Под небом голубым 6 страница

И, наконец, группа стихов, осененная образом Клеопатры, продающей свою любовь за жизнь (и несомненно являющейся ипостасью Музы, поэзии, требующей, по словам Батюшкова, " всего человека"): " Портрет" (" С своей пылающей душой"), " Наперсник" (" Твоих признаний, жалоб нежных") и " Счастлив, кто избран своенравно" -три коротких как стон обращения к А.Ф.Закревской, которую Ахматова отнесла к типу " женщин-вамп", " анти-Татьяны". Последнее особенно выразительно звучит на фоне " анти-псалма" " Воспоминания" и " анти-" Пророка" " Дар напрасный, дар случайный": ведь явление Татьяны в романе в известном смысле предваряет явление серафима в " Пророке" [cм. статью о второй главе " Евгения Онегина" (" Поэзия и судьба". М., 1999; " Пушкин. Русская картина мира". М., 1999). - В.Н.].

Так или иначе, восторг после учиненного Богу и жизни разноса быстро проходит, чувство освобожденности и легкости уступает место чувствам мрака, тревоги, вины, гибельного упоения " бездны на краю".

Но еще раньше - и, может быть, именно в момент " гибельного восторга" после бунта - происходит в его жизни одно из самых невероятных " странных сближений".

Едва отзвучал бунт, как его прошлое - отнюдь не в своих " первоначальных, чистых днях" (" Возрождение"), а в несмываемых (" Воспоминание") строках - постучалось к нему в окно, как непогребенный покойник. На его бунт ответили.

Не успевают высохнуть чернила, которыми пишется дата " 26 мая 1828" над стихотворением " Дар напрасный...", как ровно через день, 28 мая, Серафим, но не шестикрылый, а митрополит Санкт-Петербургский и Новгородский, извещает статс-секретаря Н. Н. Муравьева, что получено " весьма важное на Высочайшее Государя Императора имя прошение с приложенной при нем рукописью, в коей между многими разного, но буйного или сладострастного содержания стихотворениями... помещена поэма под названием Гаврилияда, сочинение Пушкина", исполненная " ужасного нечестия и богохульства".

" И отвечал Господь Иову из бури и сказал: препояшь, как муж, чресла твои: Я буду спрашивать тебя, а ты отвечай Мне" (Иов 40, 1-2).
...Все в нем страшно онемело,
Опустились руки вниз...

(" Утопленник", кстати, и пишется как раз в это время.)

И начинается следственное дело о богохульстве семилетней давности.

Современники свидетельствуют, что Пушкин не любил, когда " Гавриилиаду" при нем вспоминали, тем более хвалили. Во время разбирательства стыд был сугубый.

Пришлось унизительно изворачиваться, трижды письменно лгать о своей непричастности к своей поэме (дважды - в официальных ответах следствию (А.С.Пушкин. Полн.собр.соч. в 10-ти тт., т.10, М., 1958, с.635, 636. - В.Н.), один раз в письме к Вяземскому от 1 сентября, сваливая авторство - в ожидании перлюстрации письма - на покойного и не могущего защитить себя от клеветы Дм.Горчакова, - о чем мне напомнила как раз моя псковская гостья). Вряд ли был в его жизни момент большего в собственных глазах позора. И это было величайшее благодеяние.

Несмотря на отпирательства, от него не отставали, ему не верили. В конце концов он написал лично царю - ему признаваться было не так унизительно: то был царь (См.: В.П.Гурьянов. Письмо Пушкина о " Гавриилиаде". - " Пушкин. Исследования и материалы", т.VIII, Л., 1978. - В.Н.). Царь его простил и никому ничего не сказал. " Дело это мне подробно известно и совершенно кончено" - так завершил он следствие.

Дело было кончено - но не для автора. Момент и обстоятельства встречи с кощунственной выходкой молодости не могли быть расценены автором стихотворения " Дар напрасный, дар случайный" как чистая случайность: на " странные сближения" слух у него был безукоризненный, " случай" же, как он скажет позже, есть " мощное, мгновенное орудие провидения" (XI, 127).

Как бы то ни было, к периоду следственного дела о " Гавриилиаде" относится (конец августа - первая половина октября) работа над вещью, связанной неразрывно как с " Даром...", так и с " Пророком", - и может быть, столь же этапной, как " Пророк".

14. " Анчар"

В традиционном представлении " Анчар" - художественно-философский образ мирового зла, столь же впечатляющий и зловещий, сколь и отвлеченный, то есть нечто такое, чего у Пушкина никогда не бывало, тем более в лирике. В качестве стихотворения лирического " Анчар", насколько помнится, не рассматривался никогда. Думается, это просто потому, что лиризм здесь слишком глубокого свойства; единственное свидетельство лиризма, и весьма откровенное - об этом речь впереди, - автором из белового текста убрано.

Начнем издалека. Со стихотворения (1829), которое, как потом увидим, не могло бы появиться, не будь " Анчара", и принадлежащее уже Пушкину позднему.
Кавказ подо мною.
Один в вышине
Стою над снегами у края стремнины.
Орел, с отдаленной поднявшись вершины,
Парит неподвижно со мной наравне.

Далее предстает - с невероятной высоты (когда орел, даже " поднявшись" с вершины, все равно лишь " со мной наравне") - картина мира, предстает в вертикальном, так сказать, разрезе. Это само по себе необычайно важно для понимания позднего Пушкина, но сейчас главное другое. Исходное положение стихотворения - одиночество героя, одиночество надмирное, планетарного масштаба, и без малейшего призвука романтизма (ср. сходную, но явно романтическую, " мизансцену" в " Кавказском пленнике"). И вот, это величественное одиночество повторяет (не семантически, а структурно) ситуацию " Анчара":
В пустыне чахлой и скупой,
На почве, зноем раскаленной,
Анчар, как грозный часовой,
Стоит - один во всей вселенной.

Проведенная параллель преследует сейчас лишь одну цель. Тема, одиночества у Пушкина, разумеется, не нова - в частности, в лирике последних лет, тех, о которых здесь идет речь. От одиночества страдал герой " Безверия" (1817), который " видит с ужасом, что в свете он один, И мощная к нему рука с дарами мира Не простирается из-за пределов мира"; в " Пророке" герой тоже одинок - но рука из-за пределов мира к; нему простирается; в " Воспоминании" - муки нового одиночества, но- более жестокого и принятого сознательно, ибо исключающего просьбу, о помощи; наконец, автор стихотворения " Дар напрасный, дар случайный" одинок окончательно и почти агрессивно перед лицом " враждебной власти", " воззвавшей" его к бессмысленному существованию.

Разные степени одиночества объединены - до " Анчара" - общей чертой: страдательностью. Одиночество - причина страданий.

В " Анчаре" главный " персонаж" неслыханно одинок: он " один во всей вселенной". Но это одиночество не страждущего, а причиняющего страдания; не претерпевающего зло, а источника зла. Это у Пушкина впервые. Пушкин впервые от переживания одиночества обращается к метафизике одиночества, к онтологии одиночества - не пропущенной через человеческое переживание. Оттого и появляется древо.

Было, однако, стихотворение, где, при очевиднейших поводах к самому мучительному переживанию героя, описания страданий нет ни в одной строке - есть " только факты": " вырвал... язык", " грудь рассек мечом..." и т.д. В " Пророке" - сплошная метафизика, а ее переживание, душу сотрясающее, автор целиком передает нам. Так же передается одиночество в " Анчаре" - только еще более глубинно, с меньшим участием наших столь трепетных эмоций. Можно сказать: здесь переживает более наш дух, чем душа.

Теперь пора сопоставить " Анчар" с " Пророком".

Перекличка начинается с первых же строк: " В пустыне мрачной..." - " В пустыне чахлой и скупой".

Дальше: " Духовной жаждою томим" - " Природа жаждущих степей".

Томимый духовной жаждою герой влачится в мрачной пустыне. Порожденное природой жаждущих степей древо яда стоит в чахлой и скупой пустыне.

Жажда духа вызывает явление серафима; жажда естества, " природы" - явление древа смерти.

Подробному описанию в " Пророке" сверхъестественного преображения плоти героя, сходного с умерщвлением, соответствует подробное описание " естественной" смертоносности анчара.

В результате преображения плоти герой " Пророка" с трепетом внимает, сразу и вдруг, все мироздание. Результат действия анчара - трепет всей живой плоти, всего мироздания перед источником зла.

" Бога глас" оживляет лежащего " как труп" героя и дает ему новую жизнь. " Властный взгляд" князя дает повеление, обрекающее живого человека стать трупом.

Бог посылает к человеку шестикрылого серафима - князь посылает к анчару раба. Шестикрылый серафим вырывает язык героя, извлекает трепетное сердце - раб извлекает из анчара отраву.

Герой " Пророка" по велению Бога должен двинуться из пустыни к людям, нести им глагол правды, - " бедный раб" по велению " непобедимого владыки" несет из пустыни предназначенную для " соседей" смертную смолу.

Посылая героя обходить " моря и земли", Бог велит ему исполниться Его волей; " владыка" рассылает в " чуждые пределы" стрелы, напитанные отравой.

Соответствия многочисленны, очевидны и имеют сквозной характер. В то же время некоторые из них - смещенные и как бы перепутанные. С героем " Пророка" соотносится то анчар, стоящий в пустыне, то раб, несущий вместо жгучего глагола смертную смолу, то опять анчар, из которого не сердце извлекается, а яд, то стрелы, рассылаемые владыкой. Раб соотносится то с серафимом, посланцем Бога, то с героем " Пророка", то с теми же стрелами. Князь - то с Богом, то с распространяющим смерть анчаром. Линии то совпадают, то пересекаются: " образ входит в образ" и " предмет сечет предмет" (Пастернак), причем блуждание соответствий происходит и внутри " Анчара". Бедный раб дублирует облик древа смерти: у того с ветвей " ядовит, стекает дождь", " Яд каплет сквозь его кору, к полудню растопясь от зною", - у этого, вернувшегося " к утру", " пот по бледному челу Струился хладными ручьями". Но и господин похож на анчар: принеся смертную смолу, раб умирает у ног князя, князь ядом напитывает стрелы - и отрава словно повторяет свой путь от корней - ног - к ветвям - стрелам.

Одним словом, отношения между " Пророком" и " Анчаром" построены как отношения двух разных миров, из которых второй представляет собой сдвинутое, смещенное, смятое подобие первого.

Это прослеживается и в соотношении фабул. В " Пророке" фабула имеет вектор и развивается по восходящей: от " влачился" - к " Восстань...", от " духовной жажды" к пророческому дару, от томления к призванию. Собственно, вся фабула есть единое действие Бога, в котором каждая ступень выше предыдущей, а все завершается открытым финалом, устремляющим к высокой цели.

В " Анчаре" фабула замкнута. Финал - напитанные ядом стрелы - смыкается с началом - напоенными ядом ветвями и корнями; действие князя есть повторение действия " природы", напоившей древо ядом: движение по кругу. Единое действие Бога расщепляется на одинаковые действия " природы" и " человека". " Природа" и " человек" делят между собой функции Бога.

Отсюда и различие двух миров. Если в " Пророке" основное измерение - вертикальное (Бог - серафим - " я"), если мир " Пророка" сферичен, объемен (" я" - центр сотворенной вселенной, а вокруг все на своих местах: горнее и дольнее, физическое и метафизическое, " гады морские" - " ангелы", " подводный ход" - " горний... полет", и т.д.), то в " Анчаре" все горизонтально. Вертикали - лишь чисто физические: анчар стоит в плоской пустыне, по нему стекает ядовитый дождь; вверху - " туча", но ее движение горизонтально, как и у " вихря черного": одна " блуждает", другой " бежит" и " мчится". Все расположено на плоскости: древо смерти, непобедимый владыка и совершающий путь между ними раб. Иерархической разницы нет: древо и князь совершенно сходны по функции: оба сеют смерть. Иерархии нет нигде, это подчеркнуто: " Но человека человек..." - зато есть земная субординация, ознаменованная физической вертикалью: " бедный раб" умирает " у ног Непобедимого владыки" (пародия на: " Как труп... я лежал, И Бога глас ко мне воззвал: Восстань...").

В " Пророке" то, что похоже на убийство, приводит к новой жизни и на " восстающего" возлагается послушание (не случайно в " Памятнике": " Веленью Божию... будь послушна") - фабула " Пророка" вертикальна. В " Анчаре" она сплюснута в горизонтальную: убийственное поручение (" послушно в путь потек") приводит к новой смерти, и только смерти, и ценой гибели одного смерть (" послушливые стрелы") распространяется дальше.

" Пророк" - это фабула жизни, отсюда его открытый финал. Фабула " Анчара" замкнута, это фабула смерти. Объемный, иерархически устроенный мир " Пророка" спроецирован в " Анчаре" на плоскость, образуя на ней порочный круг. Метафизические координаты сменяются физическими, верх и низ совмещаются, все оказывается " рядом", сдвигается, перемешивается, пересекается. " Анчар" - это плоский, лежащий мир, поистине воплощенная формула Иоанна Богослова " весь мир лежит во зле" (1Ин.5, 19). Другой образ такого мира - у того же апостола, в Апокалипсисе, где мы встречаем мотивы, ставшие у Пушкина в стихах этого времени (" Какая ночь!..", " Воспоминание") центральными, и где словно бы предуказан даже способ изображения Пушкиным такого мира: "...и вот конь бледный, и на нем всадник, которому имя " смерть"; и ад следовал за ним... И звезды небесные пали на землю... И небо скрылось, свившись как свиток, и всякая гора и остров сдвинулись с мест своих..." (Откр.6, 8, 13-14). Мир " Анчара" - сдвинутый, скрученный, сплющенный мир " Пророка", мир готовый к гибели, чреватый смертью.

Ключевое слово " Пророка" - Бог, оно звучит в его конце. Ключевое слово " Анчара" звучит в начале: " природа". Мир " Анчара" написан как мир сплошной " природы", где Богу места не оставлено.

В " Пророке" то, чего человек не может сделать сам, делает Бог, и в этом - движение и жизнь. В " Анчаре" князь может делать то же, что делает " природа"; дерево и человек - одинаково " природные" явления (" Так деревцо свои листы Меняет с каждою весною", - объясняет Онегин Татьяне природу ее любви в главе IV. - В.Н.), имеющие одинаковую функцию - сеять смерть. Смерть есть конечное свойство " природы", тогда как свойство Бога - жизнь. Бытие в " Анчаре" лишено божественности, а значит, лишено для человека и жизни. Мир сплошной " природы" есть мир смерти: где нет места Богу, нет его и человеку. Жизнь человека в таком мире - недоразумение, поистине
Дар напрасный, дар случайный..."

Так обнаруживается в " Анчаре" лиризм - эхо стихотворения о даре напрасном, которое было отречением от " Пророка", опровержением " Пророка", бегством от него.

" Анчар" - отповедь автора " Пророка" автору стихотворения " Дар напрасный, дар случайный".

- Вот (гласит эта отповедь), вот, я показываю тебе мир, из которого возникают такие стихи, как твой " Дар напрасный...": это мир сплошной смерти, сплошного зла, и ты сам - гражданин этого мира Если бы из стихотворения о даре мог возникнуть реальный мир, он, был бы таков, как в " Анчаре"; ты стал бы демиургом мира, недостойного существовать, пародии на мир Божий. Пусть этого не случилось, пусть стихи о даре напрасном остались стихами - но в них ты признал, что " правды нет - и выше", что нет ничего кроме неправды, кроме " враждебной власти". И, значит, вы, " мира-то Божьего" не приемлющие, - мир зла принимаете, и принимаете по своей воле. Ты принял мировое зло как последнюю истину, неправду принял как правду. Тем самым ты стал соучастником в торжестве мировой неправды и пособником враждебной власти зла. Благодаря таким, как ты, мир, изображенный в " Анчаре", существует реально. Ибо взгляд на жизнь как на дар напрасный и случайный, на мир как на сплошное зло - сам есть зло, есть кощунство, умножающее зло в мире. Тебе не на кого пенять, анчар - в твоей душе.

Таков ответ. Вспомним разъяснения, которые Мефистофель дает Фаусту относительно природы его увлечения Гретхен; там такой же диалог с собой. " Анчар" - лирика в той же мере, как и " Сцена из Фауста". И метаморфозы, что претерпевает в " Анчаре" созданная в " Пророке" картина мира - когда с героем " Пророка" соотносится то анчар, то раб, то стрелы, а то и князь, эти стрелы рассылающий (слово поэта не раз уподоблено у Пушкина стреле), - эти метаморфозы имеют лирическую природу: и древо яда, и князь, и раб, и стрелы - все это не что иное, как смятые, изувеченные осколки авторского " я" " Пророка". В " Анчаре" " я" " Пророка" размножилось, раздробилось, исчезло - ибо в мире вне Бога не может быть никакого " я".

Обращусь теперь к тому авторскому свидетельству о лиризме " Анчара", которое упоминалось выше. В рукописи стихотворения имеется английский эпиграф - цитата из Кольриджа. Он гласит:

" Это - ядовитое дерево, которое, будучи пронзено до сердцевины, плачет только ядовитыми слезами".

При публикации эпиграф снят. Почти наверняка - снят (говоря словами автора) " по причинам, важным для него, а не для публики" (" Отрывки из Путешествия Онегина". - В.Н.). Снят потому, что явственным образом интимен, пожалуй даже исповедален. Название произведения Кольриджа не указывается, а оно важно. Это - трагедия, она называется " Remorse", то есть " Раскаяние", а лучше - " Угрызения совести". У автора " Анчара" есть стихотворение, которое могло бы называться в точности так же, если бы не называлось " Воспоминание". Эпиграф может служить метафорой того состояния души, какое и дано в " Воспоминании": душа поистине " пронзена до сердцевины", в ней " горят... Змеи сердечной угрызенья" (мотив яда), есть и " слезы", которые, при том безысходном самоистязании, каким является в этих стихах раскаяние, впору и ядовитыми назвать; а последовавший за " Воспоминанием" " Дар напрасный..." - что это как не ядовитая слеза?

Основа сюжета трагедии Кольриджа - отношения двух братьев (за помощь в части работы, относящейся к трагедии Кольриджа, выражаю сердечную признательность Н.В.Перцову и М.М.Кореневой. - В.Н.). Действие (оно относится к эпохе после избавления Испании от владычества мавров начинается возвращением старшего, дон Альвара, из изгнания в родную Гранаду (любопытно: мавры, Испания, Гранада - все это имеет отношение - через Новеллу В. Ирвинга - к " Сказке о золотом петушке", по пафосу близкой к " Анчару". - В.Н.). Младший брат, Ордонио, злоумышлял против старшего, но дон Альвар, вернувшись, не хочет творить возмездие, которого требует его преданный оруженосец. Помни, говорит дон Альвар, я его брат, поистине глубоко оскорбленный, но все же брат! - Да ведь это, отвечает оруженосец, делает его вину еще чернее! - Тем нужнее, возражает дон Альвар, чтобы я разбудил в нем угрызения совести. - Угрызения совести, говорит слуга, таковы, каково сердце, в котором они пробуждаются. Если оно мягко, то способно к истинному раскаянию, но если оно гордо и мрачно, то это - ядовитое дерево, которое, будучи пронзено до сердцевины, плачет только ядовитыми слезами!

Поставив последние слова в эпиграф, Пушкин тем самым уподобляет свой анчар сердцу " гордому и мрачному", раскаяние которого ядовито. Чье же это сердце? Странно было бы думать, что имеется в виду кто-то другой (ведь " Анчар" не эпиграмма!), а не сам автор жестокого, но безадресного раскаяния в " Воспоминании" и " гордого и мрачного" стихотворения о даре напрасном.

Если это так, то надо дополнить пересказ диалога. Дон Альвар не хочет карать брата, " не сделав никакой попытки спасти его... Вот эту самую жизнь, которую он замыслил отнять, он сам же однажды спас от свирепого потопа...". Теперь, говорит дон Альвар, " я должен спасти его от него самого".

Спасти от него самого... Вот, кажется, ключевой мотив. Не являют ли - для Пушкина - отношения двух братьев подобия отношений поэта с самим собой? Не " злоумышлял" ли автор " Воспоминания" против автора " Пророка", не умыслил ли " отнять жизнь" у него в стихах, где жизнь названа даром напрасным? И не спасение ли от себя самого - цель диалога автора " Пророка" с автором " Воспоминания" и " Дара..." в стихотворении " Анчар"? [думается, исследователь темы " Пушкин и " Remorse" Кольриджа" найдет в английской трагедии - сверх темы спасения от бури (" Арион") и возвращения из изгнания - немало созвучий внутренним коллизиям поэта, могущих дополнить или скорректировать излагаемое. Что до меня, то одно из подобных созвучий приходит в голову немедленно. Возвращение на родину, в Испанию, вместе с верным слугой, из изгнания - это ведь первая сцена " Каменного гостя", который будет написан два года спустя и представляет собою самую " лирическую", по справедливому мнению А. Ахматовой, из " маленьких трагедий". Вот только героя зовут не дон Альвар - это имя присвоено Командору (который в двух главных для поэта " Дон Жуанах" - Тирсо де Молина и Мольера - имени вовсе не имел). - В.Н.].

Я отдаю себе отчет в жесткости сопоставления, но что делать? Мысль изреченная - известно что (для поэта особенно), но без нее бедный наш разум обойтись не может. И разве вся поэзия Пушкина - от лицейских " Желания" и " Мечтателю", от двух посланий к Чаадаеву, " Под небом голубым..." и " Заклинания", и т. д. до " Онегина", где одна ипостась авторской души убивает другую, читает мораль третьей в ответ на ее письмо, а затем сама выслушивает ее отповедь, и пр. и пр., - разве это не беспрестанный диалог с самим собой, как в той же " Сцене из Фауста"? (Да и в " Каменном госте" не случайно Командор назван дон Альваром. В ситуации Кольриджа Пушкин " делит" себя между дон Альваром и его братом, а в " Каменном госте" - не исключено - между дон Гуаном и Командором дон Альваром. - В.Н.).

Сознаю и то, что соблазняю некоторых оглянуться на ветхую концепцию " двух Пушкиных" - от которой открещиваюсь сейчас же: это - детище позитивизма, который не знает иного измерения кроме горизонтального, иного подхода кроме количественного, у которого двоится в глазах от созерцания качественного различия между душой и духом, между обладателем гения и самим, Богом данным, гением, от ощущения их разноприродности, этой квадратуры круга, в которой не " двойственность", а единство - дорого стоящее носителю гения, но только и могущее излучать свет из самой порой безнадежной, казалось бы, темноты, давая нам отдаленное подобие того " сверхъестественного сияния Божественного Мрака", в который облечена Истина (Послание к Тимофею святого Дионисия Ареопагита.- Мистическое богословие. Киев, 1991, с. 5. - В.Н.).

" Анчар", где явлен мир без Бога, - несомненно своего рода художественная теодицея апофатического характера (оправдание и прославление Бога, опирающееся на отрицательные суждения), то есть высказывание, содержание которого предельно сверхлично. Вместе с тем содержание это прожито самым непосредственным, кроваво личным образом, предвозвещенным в " Пророке"; оно лирично. Дерзну назвать " Анчар" лирическим богословствованием. Это новое, после " Пророка", капитальное событие в духовной жизни и лирике Пушкина. " Дар напрасный..." - это " Как труп в пустыне я лежал"; " Анчар" - это " Восстань... Глаголом жги..."

" Пророк" был чистым наитием божественного гения, которое автору пришлось постигать, грубо говоря, на своей шкуре. В " Пророке" пушкинский гений слишком опередил своего обладателя. В " Анчаре" поэт осознает качественное различие между собою самим и своим гением - и тем самым сокращает это различие; в " Анчаре" душа на деле стремится догнать дух; это делается не только по наитию, но и собственным духовным усилием: работой не только художественной интуиции, но и человеческой совести и разума. Оттого в " Анчаре" нет трепетной импульсивности, характерной для чистой лирики; это жесткое стихотворение, поистине модель мира, выстроенная с инженерной точностью, потому и неявен лиризм: кровавый личный опыт скрыт, как скрыт в здании труд и пот каменотеса; лирический эпиграф убран.

Эта модель мира осознанно нова. В " Анчаре" прямо назван начальный и одновременно центральный момент трагической истории всего человечества - увиденный теперь и как факт личной биографии.

Мы поймем это, сопоставив вторые строфы двух стихотворений: " Дар напрасный..." и " Анчар":

Кто меня враждебной властью
Из ничтожества воззвал,
Душу мне наполнил страстью,
Ум сомненьем взволновал? Природа жаждущих степей
Его в день гнева породила
И зелень мертвую ветвей
И корни ядом напоила.

Вопрос - ответ (почти полный синтаксический параллелизм). Но ответ - не только ответ. В нем еще и оценка вопроса, который сам по себе кощунствен, ибо порожден логикой падшего мира. В ответ на обвинение " власти" во враждебности - напоминание о " дне гнева".

Эти слова обычно означают конец времен, Страшный суд (см. в Апокалипсисе ту же главу, где " конь бледный" и небо, свернувшееся " как свиток" - В.Н.). Но здесь имеется в виду не будущее, а прошлое, не конец, а начало времен - тот день, когда возникло древо яда: день, когда была преступлена первая по времени заповедь, когда вместо Бога послушали сатану (" будете, как боги" - Быт. 3, 5; ср. пародирование Бога князем в Анчаре"), вместо Отца вняли " природе" (" И увидела жена, что дерево хорошо для пищи, и что оно приятно для глаз и вожделенно" - Быт.3, 6; ср.: " Природа жаждущих степей") - и так возник падший мир, покорный власти " природы", лежащий во зле, сплющенный и изуродованный настолько, что благая воля Творца может быть в нем представлена и осмыслена как " враждебная власть".

В " Анчаре" посреди этого мира растет " древо смерти", наоборотное отражение " древа жизни", растущего посреди Эдема. " Древо яда", - поясняет Пушкин название стихотворения в публикации " Северных Цветов" - как будто все не ясно из самого контекста. Но он делает это, открыто рифмуя " Анчар" с библейским рассказом о грехопадении.

Этот мотив уже мелькал: в черновом продолжении " Воспоминания" был ведь " пламенный меч" из того же библейского рассказа, преграждающий путь к " древу жизни". Но это был лишь мотив, и он скорее служил замыслу, чем строил его. В " Анчаре" событие грехопадения впервые становится в центре, играя, осмелюсь сказать, методологическую роль. Эта тема строит новый взгляд Пушкина на окружающий мир и на себя: картина мира строится в свете события грехопадения. Раньше у Пушкина такого не было, " Анчар" начинает новый этап.

Однако вряд ли автор " Анчара" забыл, что в самый первый раз о грехопадении у него было рассказано в центральном эпизоде кощунственной поэмы молодости, рассказано бесом, и притом в самых привлекательных красках; рассказано так, что Творец представлен не чем иным, как " враждебной властью".

Теперь два упоминания о дне гнева встретились. Один из черновых вариантов " Анчара" записан прямо на листке с черновиком официальных показаний Пушкина по делу о " Гавриилиаде" (август) [см. статью В.Б.Сандомирской в кн.: " Пушкин. Исследования и материалы", т.X, Л., 1982, с.244 - В.Н.]. Перебеленный автограф " Анчара" датирован автором 9 ноября 1828 года - месяц с лишним с тех пор, как было написано письмо с признанием в авторстве " Гавриилиады".

(Через какие-то недели он впервые видит женщину, о которой, оказывается, и шла речь когда-то в ерническом, но одновременно и молитвенном, финале " Гавриилиады":
И важный брак с любезною женою
Пред алтарем меня соединит.

Поистине - дар и жизнь составляют одно пространство.)

...Но что такое " ветвь с увядшими листами", которую принес бедный раб вместе со " смертною смолой"? (О эти клейкие листочки!..) Ветвь в руках - символ примирения и добра, призыв к миру и милосердию, напоминание о человечности человека. Что значит " с увядшими листами"? Мертвая, не годная быть таким символом? Или - уже не ядовитая?