Под небом голубым 7 страница

А родной брат этой ветви - да и клейких листочков тоже - " Цветок засохший, безуханный" (ведь он пишется одновременно с " Анчаром")?

Что это - жалость к эфемерному, исчезающему навсегда, безвозвратно? " И жив ли тот, и та жива ли? "; " Или, не радуясь возврату Погибших осенью листов, Мы помним горькую утрату, Внимая новый шум лесов? " (это из того самого места VII главы " Онегина", где ему тяжела " Весна, весна, пора любви")...

Или напротив: такая щемящая нежность к отцветшему и уходящему, к живущим и отжившим - бессмертья, может быть, залог? Может быть, эфемерность и единственность " того" и " той" - это и есть доступное нам выражение их вечности? Ведь в этих стихах, в их нежности и любви, они, " тот" и " та", такие эфемерные, так живы - неужели у Бога они мертвы? Не может быть.

15. Поздний Пушкин

Начало самостоятельного творческого пути его я отношу к 1816 году (" Желание"). Стало быть, весь путь - двадцать лет.

В самой сердцевине этого срока и находится двухлетний период (осень 1826 - осень 1828) описываемого духовного кризиса: " Пророк" - " Воспоминание" и " Дар напрасный..." - " Анчар". В этом кризисе родился поздний Пушкин.

Одна из главных черт этого поэта - эсхатологический элемент. Не прямо, не тематически, а - тонально, в настрое, в угле зрения. Проявляется некая суровая трезвость во взгляде на мир и на себя (" спокоен и угрюм"). Порой какая-то даже холодноватая созерцательность, " изучающая" отстраненность: ну-ка, мол, посмотрим, где это я...
Кавказ подо мною. Один в вышине...
[Покойный Кайсын Кулиев, смеясь, говорил: горцы обижаются на эту строку. А для Пушкина Кавказ был первой ступенькой в монотеизм (" Подражания Корану"). - В.Н.]

Вертикальный, как уже было сказано, разрез мира; почти космический масштаб: люди " гнездятся", овцы " ползают". Все - в порядке, все - устроено, все - на своих местах; только вот в самой бездне, в " ущелье", - Терек играет, как зверь, хаос шевелится " в клетке железной" всего этого порядка и устройства: антипод и антитеза " неба содроганью" в " Пророке"; и в этом тоже - свой порядок...

" Обвал" - тоже картина мира, но - в динамике и звуке. Порядок на мгновение нарушается, становится как будто легче и удобнее для тех, кто " гнездится" и " ползает":
И путь по нем широкий шел,
И конь скакал, и влекся вол,
И своего верблюда вел
Степной купец... -

но через мгновение же все становится как было, как изначала устроено:
Где ныне мчится лишь Эол,
Небес жилец.

Везде - дух орлиной высоты, взгляд гостя, у которого свои мерки, своя система отсчета, другой масштаб. " Делибаш":
Посмотрите! каковы?
Делибаш уже на пике,
А казак без головы.

Мол, ведь я же вам говорил: не надо! - как о бессмысленной, хоть и азартно наблюдаемой, детской возне. Это словно обо всех нас, от Адама, и во всей трагикомической бренности.

И наконец, " Монастырь на Казбеке" с его бегством из " ущелья" в " соседство Бога", с необъявленной (хотя, впрочем, упомянут " ковчег") темой спасения от потопа - о чем шла речь в самом начале этих заметок.

Здесь же - " прощальная" тематика: и " Брожу ли я...", и переводы из Соути: " Медок" (где возвращение домой настойчиво видится в плане " Мы близимся к началу своему", в плане заката) и набросок " Еще одной высокой важной песни" (где он собирается " повесить" " смолкнувшую лиру" - ср. " Еще одно, последнее сказанье" Пимена, собирающего " погасить лампаду"), а также " Родрик" с его темой спасения души, отказа от мира и с примыкающим загадочным " Чудный сон мне Бог послал", с чисто евангельской трактовкой смерти. И " Чем чаще празднует Лицей" (" И мнится, очередь за мной..."), и " мой закат печальный" (ср. в " Медоке" - " Садится солнце"). Все эти предчувствия надо осмыслить не просто в привычном биографически-психологическом плане: все это личный обертон общего эсхатологического мотива, мотива конечности земного бытия как такового. Он звучит все сильнее: в сказках о рыбаке и рыбке и о золотом петушке, в " Страннике", в " Анджело", в " Медном всаднике" наконец.

Что до " Медного всадника", который уже, кажется, растворился, расточился в интерпретациях социального, политического, исторического, психологического и пр. рода, то, думаю, его нерастворимого ядра - или, может быть, точнее, зерна, откуда поэма растет, в котором ее онтология, - не увидеть без того же " Анчара". Начать хоть с начала:

В пустыне чахлой и скупой
.....
Анчар, как грозный часовой,
Стоит - один..... На берегу пустынных волн
Стоял он...
" Отсель грозить мы будем..."

" Стоял он..." - то есть " непобедимый владыка"; а кто же еще? Дальше:

Природа жаждущих
степей
Его в день гнева породила...
К соседям в чуждые пределы. "...Природой здесь нам
суждено..."
Отсель грозить...
Назло надменному соседу.

С горизонтальным " порядком" лежащего мира соотносится роскошный порядок земного града, который " пышно, горделиво" " вознесся": творение " непобедимого владыки", который всего лишь продолжает природу (ср. " Анчар"), делая одно с ней дело (" Природой... суждено"), однако претендует быть подобием Творца, то есть " с Божией стихией... совладеть", подчинив ее себе.

Можно, вероятно, продолжать и дальше по деталям и частностям, но лучше сразу обратиться к зерну.
Прояснились
В нем страшно мысли. Он узнал
И место, где потоп играл....
.....
и того,
Кто неподвижно возвышался
Во мраке медною главой,
Того, чьей волей роковой
Под морем город основался...

Город основался под морем? Но ведь:

" Господня земля, и исполнение ея, вселенная и вси живущий на ней. Той на морях основал ю есть и на реках уготовал ю есть" (Пс.23, 1-2), - а не под морем!

" Кто взыдет на гору Господню? Или кто станет на месте святем Его? Неповинен руками и чист сердцем... Сей приимет благословение от Господа и милость от Бога, Спаса своего" (там же, 3-4).
И прямо в темной вышине
Над огражденною скалою
Кумир с простертою рукою
Сидел на бронзовом коне.

Человек, руководимый лишь " природой", взошел на гору Господню и стал на святом месте Его, чтобы тою же " природой" повелевать. " Медный всадник" - это мир " Анчара", явленный в действительности: мир, где все наоборот.

И получается как в " Обвале": сначала все изумительно - и " юный град", и " со всех концов земли", одним словом: " И путь по нем широкий шел...", - но потом... Потом - то, что написал когда-то один лицеист - в шутку:
Ведь в мрачный ад дорога широка.
(" Монах", 1813)

" И вот, конь бледный, и на нем всадник, которому имя " смерть"; и ад следовал за ним" (Откр.6, 8):
И озарен луною бледной,
Простерши руку в вышине,
За ним несется всадник медный
На звонко скачущем коне.

Думал ли он о чем-либо подобном, когда в письме к А.И.Тургеневу (7 мая 1821, Кишинев) назвал, шутник, " сочинением во вкусе Апокалипсиса" свою " Гавриилиаду"? Уж верно нет. Но был ли бы " Медный всадник" без " Гавриилиады"? - вот вопрос. Во всяком случае, убежден, что " Медного всадника", как и всего того, что мы называем " поздний Пушкин", не было бы без " Анчара", созданного тогда, когда шло дело о кощунственной юношеской поэме, когда прозвучал нему голос " из бури" (Иов40, 1).

Создав " Анчар", он, в сущности, был уже готов к тому диалогу, который предстоял ему спустя год с лишним, когда ему ответили - уже не из бури.

16. Филарет

Когда в январе 1830 года Е.М. Хитрово известила Пушкина о том, что " Дар напрасный, дар случайный" (" Северные цветы" на 1830 год) прочел и отвечает ему стихами митрополит Московский, он, по-видимому, растерялся; это видно из его развязного, почти наглого ответа (см. " Христианство Пушкина: проблема и легенды", ч.2: " Легенды" - В.Н.). Последнее время все его учат, все указывают ему, что можно и чего нельзя, он уже получил целый ряд выговоров от начальства - и вот заранее ощетинивается; но из бравады, с ее шутовским самоуничижением (" скептические куплеты"), как раз и выглядывает растерянность: что он там написал?

Положение и впрямь было опасное и, что того хуже, неловкое: человек, который мог при желании стереть его в порошок за новое (вспомним, что письмо о " Гавриилиаде" лежит у царя) богохульство (Булгарин уже успел где-то вякнуть на эту тему), первоиерарх Русской Церкви, рангом равный, по существу, местоблюстителю Патриарха (при отсутствии патриаршества, уничтоженного Петром) и обладающий соответственным непререкаемым авторитетом, - этот человек величественно снисходит к нему со стихотворением! К чему бы это? и что там, в этих стихах? и - что немаловажно - каковы сами стихи, в ответ на которые нужно будет непременно как-то поступить?

Через какие-то дни он эти стихи получил - не знаем, как это было, - и прочел:
Не напрасно, не случайно
Жизнь от Бога мне дана.
Не без воли Бога тайной
И на казнь осуждена.

Сам я своенравной властью
Зло из темных бездн воззвал,
Сам наполнил душу страстью,
Ум сомненьем взволновал.

Вспомнись мне,
Забвенный мною!
Просияй сквозь сумрак дум, -
И созиждется Тобою
Сердце чисто, светел ум.
[" Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей" (Пс.50, 12) - В.Н.].

Мне почему-то кажется, что первым делом он испытал облегчение: стихи были хорошие. Не шедевр - но отнюдь не благочестивая графомания. Более того: они были искусны и в каком-то смысле остроумны. Наследуя традицию древней церковной учености (в которую входила и версификация), автор умело воспроизвел структуру, лексику и рифмовку стихотворения " Дар напрасный, дар случайный", но сменил его смысловую ось; а в конце напомнил своему адресату тот самый, Покаянный, псалом, противостояние которому было неявной осью " Воспоминания" - этого пролога к стихам о даре (хотя знал ли Филарет " Воспоминание", читал ли?). В " Воспоминании" был сдвинут с места и перевернут на голову псалом пророка Давида, в стихах о даре то же было сделано с " Пророком" Пушкина; автор ответа разом, властно и простодушно, перевернул и поставил на место и то и другое (" Стихи хорошие, крепкие", - сказал мне когда-то поэт Борис Слуцкий. - В.Н.).

Само содержание ответа вряд ли было открытием для Пушкина: все, что было в нем сказано, он мог сказать, да собственно уже и сказал, себе сам - больше года назад был написан (еще не напечатан) " Анчар", месяц назад - " Монастырь на Казбеке". Но ведь именно так и звучал ответ - как ответ поэта себе самому, а не поучение со стороны! Словно автор в душу ему заглянул.

Тут и было, думаю, потрясение: прозорливостью и тактом. Вообще - поступком. Когда в своем ответе " В часы забав иль праздной скуки" он говорит про " потоки слез нежданных", здесь нет лукавства. Судя по цитированной записке Елизавете Михайловне, такого он и в самом деле никак не ждал. Его не обвинили в богохульстве, как обвиняли Иова его друзья, ему не прочли нотацию, не сделали выговора - с ним поступили так, как поступил с Иовом Господь, со всею твердостью поставивший его на место - " Ты хочешь ниспровергнуть суд Мой, обвинить Меня, чтобы оправдать себя? " (Иов40, 3), - но простивший и благословивший: ведь все свои речи Иов обращал прямо к Всевышнему, говорил с живым Богом; и за веру Бог оправдал его.

Подобие такого же прямого обращения к Богу и услышал в бунтарских, богохульных стихах о даре напрасном и " враждебной власти" автор ответа на них. Вера, по апостолу Павлу, есть " удостоверение в уповаемом и уверенность в невидимом" (Евр.11, 1). " Уверенность в невидимом", как уже говорилось, у Пушкина была едва ли не отродясь - а вот с упованием бывает всегда труднее, оно требует духовных усилий. Не жажду ли такого усилия, не потребность ли в уповании, скрытую в парадоксальной, одиозной форме, прозрел в стихотворении Пушкина святитель Московский, выдающийся церковный деятель и христианский мыслитель, великий проповедник, " отец русского богословия" (В.Н.Лосский), а ныне иже во святых отец наш Филарет?

Ходили слухи, что он нравом крут и чуть ли не жесток, - впрочем, распространены они были более в светских кругах, чем в церковных, где без строгости и нельзя, - но вот свидетельство мирянина: " Как кротко выслушивал он мои мнимофилософские лжеубеждения! Как мирно возражал он на все нелепости, бережно прикасаясь к молодому самолюбию и осторожно умеряя во мне гордость безумия. Другие на его месте, изо ста 99, с гневом удалились бы от меня. Но он... вынес мой бред и терпеливо подламывал мало-помалу подпорки моего полудеизма, полуматериализма, фатализма и т.д." (И.Корсунский. Черты из жития святого праведного Филарета Милостивого в жизни Филарета, митрополита Московского. Сергиев Посад, 1893, с.59. - В.Н.). Это относится как раз к концу 20-х годов.

Акт сострадания - вот, думаю, то главное, что на Пушкина, с его впечатлительностью, горячей отзывчивостью на малейшее участие, всякое доброе слово или движение души, должно было произвести глубочайшее впечатление в стихах и самом поступке Филарета. Его расслышали, верно поняли, ему протянули руку - и откуда! Верховный пастырь, без чьего благословения Синод не принимал ни одного важного решения (хотя Филарет покинул Синод), нелицеприятный к сильным мира, в том числе и к государю, внял его воплю о помощи, спустился со своей высоты, умалился до второстепенного стихотворца и приблизился к нему с увещеванием - понимая, по всей вероятности, что здесь случай непростой и человек непростой - избранный человек, нужный Богу, Отечеству и людям.

Стихи митрополита Московского были прочитаны Пушкиным в первой половине - середине января 1830 года. Ответ, " В часы забав иль праздной скуки", датирован 19 января. Здесь нет той дистанции времени, которая, как правило, нужна ему, особенно в серьезных случаях, чтобы воплощать переживаемое не в гуще его, а хотя бы на шаг отступя (" Прошла любовь, явилась муза"). Это стихи, написанные врасплох. Советское - и либеральное - мнение о них кислое: они недостаточно для Пушкина хороши, в строках о " струне лукавой", о слезах и " ранах совести", о " чистом елее" и " священном ужасе", во всем слышат звон лукавой струны, принужденность, искусственность, не смущаясь тем, что в итоге выходит самый непотребный цинизм - не в стихах, а в поступке. Спорить не трудно, но бесполезно: все это и в самом деле можно прочесть - и даже неизбежно так прочтется - при одном простом условии: если не верить (в любом смысле этого слова или в обоих вместе).

В ином случае, то есть в случае веры, - стихи прекрасны каким-то " нежданным", как " слезы", юношески возвышенным простодушием, не успевшим спрятать себя (не случайна реминисценция юношеского " Безверия": " И мощная к нему рука с дарами мира Не простирается из-за пределов мира" - " И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты"); хороши даже и очевидной громоздкой неуклюжестью пассажа " Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует", в котором, как и в " арфе серафима", явственно прочитывается и язык, и возрожденный смысл " Пророка" с его пустыней мрачной и углем пылающим; ясно, что через Филарета ответ обращен дальше и выше: " Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал" - о том же, о чем: " И Бога глас ко мне воззвал".

" Из чрева преисподней я возопил, и Ты услышал голос мой" (Иона2, 3).

Вообще с этим стихотворением неуютно тем, для кого поэзия Пушкина - лишь (или прежде всего) совершенное художество. Это стихотворение - прежде всего факт его жизни, а не художества. Верить же ему или не верить - это уже по части жизни нашей собственной.

Впрочем, в известной мере это относится и к большинству стихотворений, которые затронуты в этих заметках, особенно к основным, в том числе в первую очередь к " Пророку". Если не верить, что " Пророк" написан о себе, а не является лишь живописной картиной в библейском духе, - тогда все внутренние связи между стихами 1826-28 годов, показанные здесь, мною выдуманы.

Вскоре после окончания (октябрь 1928) дела о " Гавриилиаде" (написанной, кстати, Великим Постом 1821 года) и " Анчара", перебеленного 9 ноября 1828 года, он впервые видит Наталью Гончарову. Спустя неполных три месяца после ответа Филарету, весной 1830 года, Великим Постом (6 апреля), он получает согласие на брак с нею; помолвка совершается через месяц, 6 мая, на Пасху.

"...И знала рай в объятиях моих", - скажет Вальсингам о Матильде, глядящей на него с небес. Наталья Николаевна такого рая еще не знает. Тем не менее как раз об объятиях написано стихотворение, по общепринятой традиции относимое именно к ней: самое интимное, самое откровенное, едва ли не бесстыдное (во всяком случае, не менее в своем роде смелое, чем эротика " Гавриилиады"); стихотворение, являющееся в то же время последним эротическим и вообще любовным стихотворением Пушкина и датируемое во всех списках (автографа нет) 19 января, тем самым днем, каким датирован ответ Филарету.

17. " Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем"

" В сущности, перед нами подробнейшее, чисто физиологическое описание полового акта. А между тем читаешь - и изумляешься: " какое произошло волшебство, что грязное неприличие, голая физиология претворились в такую чистую, глубоко целомудренную красоту? " (В.Вересаев. В двух планах. Статьи о Пушкине. М., 1929, с.138. - В.Н.).

Оставим и грязь, и неприличие, и физиологию, и фразеологию доктору Вересаеву - точнее, медицинскому натурализму его зрения. Но вот что точно смущало людей, так это вопрос о годе: может быть, все-таки это не 1830? Ведь тогда в январе и о помолвке речи еще не было, и ничего такого между поэтом и предметом его страсти быть не могло. Если бы могло - тогда, прощай брак: тут Пушкин был человек серьезный. Тогда как же? Ведь стихи-то - вот они, в них все рассказано...

И вот в одном из списков год 1830 целомудренно заменен на 1831 (свадьба, однако, состоялась только в феврале 1831; была попытка - у П. Ефремова - датировать и 1832-м). В другом списке стихи адресуются " Прелестнице", еще в одном названы " Антологическим стихотворением". В иных - твердо: " Жене" (а она еще и не невеста, если это 1830).

Все это от привычки думать, что лирика Пушкина - " отражение" действительности: сначала было в " биографии", потом " отразилось" в поэзии (" автобиографичность").

Но ведь это заблуждение. Совершенно не обязательно, чтобы " было". " Во тьме твои глаза блистают предо мною" и прочее, создающее почти физическое ощущение присутствия возлюбленной, - на самом деле только плод воображения: " Ночь" (1823) - это стихи не о ночи любви, это стихи о том, как он ночью пишет стихи о любви, - и только. И вообще, у него есть прямая декларация, которую почему-то никто не воспринял всерьез:
Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтательной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила...

Это из первой главы " Онегина" (а курсив мой). Для того чтобы " милый предмет" был воплощен в стихах, ему вовсе не обязательно наличествовать в действительности, он может быть поэтом воображен, музой " оживлен" - и так начать существовать, а нам кажется, что он есть на самом деле; здесь, думаю, природа мифа об " утаенной любви".

То же можно сказать и об акте любви: он может быть воплощен в стихах, не имев места в действительности. Ничего странного в этом нет, дело обычное; просто у непоэтов это бывает не в стихах.

Пушкину, поэту, тут на память может прийти Пигмалион: вообразил (изобразил) - полюбил - оживил. Он и припоминается автору " Онегина" и его музе, когда они сочиняют IV главу романа (строфы о женщинах, в окончательный текст не вошедшие):
Все в ней алкало слез и стона,
Питалось кровию моей...
То вдруг я мрамор видел в ней
Перед мольбой Пигмалиона
Еще холодный и немой,
Но вскоре жаркий и живой.

Прямое предвосхищение " Нет, я не дорожу...".

Здесь - " вамп", а там будет " змия"; здесь - " Перед мольбой Пигмалиона" - там "...склоняяся на долгие моленья"; здесь " мрамор... холодный и немой", там " стыдливо-холодна... Едва ответствуешь..."; здесь - " вскоре жаркий и живой", там " И оживляешься...".

Предвосхищение - не только исчерпывающее, но и объясняющее: акт любви - не всякой, а такой и своей - приравнивается Пушкиным к акту творчества; " я" - художник, любовью оживляющий холодную статую. " Смиренница" здесь - нечто вроде белого листа бумаги.

(Между прочим, Пушкин, более чем в полтора раза старший Наташи Гончаровой, будет относиться к ней, уже жене, если и не совсем как к белому листу, то во всяком случае как к существу, которое надо еще воспитать, создать как женщину и личность.)

Сверх этого, рельефно выступает одна из магистральных пушкинских тем глубокого метафизического значения: оппозиция двух типов женщин - страстного (Зарема) и кроткого (Мария). Впрочем, не только женщин: демонического и ангельского начал в человеке.

Или вот еще сопоставление:
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем,
Восторгом чувственным, безумством, исступленьем...

" Нет; решительно нет: восторг исключает спокойствие, необходимое условие прекрасного" (" Возражение на статьи Кюхельбекера в " Мнемозине"), - отвечает он " критику", который " смешивает вдохновение с восторгом". Как вдохновение предпочитается им восторгу, так " смиренница" для него " милее" " вакханки".

Значит, " эротика", сама по себе, - вовсе не главное в этих стихах; и для их появления совершенно не обязательно было наличие житейского основания; " теория отражения" искусством " действительности" (случилось в жизни - " отразилось" в искусстве) применительно к Пушкину не очень-то работает. Его стихи не " отражают", даже и не " выражают" жизнь - даже и духовную, - а образуют и строят ее. И что " первичнее" здесь: фактическая материя внешней жизни или дух жизни внутренней, - это еще вопрос; да и вопрос ли?

Так что можно не сомневаться: " Нет, я не дорожу..." написано 19 января 1830 года, когда между ними ничего еще не могло быть. Просто он увидел или угадал в ней вот эту " смиренницу" - и запечатлел угадку в стихах. В его выборе это был очень важный момент. Он увидел в этой девочке ту ипостась своей многоликой музы, которая стала ему, в пору его зрелости, дороже и милее всего. Ведь в этом же году он пишет восьмую главу романа, где музу юности, что " как вакханоч-ка резвилась", сменяет " барышня уездная" " С печальной думою в очах".

Вот и выходит, что это стихотворение - интимнейшая личная (а не " антологическая") лирика, ни на чем житейском не основанная, рожденная " единством и теснотой стихового ряда" (Тынянов) его внутренней жизни. И не " вообще" внутренней, а - творческой.

Здесь опять возникает пигмалионова тень, " греческая" тема.

Недавно - спасибо Олегу Чухонцеву, с которым у нас как-то вышел разговор об этом стихотворении, - я разыскал читанную когда-то, даже цитированную (см.: " Поэзия и судьба", раздел " Космос Пушкина"), но нелепо затем забытую мною статью Н.М.Ботвинник, где убедительно показано: " Нет, я не дорожу..." - реплика в поэтическом диалоге (" Временник Пушкинской комиссии. 1976". Л., 1979, с. 147-156. - В.Н.).

Диалог - с Батюшковым, он давний, с молодых лет, и продолжается сейчас, в 30-е годы. Есть у Батюшкова, в цикле " Из греческой антологии", вольное переложение по-русски французского перевода, сделанного С.С.Уваровым, тогда еще членом " Арзамаса", из греческого поэта Павла Силенциария (VIв.), в стихотворении которого любовная опытность женщины в летах предпочитается " цветущей свежести" молодых красавиц. С пятой свой строки батюшковские стихи (" Тебе ль оплакивать утрату юных дней" (К.Н.Батюшков. Опыты в стихах и прозе. М., 1977; " Литературные памятники", с.347. - В.Н.) выглядят так:
Твой друг не дорожит неопытной красой,
Незрелой в таинствах любовного искусства.
Без жизни взор ее стыдливый и немой,
И робкий поцалуй без чувства.
Но ты, владычица любви,
Ты страсть вдохнешь и в мертвый камень;
И в осень дней твоих не погасает пламень,
Текущий с жизнию в крови.

Достаточно положить эти стихи рядом с пушкинским " Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем", чтобы согласиться с Н.М.Ботвинник: " Пушкин своим стихотворением прямо возражает Батюшкову" (" Временник Пушкинской комиссии", с.150 - В.Н.). В самом деле, Пушкин все поменял местами: " пламень" у него исходит не от женщины, а от " я", и " дорожит" он как раз " неопытной красой". И такая перестановка происходит не в первый раз. Кажется, он уже спорил с Батюшковым - тогда, в строфах о женщинах, в строках о Пигмалионе. Пигмалион оживляет " мрамор", а у Батюшкова в этой роли " владычица любви", оживляющая " мертвый камень", то есть " меня". У батюшковской " владычицы любви" пламень течет " с жизнию в крови", а у Пушкина - " Все в ней... питалось кровию моей".

И вот теперь Пушкин снова вступает в старый спор. И вовсе не из " любви к искусству" - скорее из любви к правде: правде о любви. Спор с Батюшковым - спор об истинных ценностях в любви. У того " любовь" и " страсть" - синонимы: и та и другая равно тождественны чувственному наслаждению и им исчерпываются; " любовь" начинается с сексуального возбуждения и с ним же заканчивается; отсутствие " любовного искусства" равно отсутствию любви. Пушкина же как раз отсутствие " искусства" пленяет и умиляет: " О как милее ты..."; поздний Пушкин не " искусство" любит, а чистоту, ему нужна не готовая страсть, а любовь, свободная от страсти, сама любовь, собственно любовь, из которой страсть высекается, как из кремня, его любовью.

У позднего Пушкина первична любовь - страсть вторична. В споре с Батюшковым он утверждает свою иерархию ценностей.

Оттого строки о " вакханке" завершаются определением чисто физиологическим, нагруженным семантикой отрицательной, " болезненной" - по пушкинскому же слову [" Стерн говорит, что живейшее из наших наслаждений кончится содроганием почти болезненным. Несносный наблюдатель! Знал бы про себя; многие того не заметили бы" (XI, 52). - В.Н.]: " миг последних содроганий" - так можно сказать и о миге смерти; близость эроса телесного со смертью - один из важнейших пушкинских мотивов (вспомним " Сцену из Фауста" или " Каменного гостя"). Последние же строки - " И оживляешься потом все боле, боле И делишь наконец мой пламень поневоле" - это не конец, а начало, не смерть, а возникновение, рождение, жизнь (ср.: " И мысли в голове волнуются в отваге, И рифмы легкие навстречу им бегут, И пальцы просятся к перу, перо к бумаге, Минута - и стихи свободно потекут" - " Осень")... " Дремавший" корабль плывет, холодный мрамор оживает. " В " эротическом" стихотворении обнаруживается единство двух уже названных основных, по С.Л.Франку (С.Л.Франк. Этюды о Пушкине, с.21. - В.Н.), " мотивов... религиозности поэта": " чувства божественности любви" (любви, а не страсти) и ощущения божественности своего творческого дара, чуда вдохновения.

Два стихотворения помечены одним днем, 19 января 1830 года. Завершение их - кто знает - разделяется, быть может, какими-нибудь часами:

Нет, я не дорожу мятежным
наслажденьем,...Бывало, лире я моей
Вверял изнеженные звуки
Восторгом чувственным,
безумством, исступленьем... Безумства, лени и страстей.
О как милее ты,
смиренница моя......И силой кроткой и любовной
Смиряешь буйные мечты.
И делишь наконец мой пламень... Твоим огнем душа палима...

Две темы излагаются почти одним языком. Религиозное чувство говорит языком любви, и наоборот: как в " Песни песней".

Второе стихотворение, прямо обращенное к ней (теперь уже невесте), отделено от " Нет, я не дорожу..." четырьмя месяцами; но в пространстве первой половины 1830 года, занятом всего лишь каким-нибудь десятком " значащих" стихотворений, они выглядят близкими соседями.

Тем более близкими, что это второе стихотворение (о нем ниже) тоже явно восходит к Батюшкову. Мало того: к тому стихотворению Батюшкова, которое в цикле " Из греческой антологии" непосредственно предшествует стихам о " владычице любви" - тем самым, с которыми Пушкин спорит в " Нет, я не дорожу...". Н.М.Ботвинник, впрочем, сближает с этим батюшковским стихотворением (его первая строка: " В Лаисе нравится улыбка на устах") совсем другие пушкинские стихи, давние, 1819 года, " Дорида"; и совершенно справедливо сближает: