ди, а зимой на лыжах бегают по негостеприимным хребтам и занимаются там охотой».[137]

Эти фактические данные об урянхайцах мы можем до­полнить соответствующими справками о современных яку­тах. Якуты не имеют обыкновения пить березовый сок. По крайней мере, ни один этнограф не устанавливает этого обстоятельства. Лыжи они имеют, как и многие народы се­вера, но называют их «ханьысар» или «туут» (обитые шерстью). Слово «алачык» для обозначения шалаша им то­же неизвестно, за исключением песенного эпитета к дому вообще — «аласа» (джиэ). Но это слово, утратившее свое значение, знатоки якутского языка обычно переводят через прилагательное имя — «жаркий», «уютный» (дом). Для верховой езды и под вьюки якуты по преимуществу употребляют коней, а быков обычно запрягают в сани. В древности вилюйские якуты, весьма возможно, и возили вьюки на быках, ибо у них сохраняется кое-где понятие о бычьем седле, но факт то, что этот способ перевозки кладей якутам давно не известен.

Академик Радлов заявляет: «Монголы ныне словом «уранхай» обозначают все турецкие племена севера, т. е. алтайцев, абаканских татар, сойот и карагассов, но однако ни один из этих народов так себя не называет и вообще не знает этого слова».[138]

Все эти утверждения Радлова тоже нуждаются в факти­ческих поправках. Г. Н. Потанин пишет: «На первый вопрос: кто ты та­кой? Урянхаец отвечает обыкновенно: не тува, боясь быть не понятым, а уранга, т. е. называет себя именем, которое этому народу дают соседи-монголы»[139].

У В. И. Вербицкого[140] мы находим сообщение, что калмыки- двоеданцы, кочующие в южной части Алтая по реке Чуe, впадающей в Катунь, именуют себя «урянхай».

Об урянхайцах, живущих в Западной Монголии около г. Кобдо, В. Ф. Ладыгин говорит тоже «зовут они себя урянха и делятся на 4 хощуна».[141]

Если верить Радлову, племенное название «урянхай» является весьма расплывчатым и не приурочивается к од­ному определенному турецкому народу. С этим положением, конечно, никак невозможно согласиться, поскольку мы не вправе отрицать существование вполне установившегося географического термина «Урянхайский край» и его по-турецки говорящего населения, больше известного под назва­нием «урянхайцы», чем «сойот» или «туба». Сам академик Радлов во всех своих научных работах привык называть урянхайцев Танну-Тувы «сойонами», но это обстоятельство отнюдь не мешает многим десяткам, м. б., и сотням других ученых и исследователей до наших дней популяризовать имена «урянхайцы» и «Урянхайский край». (Например, Реклю, Гельмерсен, Клапрот, Шницлер, Вамбери, Лянье, Африканов, Катанов и мн. др.). И, конечно, не зря в наше советское время упомянутый выше географ, путешественник и ориенталист Г. Е. Грум-Гржимайло издал свой много­томный труд под заглавием «Западная Монголия и Урян­хайский край». (3-й том вышел в 1926 году).

Впрочем, и самому академику Радлову, когда он был далек от изыскания генеалогических и исторических корней якутов-урянхайцев, было хорошо известно, что монголы имя урянхай по преимуществу присваивают сойотам. По край­ней мере, в русском переводе радловской статьи «Этно­графический обзор тюркских племен Южной Сибири и Джунгарии»[142], мы читаем:

«Монголы называют татар северо-западной Монголии урянхай. Те же племена известны у русских под именем саянцев, а у алтайцев и абаканских татар под именем сойонг; в научных сочинениях называют их то сойоны, то сойоты».

Итак, по поводу научного откровения академиком Радловым прямых предков якутского народа в лице лесных урянхитов Рашид-Эддина, мы вынуждены признать, что оно основано на явном недоразумении и поразительном игнори­ровании исторически сложившегося географического и этни­ческого наименования «урянхай», связанного с эпохой мон­гольского владычества, а также на невнимательном и по­верхностном ознакомлении с обрывками труда Рашид- Эддина. В защиту академика Радлова мы можем дополни­тельно сообщить, что теория отождествления лесных урянхов Рашид-Эддина с якутами, впервые была высказана В. Ф. Трощанским в его работе «Эволюция черной веры у якутов»[143]. Трощанский писал: «Рашид-Эддин говорит, что ойн-урянха (лесные урянхайцы) жили в Северной Монго­лии»[144].

«Слово «ой» в якутском языке означает отдельно стоя­щий лес. По замечанию Банзарова, слово «ой», употреби­тельное только у монголов, принадлежало некогда и тюр­кам. Таким образом, можно признать, что якуты принад­лежали к ойн-урянха». (Стр. 13). Дальше Трощанский до­казывает, что ойн-урянха должны были смешаться с хоринскими бурятами, ибо в составе якутов существуют роды «хоро». Радлов усвоил и это положение Трощанского о смешении якутов с хоринскими бурятами, впрочем, без прямой ссылки на его труд.

Трощанский, судя по его работе, не имел возможности ознакомиться с текстами самого Рашид-Эддина и почерпнул сведение об его ойн-урянха, несомненно, из названной ранее статейки Банзарова «Об ойратах и уйгурах».

Чтобы закончить вопрос о Баргуджин-Тукуме, нам оста­ется ознакомиться еще с одним источником эпохи создания Монгольской империи, в котором имеется указание на эту местность. Это, так называемая, «Секретная история династии Юань» (династия Чингиса в Китае), первоначально написанная на монгольском языке, но ставшая известной по переводу на китайский язык под заглавием «Юань чао ми ши». По мнению специалистов, составление этого сочинения относится к 40-м годам XIII стол., ко времени царствова­ния сына Чингис-Хана Огэдая. Перевод на русский язык сделан Палладием Кафаровым и опубликован в «Трудах членов Российской духов, миссии в Пекине»[145].

Неизвестный автор обработал в форме связного расска­за народные легенды, относящиеся к Чингис-Хану и его ми­фическим предкам, родоначальникам всего монгольского народа. Мы имеем в виду подробно использовать этот исторический источник во 2-м томе наших очерков в связи с уяснением происхождения якутов. В данный момент огра­ничимся разбором одного места, которое уточняет наше знание о местонахождении Баргуджин-Тукума.

В «Юань чао ми ши» рассказывается один эпизод из жизни Чингис-Хана. Когда Темучин (первоначальное имя Чингис-Хана) был еще маленьким удельным князем, нахо­дящимся в вассальной зависимости от кераитского хана Тооирила (Тогрул или Ван-Хан), меркиты похитили у него же­ну Борте. Темучин упросил Ван-Хана и своего друга Чжамуху помочь ему выручить жену из плена. Все три союзни­ка со своими воинскими силами сошлись в верховьях реки Онон в урочище Ботохан Боорчжи, чтобы предпринять поход на меркитов.[146] Меркиты же состояли из трех частей: Меркит Дайир Усунь со своим народом жил «между реками Орхуань и Селянге» (т. е. между Орхоном и Селенгой), местопребывание Меркит Тохтоа было на Килхо, притоке Селенги (р. Хилок в Верхнеудинском уезде, впадает в Селенгу справа), и Хаатай-Дармала занимал какое-то уро­чище Харачжикээр (53 стр.). Очевидно, меркиты владели всем течением Селенги и горно-таежным районом, заклю­ченным между Косогол, Байкал и Селенга с глубоким ты­лом в Дархатском крае, долине Джиды, Хамар-Дабане и т. д.

Союзники, наступая с верховьев Онона, нападают на Тохтоа Меркит, переправившись через р. Хилок. «Здесь они захватили жен и народ Тохтоа». «А Тохтоа и Дайир Усунь с несколькими спутниками без всего бежали вниз по реке Селенге в Бархучжинь».[147]

Так как в этом сочинении мы имеем дело не с показа­ниями очевидца, а с пересказом народных преданий о де­лах «давно минувших дней»[148], то при толковании те или дру­гие места, конечно, нельзя понимать буквально. Мы должны использовать лишь общие мысли легенды, которые можно сжать в следующих простых положениях. Союзные войска блокируют меркитский народ с юга и юго-востока, со сто­роны верховьев р. Онона (где обитал Темучин) и верховь­ев р. Толы (район соврем. Улан-Батора, где была ставка кераитского хана), тесня меркитов к Косоголу, Хамар-Дабану и к южной части озера Байкала. И вожди меркитов, потерпев поражение, спасаются бегством в Баргуджин-Ту­кум, который должен находиться, само собой разумеется, где-то в глубоком тылу меркитов за Байкалом. Разве здесь Баргуджин-Тукум не является Приангарским краем?

Если согласиться с гипотезой проф. H. Н. Козьмина, что Баргуджин-Тукум есть бассейн Онона и Керулана, то меркитским князьям пришлось бы спасаться в логовище того само­го медведя (Чингиса), который шел с твердым намерением растерзать их.

Еще один вопрос о лингвистическом истоке названия Баргуджин. Приурочивание страны, обозначаемой этим сло­вом, к северо-восточной стороне Байкала, как мы знаем, академик Радлов подкрепляет ссылкой на наличие реки Баргузин. Даже больше того, и степь, и тайга, и город, и уезд, и даже ветер, дующий с восточного берега Байкала, действительно запечатлели на себе это самое имя. «Баргу­джин» и «Баргузин», в самом деле, созвучие полное. Вряд ли найдется лингвист, который прошел бы мимо этого порази­тельного тождества. Еще Д. Банзаров в той статье, на кото­рую мы неоднократно ссылались, сопоставлял эти имена. «Имя Баргу сохранилось доселе в названиях баргу-бурят и Баргузин (река, на которой стоит Баргузинск, город Иркутской губернии)»[149].

И мы не возражаем против того положения, что между названием г. Баргузинска со всеми его приложениями и историческим Баргуджин-Тукумом монгольских сказаний и летописей, имеется какая-то неразгаданная связь. Но по по­воду глубокой исторической давности имени Баргузин, при­лагаемого ко многим объектам в области северо-восточного берега Байкала, мы имеем основание усомниться. Спраши­вается, не название ли Баргузинского острожка, поставленно­го в 1648 г., заразило все, что находится в его окружении?

А между тем лингвистическое происхождение этого рус­ского географического названия устанавливается довольно просто. Дело в том, что русские казаки при завоевании Вос­точной Сибири как бассейна Лены, так и Ангары, имели обычно «вожами»-путеводителями местных тунгусов, кото­рые, испытав положение малого и угнетенного народа у якутов и бурят, легко переходили на сторону русских и слу­жили последним верою и правдою. Так, например, первые якутские воеводы проездом из Енисейска в Якутск составили в 1640 г. подробнейшую роспись рек, земель и племен от Енисея по Ангаре, верхней Лене и вокруг Байкала[150]. Самую подробнейшую информацию о кочевьях бурят, тунгусов и монголов в районе Прибайкалья дает воеводам тунгусский князец Можеуль, род которого бродил в верховьях Лены от р. Илги до Куленги. Да и по многим другим актам «вожами» казаков при объясачении бурят, как на севере якутов, слу­жили тунгусы. Сами казаки, придвинувшиеся на восток из бассейна р. Енисея, из местных языков могли владеть только тунгусским. Вот почему многие географические име­на и племенные названия порусской истории в Восточной Сибири часто обязаны своим происхождением этому случай­ному источнику. Возьмем, например, имя «якут», обязанное своим историческим бытием тунгусскому «йокуо», под таким названием якуты-саха были известны тунгусам. Это тунгус­ское имя тотчас же окопалось в названии острога, осно­ванного казаками в самом центре Якутского края и приобре­ло полное право гражданства. Еще аналогичный пример — «Лена», имя третьей великой реки Сибири. Может быть, многие воображают, что это имя принадлежит самим якутам, населяющим в подавляющей массе бассейн Лены. Ничуть не бывало. В центральном Якутском округе очень трудно найти якута-простолюдина, который знал бы общепринятое назва­ние своей реки. Пишущему эти строки только на Вилюе по мере передвижения к его верховьям пришлось с удивле­нием встречать якутов, которым знакомо имя Лена. Очевидно, и в этом довольно громком имени мы имеем дело с каким-то тунгусским лингвистическим подарком. К сожале­нию, загадка этого географического названия, по-видимому, остается неразрешенной в науке.

Кроме того, необходимо иметь в виду, что туземные наро­ды Сибири вообще избегали давать собственные имена боль­шим рекам, которые, по их древним религиозным понятиям, пользовались престижем особой святости. Как sacre много­водные реки обозначаются почтительно нарицательными име­нами — «бабушка», «госпожа» или просто «река», «большая река». Например, река Енисей у турецких племен слывет под названием «Кэм», «Ким», что значит река. Правые притоки Енисея, три Тунгуски, вне всякого сомнения, окре­щены казаками. Река Яна у якутов тоже оставалась безымен­ной, ибо «Джаангы» — название не реки, а всей страны за Верхоянским хребтом. («Джаангы» в якутском языке являет­ся пережитком из тунгусских наречий и прежде всего зна­чит — горный хребет, голец). Точно также и имя «Вилюй» («Бюлюю») обозначало не реку, а страну и ее якутское на­селение. Вот почему большинство сибирских рек попало на карту под случайными наименованиями, подсказанными пер­вой подвернувшейся ассоциацией порусского происхождения. Следовательно, связь географического имени «Баргузин» с туземным названием реки является более чем сомнительной. Что это слово по своему происхождению является тунгус­ским, не приходится сомневаться, но оно получило прочное бытие в период порусской истории лишь благодаря названию острога, основанного казаками, а не реки.

Теперь мы имеем возможность разгадать первоначальный смысл и значение этого весьма интригующего нас географи­ческого имени. Составитель «Тунгусо-русского словаря» Е. И. Титов у тунгусов рода киндигир, бродящих на север от Байкала, зарегистрировал такие речения:

«Амутбаргииджин» — за озером; «амут» значит озеро, а «баргииджин» — той стороной.[151]

Русские казаки, конечно, не сразу перешли на восточный берег Байкала. Они некоторое время должны были за­держаться на западном берегу. По Фишеру, первые казачьи походы по Байкалу состоялись в 1643 г. Пятидесятник Курбат Иванов нападает на ольхонских бурят и снаряжает Скороходова с 36-ю человеками «идти вдоль Байкала до верхней Ангары и усмирить тамошних тунгусов». «Он по­шел далее к р. Баргузину, то нашел других тунгусов, коих не так легко победить было возможно, а именно степных тунгусов».[152] Казаки на западной стороне Байкала задержа­лись свыше десяти лет, причем наступают за Байкал через север, где на западном и восточном берегу обитали тунгусы. Ясно, конечно, что они со своими тунгусскими вожами и переводчиками шли... Куда? Да, в тунгусский «баргииджин», т. е. на тот берег озера Байкал. Западные тунгусы восточный берег Байкала, где в районе Баргузинских степей и тайги проживали тунгусы-скотоводы, м. б., с небольшой примесью монголов или бурят, на своем языке и в своей узкой среде должны были обозначать как потустороннее, т. е. Баргииджин. Таким образом, на основе лингвистической привычки тунгус­ских обитателей западного берега Байкала их восточное визави должно было получить новое крещение: и леса, и го­ры, и долы, и город, и река покрыло одно слово «Баргузин».

В итоге наших рассуждений получается сравнительно простой вывод: имя «Баргузин» есть ничто иное, как хорошо известное нам обобщающее географо-областное название «Забайкалье», только в переводе на северо-байкальский тунгусский диалект. Как мы теперь не можем обойтись без термина «Забайкалье», так и первые завоеватели края, по укреплении своей власти на западном берегу Байкала бро­савшие жадные взоры на его восточный берег, безусловно ощущали потребность в таком обобщающем имени. Так как на первых порах международным и дипломатическим языком для завоевателей служило тунгусское наречие, то нужное слово проще всего было позаимствовать у тунгусов. В виде иллюстрации к изложенному приведем отрывок из одного акта того времени:

«В прошлом 173 (1665 г.) году, проведав накрепко и про­слышав допряма от баргузинских иноземцев, ясачных тун­гусских людей, про великую Селенгу реку и про отъезжих брацких людей, которые иноземцы великим государем изме­нили и отбежали от нижнего Брацкого и Балаганского острогов к мунгалам...» [153]

В этом абзаце наше внимание задерживают на себе три момента: во-первых, осведомителями обо всем Забайкалье выступают тунгусские люди, во-вторых, у нас нет уверен­ности в том, что эти «баргузинские иноземцы» обязатель­но должны равняться жителям реки Баргузина, а не того бе­рега вообще, пока что ограниченного областью Баргузинского острожка, в-третьих, туземцы, отбегающие от великого государя в разные места, туземцы, систематически очищаю­щие территорию, закрепляемую за завоевателями, не во всех случаях будут иметь возможность завещать русским местные географические названия. Вот почему обитатели Баргузинского острожка, «не проведав накрепко и не прослышав допряма», как именовали туземные люди реку, протекаю­щую мимо своего острожка, могли назвать ее по-своему: острог Баргузин, пусть и река будет Баргузин.

В дальнейшем по мере изжития следов влияния на язык завоевателей тунгусских проводников по неведомому краю и локализации имени Баргузин за первым острожным округом на том берегу, вне всякого сомнения, должен был одержать победу русский синоним того же имени, т. е., «Забайкал-Забайкалье».

Таким образом, мы установили, что русский «Баргузин», как широко известный географический термин не древнее эпохи русского завоевания. Если до того немногочисленные тунгусы западного берега Байкала могли именовать в своем кругу его восточный берег «Баргуджином», то не могли оставаться в долгу восточнобережные тунгусы, для которых и западный берег Байкала был ничем иным, как тем же Баргуджином.

Но, однако, в изложенной новинке порусской истории, несомненно, старина местная сказывалась. Лингвистическое истолкование первоначального значения русского географи­ческого имени «Баргузин» устанавливает факт крупной исто­рической важности, а именно, то обстоятельство, что и древ­ний Баргуджин монгольских исторических преданий должен был родиться в тунгусской среде. В период порусской истории понятие «Забайкалье» помещается на восточном бе регу Байкала, ибо русские завоеватели двигались с запада на восток. А Баргуджин монгольских летописей существовал у степных монголов, когда народы-завоеватели двигались с востока на запад. Иными словами, для них наше Предбайкалье должно было слыть как Забайкалье и, наоборот, наше Забайкалье было у них Добайкальем. Значит, «Баргуд­жин» для обитателей древней Халхи был равносилен термину «Забайкалье, та сторона Байкала, его северо-западный берег». Здесь отчетливо разъясняется смысл тех мест в истории Рашид-Эддина, где говорится, что Баргуджин-Тукум на­ходится «по ту сторону Селенги» или «на краю отдаленной обитаемости». В устах осведомителя персидского историка эти слова, несомненно, выражали понятие «Забайкалье», ибо область Селенги равнялась Добайкалью, но это обстоятель­ство историк, очевидно, плохо усвоил.

Вторая часть имени «Тукум» как будто не вызывает ни­каких сомнений. Банзаров придает этому слову значение «область». (В монгольском словаре Бимбаева — «тухум» — полоса земли, проход). Банзаров первую часть «Баргуджин» переводит через «западный» (от монгольского слова «баруун» — правый, западный). В связи с нашим вышеизложен­ным анализом мы вынуждены отвергнуть толкование Банзарова, ибо «баруун» и «Баргуджин» слова разные и далекие друг от друга. Монголы Приангарский край привыкли имено­вать не западной, а северной стороной Байкала, поэтому термин «западная область» для него не подходит.

Как видим, вопрос с Баргуджин-Тукумом представляет из себя довольно сложную научную проблему. Разные ученые авторитеты толкуют это имя по-своему, используя отдельные выражения древних авторов и всякие привходящие обстоятельства. Безусловно прав был покойный бурятовед М. Н. Забанов, который говорит:

«К сожалению, местонахождение Баргуджин-Тукума до сих пор исследователями не установлено и это обстоятель­ство создает значительную путаницу в определении тогдаш­ней территории бурят».[154]

Сам Забанов не берется за самостоятельное разрешение этой проблемы, хотя и догадывается, что Баргуджин есть Приангарье: «Если пределы Баргуджин-Тукума обозначить в Приангарье, приблизительно, в рамках теперешних южных пределов Иркутской губ., то, м. б., буряты уже тогда жили в своих теперешних пределах». Вслед за этим автор пишет: «Последнее слово по данному вопросу мы предоставляем нашим более квалифицированным специалистам и историкам-востоковедам, имеющим за собою стаж и опыт многих лет». К этому пожеланию присоединяемся и мы, ибо пра­вильное разрешение этого вопроса очень важно не только для истории бурят, но и якутов.

Баргуджин-Тукум в монгольских преданиях играет очень важную роль. Обычно туда бегут из степной Монголии разбитые на войне герои или провинившиеся пред выше стоящими. Таким образом, Баргуджин-Тукум в истории воинственной Монголии играет роль места убежища для всех обиженных и обездоленных элементов. Это — своеобразное место добровольной ссылки. Мы уже раз заявляли, что исто­рические законы и факты, устанавливаемые для эпохи почингисовой Монголии, мы вправе распространить и на древне­турецкую Монголию. Поведение политика и тактика людей должны подсказываться физико-географическими условиями края, его топографией, путями сообщения, расположением гор, лесов и морей, а не наоборот. Следовательно, Баргуджин- Тукум монгольских преданий, конечно, не переставал играть роль той же отдушины, места убежища и добровольной ссылки также и для народов древней турецкой Монголии. Вместе с тем мы можем уяснить и осмыслить процесс посте­пенного исторического сложения как бурятского, так и якут­ского племени. Как баргу-буряты, первоначально состоящие из немногочисленного и культурно отсталого ядра эхирит- булагатов, за время длительного существования степного Монгольского государства постепенно должны были пух­нуть и расти от постоянного прилива беженцев из Халхи, точно так же и окраинные вилюйчане, обосновавшиеся в глубокой древности в Баргуджине-Приангарье, должны были принимать и растворять в себе непрекращающийся поток бе­женцев из восточных пределов степной турецкой Монголии.

Таким образом, население Приангарья в силу его истори­ческой роли служить отдушиной для соседней Монголии, должно было постоянно испытывать на себе все перипетии его политических судеб, падения и величия заполняющих его воинственных народов. Каждая новая эпоха и важные перемены в судьбах степняков так или иначе должны были ощущаться приангарцами. Если народы степей, объединив­шись под единою властью, наступали на своих соседей и до­стигали благополучия, то приангарцам, конечно, жилось воль­готно и привольно. Если монгольские степи раздирались междуусобными спорами сильных родов, то благополучию приангарцев приходил конец. А эти распри возникали в Мон­голии довольно часто и нередко принимали характер хрони­ческой болячки. В таких случаях побежденные роды или даже просто благоразумные элементы спасались бегством. Куда? Да в тот же самый Баргуджин-Тукум, за Байкал, в Приангарье, где жилось, относительно говоря, спокойнее. Но эти воинственные пришельцы, если они вливались боль­шими массами и со своими наследственными вождями, конечно, не могли давать спуску отсталым туземцам. Во-первых, они, конечно, занимали самые лучшие места. Во-вторых, явившись из политического центра монгольских степей, где постоянно царил деспотизм господствующего класса, они не­избежно должны были проявлять те же замашки в отноше­нии старожилов, обращая их в своих безропотных поддан­ных. Следовательно, политическая эксплуатация туземного и старожильческого народа, собирание с него пушной дани, а иногда и простое ограбление должны были процветать в тогдашнем Баргуджине.

Великое горе и подлинное светопреставление должны были навещать время от времени приангарцев.., если там на старых властителей Монголии наступал новый и сильный враг, намеревающийся занять обширные степи Халхи, являю­щиеся командующим стратегическим плацдармом всей Мон­голии. Если даже враг будет отбит после длительной и тяже­лой борьбы, то поток беженцев в Приангарье, несомненно, нарастал во много раз больше против обычной нормы. А если наступающий враг одерживал полную победу, и в Монголии происходила смена господствующих народов и ди­настий, то неизбежно в Приангарье нужно было ожидать коренной ломки старой налаженной жизни. Остатки разби­тых владык степной Монголии не преминут нахлынуть в Приангарье неудержимой лавиной. Тут уже о милости и по­щаде не может быть и речи: спасайся, кто может, или, как говорят якуты «атахха биллэр», т. е. предоставь решить де­ло ногам (их быстроте).

Разбираясь в причинах переселения якутов на север, мы раньше как то выразились, что «движущий мотор якутской истории был прикреплен назад». Вот тут-то мы и подходим вплотную к тому самому «пропеллеру», который гнал постепенно якутский народ в ленские дали. Следовательно причины всех крупных и основных сдвигов якутов на север кроются в истории древней степной Монголии, ибо все газовые вспышки, играющие роль толкачей, происходили внутри того самого мотора, имя которому «Монголия». Не изучив внутренний механизм этого мотора, условия его ра­боты и известные этапы его истории, мы не сможем ос­мыслить прошлые судьбы якутского народа. Эту задачу мы откладываем до следующего тома наших очерков.

В самом центре якутского народа сохранились довольно интересные поговорки, которые знакомят нас с настроениями якутов древнего Предбайкалья. Их зафиксировал покойный этнограф и якутовед А. Е. Кулаковский:

1. «Бюлюю ологор дылы» — подобно вилюйскому житью- бытью (привольному и красному. Западно-Кангаласский улус.).

2. «Бюлюю тюгэгинээги кисини кынчарыйбыкка дылы» — подобно тому, как коситься на человека, находящего в глу­бине Вилюйского округа. О бессильной и безрезультатной злобе на отсутствующего.[155]

Зачем якутяне стали бы завидовать, якобы, «красному и привольному житью» вилюйчан, если это говорилось в пре­делах современного Якутского округа? Очевидно, эта пого­ворка сохранилась в виде пережитка и в современных усло­виях звучит большим анахронизмом. В ней мы ощущаем тяжелый вздох якутов Приангарья, который невольно выры­вался у них при каждом новом нажиме воинственной Монголии. Люди, уставшие от военных тревог и внутренних междуусобий, которыми сопровождался каждый прилив но­вых беженцев, воображали себе спокойное житие на даль­нем севере в глубине вилюйских дебрей. И эти вздохи, посте­пенно нарастая, в конце концов выливались в исторические решения — покинуть навсегда беспокойные берега Ангары и Байкала.

Вторая поговорка не менее анахронична, ибо совре­менный Вилюй для якутян — не бог весть, какая даль. Верхоянск, Колымск, Оймякон, Жиганск отстоят куда дальше от центра Якутского края, хотя и не удостоились чести попасть в народные поговорки, как образцы недосягае­мых углов. Значит, опять-таки эта поговорка создалась в Предбайкалье в эпоху существования Вилюйской коло­нии, характеризуемой, как нам известно, «Кыйаар» — бес­предельная даль.

Если успели создаться такие красочные поговорки, то нужно полагать, что разобщенное существование вилюйчан и якутян, первых на севере, а вторых на юге, продолжалось очень долго, вероятно, несколько столетий.