Глава 15. Трис, лежа с синяками и ушибами на моей кровати, выглядит более хрупкой, чем ушибленная птица, которая рьяно пытается обратиться в бегство

Трис, лежа с синяками и ушибами на моей кровати, выглядит более хрупкой, чем ушибленная птица, которая рьяно пытается обратиться в бегство. Я провожу руками вверх вниз по её телу, проверяя наличие ушибов и сломанных костей. К счастью, никаких серьезных ушибов не было нанесено, но шишка на голове вызывает во мне беспокойство. Я стою около кровати несколько минут и смотрю на неё, боясь, что если я уйду, она исчезнет — просто бесследно исчезнет. Что я тогда буду делать?

Я включаю кран в ванной и брызгаю водой себе в лицо, в надежде, что это поможет утихомирить мой гнев и как-нибудь поможет дыханию. Перед тем, как выйти, я смотрю на свое отражение в ванной. Впервые в жизни, я не мог узнать себя, хотя то же самое лицо смотрит на меня в течение восемнадцати лет. Мои волосы создают грязную копну на голове, мои глаза горят яростью, сейчас я ужасно похож на своего отца. Неприятное чувство возникает в моем животе, эта тяжесть становится все больше и больше, если я смотрю на незнакомца, который находится в моей коже. Я выбегаю из своей комнаты, сопротивляясь желанию ударить кулаком в зеркало.

Я нахожу Дрю на том же месте, где я его оставил; на перилах, откуда открывается вид на пропасть.

— Вставай, — говорю я, таща его за рубашку.

— Чт…— стонет он, съежившись из-за моей руки. — Что ты делаешь?

— То, чего ты не заслуживаешь, — произношу я сквозь зубы.

Дрю тяжело дышит, это единственный звук, помимо ветра, который я слышу, пока мы идем в лазарет. Я останавливаюсь и бросаю его к стене.

— Если я услышу о тебе, что ты пытаешься тронуть пальцем кого-то из инициированных, клянусь Богом, последствия будут намного хуже, чем ты можешь себе представить, — шиплю я. — Поверь мне, я не зря говорю, что трусость — не для Бесстрашных. То, что вы сделали сегодня вечером, может помочь вам заработать билет прямо к Афракционерам, так что, если я был бы тобой, я был бы очень и очень осторожен.

Он слабо кивает.

Я проталкиваю его через дверь и передаю в руки дежурной медицинской сестры. Он что-то бормочет о неправильном инициировании, а потом падает на кровать.

Даже снаружи, в коридоре, чувствуется тошнотворный запах лазарета. Поэтому, я бегу. Я бегу дальше от этого ядовитого запаха, который я чувствовал каждый раз, когда попадал в больницу, после очередной яркой вспышки гнева моего отца. Он споткнулся на лестнице, всегда говорил он, и медсестра ему верила, ведь он Маркус Итон. Зачем расспрашивать лидера Отреченных, если он, как предполагается, является добрым и порядочным человеком, каким его считают.

Люди бывают довольно глупы, потому что они действительно отказываются признавать правду, даже когда она бьет им прямо в лицо, просто потому, что они не хотят разрушать тот образ, который они создали в своем воображении.

Гнев овладевает мной, и я врезаю кулак в каменную стену. Незамедлительно, я чувствую, как кровь сочится из костяшек.

Соберись. Я не позволю своим эмоциям завладеть мной; Я не стану таким, как мой отец.

Я возвращаюсь к себе в комнату. Только звук капающей крови на каменный пол нарушает тишину. Красный след ведет в мою комнату; некое подобие болезненной сцены из «Гензеля и Греттель».

Я включаю кран в ванной и позволяю воде смыть кровь, которая все ещё сочится из моих костяшек. Моя кровь окрашивает воду в ярко-розовый цвет, в точности похожий на закат. Это смешно, как такое мягкое и нежное, как закат может иметь такой же цвет, как нечто столь же яркое и бурное, как кровь, пролитая за несправедливые преступления.

Прохладная вода успокаивает воспаленные участки кожи на руке. Я пристально смотрю на себя в зеркало. Мои глаза больше не горят той вспышкой, столь же резкой, что клянусь, она могла бы прорубить стекло. На моей губе есть небольшой порез, который сделал Дрю своим ногтем, в попытке защитить себя, похоже, это единственная отметка от борьбы на моем теле.

Я закрываю кран, высушиваю руки и выключаю свет в ванной, затем иду к холодильнику, чтобы взять лед для Трис. Без звука льющейся воды, гул холодильника является единственным звуком, заполняющим комнату. Трис, которая сейчас бодрствует, молча смотрит на меня, пока я подхожу к ней.

— Твои руки, — хрипло говорит она, её голос слегка сломлен.

— Мои руки не должны тебя беспокоить, — отвечаю я ей. Я склоняюсь над нею и подкладываю лёд ей под голову. Прежде, чем я успеваю отстраниться, она протягивает руку ко мне, она нерешительно останавливается на долю секунды, прежде чем сможет дотронуться до моего лица. Она мягко дотрагивается до ссадины на губе. Её прикосновение посылает приятный ток по всему телу, я должен сосредотачиваться снова и снова, чтобы удержать себя от зудящего желания сократить между нами расстояние и смахнуть все её ссадины с щеки поцелуем.

— Трис, — шепчу я, её пальцы почти дотрагиваются до моих губ. — Я в порядке.

— Как ты там оказался? — спрашивает она, опуская руку.

— Я возвращался из диспетчерской, — говорю я. — Услышал крик.

— Что ты сделал с ними? — спрашивает она.

— Я сдал Дрю в лазарет полчаса назад, — говорю я. — Ал и Питер сбежали. Дрю утверждает, что они просто пытались напугать тебя. По крайней мере, думаю, это то, что он пытался сказать.

— Он в плохой форме?

— Жить будет, — говорю я с сожалением, хотя убийства никогда не было в моих мыслях. — В каком состоянии, я не знаю.

Она сжимает мою руку, а я беру её, как в качестве одобрения моих слов. — Хорошо, — говорит она.

Гнев пылает в глазах. Слезы разочарования стекают вниз по её лицу, они бегут небольшой рекой по её щекам и оставляют мокрые следы на её рубашке. Я приседаю рядом с ней, наши глаза находятся на одном уровне и я внимательно наблюдаю за ней. Её слезы не должны вызвать у меня симпатию, которую я не могу предложить ей. Показать ей симпатию, значит привязать её к себе, я не могу оскорбить её в такой форме. Именно поэтому, я похоронил себя, как личность, из-за страха, что все люди, которые относятся ко мне с уважением, будут заменены теми людьми, которые топят меня своим сочувствием, потому что я — бедный, немощный мальчик воспитанный скупым отцом. Иногда это страхи пробуждают меня посреди ночи, потому что под моей грубой внешностью лежит ужасная, терзающая правда, разрывающая моё сознание и угрожающая вырвать меня из фракции, которую я сейчас называю домом - правда о том, что мой побег это единственное трусливое действие, которое я когда-либо совершал, и трусость, в любом случае, внутри или снаружи, не является частью Бесстрашия. Поэтому, я принял решение не показывать эту уязвимую сторону, потому что я не хочу, чтобы люди смотрели на меня так, словно я — побитый щенок. Для Трис, то, что она сейчас льет слезы, после всего, что она пережила, означает проявление мужества, не более. Это показывает, что она не боится открыто показать свою уязвимость, потому что те, кто знает, что такое боль, намного сильнее, чем тот, кто закрылся в своих чувствах, и держит свою боль вдалеке от всех. Я должен многому научиться у неё.

Я протягиваю руку к её лицу и осторожно провожу пальцем по её синякам, как будто это поможет стереть следы борьбы с её лица. Но это не работает. Жизнь так не работает. Наши тела так не работают.

— Я мог бы доложить об этом, — говорю я, хотя я уверен, что в ней слишком много гордости, чтобы все пускали сплетни об этом. Борьба между посвященными должна проходить только во время посвящения.

— Нет, — говорит она. — Не хочу, чтобы они решили, что напугали меня.

Я киваю. — Я знал, что ты так скажешь.

— Как думаешь, это будет плохой идеей, если я сяду?

— Я помогу тебе.

Я беру её одной рукой за плечо, а другой держу её голову, и стараюсь привести её в сидячее положение. На её лице застыла гримаса боли, но ни единого звука не сорвалось с её губ. Я протягиваю ей пакет со льдом.

— Ты можешь не сдерживать себя, если тебе больно. Это ведь просто я, — говорю я ей. — Я советую тебе положиться на своих друзей, которые перешли из других фракций, они могут защитить тебя.

— Я думала, что так и делаю, но Ал...— она испускает ужасный, дрожащий всхлип. Дружба сошла на нет, думаю я. Худший вид предательства — когда вас предает человек, на которого, вы думали можно положиться.

— Он хотел, чтобы ты была маленькой, тихой девочкой из Отречения, — говорю я, хотя я уверен, что никакое объяснение не сможет загладить трещины в их дружбе. — Он делал тебе больно только потому, что твоя сила заставляет чувствовать его свою слабость. Для этого нет других причин.

Она медленно кивает.

— Остальные не будут так завидовать, если ты покажешь некоторую уязвимость. Даже если это неправда.

— Ты думаешь, я должна притвориться слабой? — она приподнимает бровь.

— Да, я так думаю, — я беру лед из её рук и сам прикладываю его к её голове. Я никогда этого не понимал, но мы похожи намного больше, чем я сам думал. В общественных местах мы одеваем прочный панцирь, который скрывает наши уязвимые места в безопасном месте, никогда не показывая наши хрупкие стороны, но в одном мы различаемся, когда она со мной, этот панцирь словно спадает с нее, в то время как я держу его из страха, что ей не понравится другой я — парень, который просыпается посреди ночи из-за преследования прошлым. Трис доверяет мне настолько, что позволяет увидеть её настоящую, потому что она знает, что это не изменит моё мнение о ней, так почему же я не могу открыться также для неё?

Что я потеряю?

Я встаю и шагаю по комнате. — Ты пойдешь на завтрак завтра и покажешь нападавшим, что они не сломили тебя, — говорю я. — Но ты должна позволить им увидеть твой синяк на щеке и опустить голову вниз.

— Не уверена, что смогу сделать это, — отвечает она глухо.

— Ты должна, — вторю снова я.

— Мне кажется, ты не понял всего, — произносит она. Гнев поднимается внутри неё, окрашивая её щеки легким румянцем. — Они трогали меня.

Я напрягаюсь. Мое тело тоже инстинктивно напрягается; мои конечности твёрдые и жесткие, как кусок льда, который начинает крошиться в моей руке. Гнев внутри возрастает и я еле удерживаюсь от того, чтобы пойти в спальню посвященным и дать наказание парням, которого они заслуживают. — Трогали тебя, — холодно повторяю я.

— Нет, не так, как ты подумал, — она прочищает горло. — Но... почти.

Почти.

Почти ничего не значит.

Почти, возможно, легко переросло в реальную жизнь, поскольку я думал, что их намерения идут в этом направлении.

Что бы произошло, если бы я не появился там, чтобы остановить их?

Я не верю в судьбу, но на этот раз, я шепчу Богу «спасибо». Что посеешь, то и пожнешь, не так ли? Я надеюсь, за то, что они сделали, они будут гореть в Аду и можно будет услышать их крики оттуда.

Я молчу в течение долгого времени. Трис успокаивается. Она оглядывают мою комнату глазами, осматривая все предметы так тщательно, словно они содержат какую-то информацию обо мне. О жизни Четыре нам расскажет будильник на столе, носки на полу и пара пустых газировок. В конечном счете, она разрушает тишину. — Что такое?

— Я не уверен, что хочу об этом говорить, но я должен. Сейчас для тебя важнее быть в безопасности, чем настоящей. Понимаешь? Но прошу тебя, при первой возможности... — я беру ее за подбородок и наклоняю голову, чтобы я мог смотреть ей в глаза, потому что я хочу увидеть подтверждение в них, что она сможет исправить эту несправедливость. — Уничтожь их.

Она нервно смеется.

— Ты немного пугающий, Четыре.

— Сделай мне одолжение, — говорю я. — Не называй меня так.

— Как же мне тогда тебя называть?

— Никак, — я слегка улыбаюсь. — Пока что.