Военный институт 1 страница

НА БРАНЬ!

Ворохнулись вурдалаки На Сион-горе, Взвыли волки в буераке -Ой, на горе мне!

Кто заступит, кто поможет В мертвенном краю? — Не остави, дай мне. Боже,

Устоять в бою!

Чистым полем, темным лесом -Царь и господин! -Я на схватку с Черным Бесом Выхожу один.

Не остави, дай мне, Боже, -Жизнь не дорога! -В лютой брани силы множа, Одолеть врага!

Там, за роковой чертою - Я шагнуть готов! - Лучезарный мир Героев И Родных Богов!

Я туда стремлюсь душою, Чуя зов в нощи. Там - пристанище благое И конец пути.

А пока за Свет Державы Не оконченбой, Неостави. Боже Правый, Будь всегда со мной!

1990-2000 гг

ЧАСТЬ I

Начало познания

Отец

Образ отца, священный для меня, восстанавливается с большим трудомиз смутных воспоминаний моих почти младенческих лет, двух-трёх сохранившихся фотографий и рассказов старших. По природе он был добр, честен и благодушен. Потомственный землепашец, онвыделялся из крестьянской среды своей грамотностью и умом, был преданным мужем и домовитым хозяином. Обременённый многочисленным семейством (к моменту его ареста, в 1933 году, у него было девятьдетей), он, кажется, совершенно этим не тяготился, ибо помню его добродушно улыбающееся лицо всякий раз, когда он брал нас, малышей, на руки, иногда по двое сразу, и что-то ласковое нам рассказывал. Дети росли милостию Божией, как это всегда бываетв больших семьях, не слыша злых слов и не имея понятия осемейных разладах и скандалах, привыкая с малых лет терпеливо сносить невзгоды и с кроткой признательностью принимать ниспосылаемые блага.

Когда началась Первая мировая война, отцу был 21 год. В семейном архиве сохранились две его фотографии военных лет: на одной он в солдатской шинели с группой таких же простых русских парней в военной форме, на другой - в гимнастёрке и фуражке с кокардой Русской Императорской армии. Лицо отмечено той привлекательной мужественной красотой, которая весьма часто встречается в русском простонародье, не испытавшем смешения с инородцами. Итак, он защищал отечество в войне, которую оно вело с иноземным врагом в последний раз как свободное, независимое Русское государство. В гражданской войне он, по-видимому, не участвовал и не имел заслуг ни перед белыми, ни перед красными. Трудно сказать, каковы были его убеждения и симпатии в период революционной смуты. Поддался ли он революционной пропаганде, усердно разлагавшей русский фронт и тыл после падения самодержавия? Я склонен думать, что нет, потому что ему, как и всем крестьянам-сибирякам, была совершенно чужда основная мякина революции, на которую клюнула развращённая чернь: " Землю - крестьянам! Фабрики - рабочим"! Ни крепостного права, ни помещиков в Сибири испокон веку не знали, земли же и без революции всегда было достаточно, а политические страсти развращённой городской черни были русскому крестьянину непонятны. Когда революционная смута

улеглась и большевики должны были так или иначе содействовать созидательному труду, властям на местах пришлось искать помощи и поддержки у наиболее трудолюбивых, добросовестных и грамотных крестьян из числа так называемых середняков, к числу которых, вероятно, принадлежал и мой отец. В какой-то период он, по-видимому, поверил в радужные перспективы строительства нового общества. Во всяком случае, он был привлечён к работе в сельском совете по вопросам кооперации, а в 1923 году даже вступил в партию, в которой пробыл, однако, всего лишь три дня. Об этом событии в наших неписаных семейных анналах сохранилось следующее предание.

Однажды мать отца, бабушка Акулина, заготовила пучок берёзовых прутьев и спрятала их подлавку. Дети притихли и ожидали недоброго: для кого же припасены эти розги? Вечером, когда всё семейство разместилось за столом ужинать и бабушка, по обычаю православных, принялась читать " Отче наш", все встали и, слушая молитву, усердно крестились. Не встал и не перекрестился только отец. Он сидел, понурив голову, остро переживая разлад с матерью. В этот день его только что приняли в партию и бабушка Л кул и на об этом знала. Окончив молитву, она достала из-под лавки заготовленные розги и бросилась хлестать ими отца:

- Антихрист, безбожник, христопродавец!

Смущённый, отеи, не переча ни слова своей матери, лишь слегка зашищался: повиновение родителям - суровая традиция русской крестьянской семьи. На другой день он подал заявление о выходе из партии. В сельской кооперации он по-прежнему продолжал работать вплоть до ареста, однако местные активисты не простили ему добровольного отказа от членства в партии.

Бабушка вполне оправдала своё святое имя: Акулина (правильно Акилина или Аквилина - происходит от латинского " аквила" - " орёл") означает " орлиная". Подобно мудрой орлице, острым духовным оком сумела она разглядеть за внешним благополучием наклонность к внутренней порче и путь к духовной погибели. Своим отказом от партии отец предопределил себе трагическую участь на земле, но, я уверен, сохранил себя для неба. Жить благополучно да ещё состоять членом партии было в те времена поистине преступлением, ведь на поверхности оставались только те, сто одобрял всё происходящее или прямо участвовал в диких насилиях над людьми.

Несколько лет спустя, после выхода отца из партии, еврейская власть, чувствуя непрочность своих позиций в стране, где почти неприкосновенным сохранился фундамент русской народности - русское крестьянство, двинулась в первый большой поход на истребление русской нации, к этому времени уже обезглавленной: весь её ведущий слой был уничтожен в

гражданской войне и в подвалах Чеки в первые же годы советской власти. Но коренная Русь всё ещё оставалась нетронутой. И вот по приказу из еврейского центра совершается " переход от ограничения кулака к его ликвидации". Начинается поощряемый " сверху" дикий разгул грабежей и насилий. Центральная власть издаёт декрет, согласно которому половина награбленного имущества идёт сельским активистам, другая половина- в распоряжение правящей еврейской верхушки. Обобранных до нитки самых трудолюбивых крестьян сгоняют в гурты и ведут под конвоем- всех от стара до мала - к ближайшей железнодорожной станции, там запирают в вагоны для скота и - без воды, без пищи - увозят прочь от родных сёл и деревень в неведомые края на холодную и голодную смерть. Плачем исходила, стоном стонала Русская земля.

Не обошла эта операция и наше село. Я никогда не мог слушать без содрогания сердца рассказы о том, как изгоняли крестьян-" кулаков" из родного, с таким трудом обжитого края. Слёзно-кровавая жатва еврейской Чеки была здесь обильной. Выселяемым дали у них же отобранных лошадей, чтобы доехали до ближайшего города - Бийска. Составился огромный обоз, и, когда он тронулся, казалось, небо должно было обрушиться от начавшихся воплей, рыданий, стонов. Я вижу этих бородатых сибирских стариков с аскетическими лицами, в последний раз держащих поводья своих подвод, в чёрных от постоянной земляной работы мозолистых руках, босых, в холщовых домотканых кое-как скроенных рубахах с просоленными спинами; этих женщин-крестьянок в длинных до пят юбках, заламывающих руки в безысходном отчаянии; этих полуголых, кое-как одетых в лохмотья детей, сидящих на телегах, с потемневшими лицами, на которых в безмолвии застыли ужас и недоумение.

И вижу другое лицо: молодой, холёный, надменный жидок... Он смотрит на меня с фотографии тех лет из его собственной книги. Это " маститый" советский писатель Илья Эренбург. Я никогда не читал его книг, зная заранее, что кроме лжи и всевозможных " мерзостей иудейских" ничего там не найду. Но однажды, сидя в камере на Лубянке и имея весьма ограниченный выбор книг, позволенных Чекой к чтению политзаключёнными, спросил среди прочего " Сибирские очерки" этого иудейского сочинителя. Автор по свежим впечатлениям с упоением и восторгом описывает " раскулачивание" сибирских крестьян. Наша кровь и слёзы для жида радость и торжество. Между прочим, нахожу в его опусе и одну любопытную подробность, приоткрывшую завесу в тайник еврейско-чекистской политики геноцида в отношении русского народа. Он сообщает, что в условиях Сибири " наши товарищи из Чеки" оказались в затруднительном положении. Возник вопрос: кого же раскулачивать? В Центральной России было просто: безлошадный - бедняк, с одной лошадью - середняк, с двумя лошадьми и более—кулак. А

в Сибири у каждого крестьянина оказалось по пять и по десять лошадей. Поэтому, чтобы выделить из массы крестьян сибирского " кулака", пришлось еврейским деятелям повысить " лошадиную квоту", иначе, по марксистско-ленинскому учению, истреблению подлежали поголовно все.

Этот факт свидетельствует о том, что у еврейских теоретиков и практиков " революционных преобразований" не было и не могло быть твёрдых критериев в деле распределения нашего народа по социальным категориям. Цель заключалась в разжигании " классовой" социальной вражды, и для достижения этой цели все средства были хороши. В зависимости от уровня жизни и успехов сельского хозяйства конкретной местности кулаком объявлялся крестьянин о двух, пяти или десяти лошадях. Если нужно было расправиться с крестьянином, не подпадающим под стандартное определение кулака, то он объявлялся подкулачником. Чека свирепствовала. довольный жидок ухмылялся и слал в центральные газеты свои восторженные репортажи об " успехах коллективизации". Эти сообщения о торжестве нового режима по команде из центра подхватывала международная евреизированная пресса и разносила по всему свету. И одурманенный мир восторгался " сельскохозяйственными подвигами'' советской власти. А сегодня, когда Советский Союз вынужден покупать хлеб, овощи и мясо за границей, вчерашние поклонники раскулачивания и коллективизации только разводят руками в наигранном недоумении: как это могло случиться? Но мы вспоминаем " кулацкие" обозы переселенцев и для нас всё становится ясным.

Горькой иронией звучит запомнившееся с детства двустишие, сочинённое в те времена безвестным стихотворцем из нашей деревни: Вон они поехали -Кулаки с прорехами.

Сибирская деревня двадцатых годов производила много продовольствия: хлеба, мяса, молока, овощей. Но обмен с городом был полностью расстроен. так как торгово-промышленное сословие было еврейской властью упразднено и в значительной части физически уничтожено в лагерях и тюрьмах. Промышленность находилась в состоянии развала и ничего не поставляла деревне. Крестьянский двор вынужден был сам себя во всём обеспечивать: ткали холсты и сами шили себе одежду, ботинки и сапоги делали из кож собственной выделки, на зиму готовили тулупы, и полушубки из овчин домашней обработки, из шерсти вязали варежки, носки, пояса, шарфы. Ткани фабричного производства были редкостью. Всё это имело место ешё на моей памяти. Россия оказалась отброшенной еврейско-большевистской революцией лет на триста назад, к худшим временам допетровской эпохи. Народная поэзия, хлёсткая и не слишком эстетически

щепетильная, так отреагировала на это состояние в двадцатых - тридцатых годах (записано мною в одном подмосковном селе):

Раньше не было совета.

Не видала ж... света.

А теперь настал совет.

Увидала ж... свет. Дырявые, латаные и перелатаные штаны, рубахи, кофты, юбки в тридцатых годах были обычным явлением. Но при всей этой нищете евреизированная пропаганда барабанила на весь мир об " успехах социализма в стране советов".

Сколь близоруким было русское правительство и сколь невежественными были вообще все русские политики накануне революции и в период гражданской войны, показывает тот факт, что крестьянство России не имело ни малейшего понятия о тех целях в земельных вопросах, которые ставили себе еврейские возшавители революции. Все. начиная с беднейшего батрака и кончая царём, были убеждены, что революция в том лишь и состоит; чтобы отнять землю у помещиков и разделить ее между трудовым крестьянством. Ник-го и не подозревал, что цель мирового иудейства заключалась в том, чтобы ликвидировать всякую частную собственность, и прежде всего собственность земельную, независимо от размера владения и от способа обработки земли, с тем чтобы всех уравнять в нищете и бесправии и сделать рабами, ибо не может быть гражданина без собственности и нации без владения землёй. Крестьяне спохватились только тогда, когда началась коллективизация, но было уже поздно: не было никакой возможности сорганизоваться, чтобы оказать достойное сопротивление. В руках еврейского правительства к этому времени находился мощный партийно-правительственный аппарат и беспощадная, все подавляющая Чека, состоящая из подонков, подобранных с учётом их " рабских способностей*' и готовых служить евреям " до последнего издыхания". Всякая политическая инициатива, независимо от социальной среды, в которой она возникала, немедленно и беспощадно пресекалась благодаря всепроникающей сети шпионажа и доносительства.

Строительство колхоза в нашем селе проходило обычным порядком: одни привлекались посулами райской жизни, других загоняли насилием и террором. Всеобщий хаос, голод среди людей, бескормица и падёж скота не заставили себя долго ждать. Вечно пьяные сельские активисты, они же агенты Чеки, с наганами в руках каждое утро выгоняли колхозников на работу. Когда безобразия достигли апогея, возник стихийный бунт: вновь разобрали по дворам общественный инвентарь и скот и единодушно изъявили желание жить по-старому. Уклониться от избранного для нас евреями " земного рая"

2 Зак. 3979

пожелали весь Алтайский край, вся Сибирь. Но это противоречило планам мирового иудаизма, и потому Чеке был отдан соответствующий приказ. Начались повальные аресты, суды троек ОГПУ, расстрелы. Это был 1933 гол - тот роковой год, когда окончательно был сломлен становой хребет русского крестьянства.

1933 год был, по-видимому, годом наивысшего могущества евреев и советизированной России. Гольдманы, нахамкисы, финкельштейны правили государством, творили суд и расправу так, словно в России уже не было русских. Именно в этот период в Лигу Наций прибыла делегация от советской РОССИИ в составе девяти человек, из которых было восемь евреев, один грузин и.... ни одного русского. Весьма показательный прогресс " обновлённого" русского государства!

" Караюший меч пролетариата", за спину которого до сих пор ловко прячется власть международного жидосионизма, прошёлся и по нашей деревне. Среди множества арестованных оказался и мой отеп - ''за участие в подготовке контрреволюционного кулацкого мятежа". Тройка ОГПУ приговорила его к десяти годам лагерей. Для нашей семьи удар был страшным. Дети лишились кормильца. Мать была в отчаянии. Хлеб совсем исчез со стола. Начался изнурительный голод. Помню из этих времен четверостишие, часто повторявшееся в нашем доме:

Когда Ленин умирал,

Сталину наказывал.

Чтобы хлеба не давал,

Мяса не показывал. Безвестный деревенский поэт обыгрывал известную речь Сталина на похоронах " вождя революции'^-, в которой назойливым рефреном повторяются слова: " Уходя от нас, товарищ Ленин наказывал нам..."

Басню о том, будто Ленин был " крестьянским вождём", разоблачает и другой стишок, слышанный мною от одной нетрамотной крестьянки из Воронежской губернии:

Ходит Ленин в Петрограде

С красной сумкой на боку:

Вы подайте. Христа ради.

Заграничному коту. А недавно мне довелось листать один из последних номеров (за январь 1918 года) популярного дореволюционного журнала " Нива". Моё внимание привлёк характерный для тех времён снимок: группа солдат - инвалидов войны демонстрирует против большевиков: в руках у них плакат с надписью: " Верните Ленина Вильгельму! " - намёк на сотрудничество с врагом России, да ещё в военное время. " Заграничный кот" был явно не по душе русскому народу. Фальшивая реклама создавала фальшивую популярность

фальшивому вождю. Полуеврей-полу мои гол. он символизировал собой два великих чужеземных нашествия на Русь: татаро-монгольского и еврейского. Постановление тройки ОГПУ датировано 21 апреля 1933 года. В те времена при массовых арестах следственный период продолжался не слишком долго, а потому арест отиа следует отнести к началу этого года. Свой срок он отбывал на Колыме - в самых страшных лагерях из всей системы ГУЛАГа. О Колыме и её' каторге слагались легенды. Это была зона смерти.

Ах ты, Колыма, Колыма.

Что названа " 'чудной планетой" '.

Сойдёшь поневоле с ума:

Отсюда возврата уж нету. Но еврейским властителям нужно было золото Колымы на оплату гигантской сети своей агентуры во всём мире, на расширение и углубление мировой революции, а народная кровь и слёзы, массовая гибель заключённых не трогали их сердца. Заправилы ГУЛАГа - асе эти пресловутые берманы. коганы, каганов мчи - требовали только одно: работать, работать, работать. Мораль мирового жидосионизма (если о таковой вообще можно говорить) не признаёт ни законов, ни совести, ни принципов чести.

Изредка от отца приходили письма. В одном из них он предлагал матери продать дом и ехать всей семьёй на Колыму, поближе к нему. Тогда нередки были случаи вывода заключённых за зону, на '" вольное" поселение. Это вполне могло иметь место в колымских лагерях, откуда бежать было бессмысленно и безнадёжно. Мать некоторое время колебалась, но наше положение в деревне становилось беспросветным. Долгое время она не соглашалась вступать в колхоз, а это ещё оолее усиливало злобу властей. Налоги увеличивались непомерно, землю же выделяли самую плохую, не пригодную для обработки. Впрочем, так поступали со всеми уклонявшимися от вступления в колхоз. Таково было указание центральной власти, ставившей своей целью уничтожение самого обширного в России класса мелких крестьян-землевладельцев, хранителей русских национальных традиций, русской старины и, в конечном счёте, русской государственности. Еврейская власть не могла считать себя победительницей в нашей стране до тех пор. пока все крестьяне не будут превращены в обезземеленных батраков, работающих из-под палки, не имеющих права распоряжаться ни землёй, ни урожаем. И наша семья, в конце концов, была вынуждена также вступить в колхоз. Помню свою бедную маму: замученная невзгодами, изнурённая голодом, угнетённая видом своих страдающих детей, она иссохшими руками вращает громадную железную рукоять какой-то чудовищной машины. Время от времени появляется мордастый пьяный надсмотрщик из местных холуев, и при нём женщины работают- ещё напряжённее.

Василий Андреевич Овчинников. Около 1923 года

Предложение отца ехать к нему на Колыму показалось матери единственной возможностью избавиться от колхозной каторги, где среди прочих батраков-каторжников семьи репрессированных оказывались в наихудшем положении. Помню сцену из этих времён: мать сидит на лавке, закрыв лицо руками, плачет. Рядом незнакомый мужчина что-то ей настойчиво внушает. Из всего, что он говорит, мне понятно одно: он хочет завладеть нашим домом. Теперь мне трудно восстановить все подробности происходившего, но вот основное: нам оформили пол видом вербовки ссылку на Колыму, а дом перешёл во владение сельсовета, который разместил в нём правление колхоза " Свобода" (обрёл наконец-то русский народ " свободу" в виде колхозного рабства).

И вот пожитки собраны, насушен мешок сухарей, упакована в специально для этого сделанный яшик самая большая драгоценность семьи — ручная швейная машина, сохранившаяся ешё от царских времён. Колхоз выделил

подводу доехать яо Бийска: сельский актив был заинтересован, чтобы семьи репрессированных покидали насиженные места и убирались прочь как можно дальше. Эти верные холуи еврейской власти, обременённые преступлениями против своих собратьев-крестьян, опасались возмездия.

Прощальные слёзы, причитания баб. объятия и поцелуи с несколькими пришедшими проводить нас родственниками, и вот мы тронулись в путь по той же дороге, по которой за несколько лет до нас прошёл горестный обоз " раскулаченных".

Добраться ло Колымы нам не удалось. Мы застряли во Владивостоке. Здесь нас поместили в пересыльном лагере и держали там всё лето.

Из впечатлений того времени наиболее ярко сохранились бесконечные колонны заключённых, которых каждый лень гнали пол конвоем в порт, чтобы, погрузив на баржи, везти на Колыму, туда, где сидел мой отец и откуда " возврата уж нету". Лагерь, в котором мы жили вместе с матерью в отдельной палатке, то наполнялся до отказа, то пустел, и тогда для нас. ребятишек, наступало раздолье: мы лазили по нарам бараков, с любопытством разглядывая брошенные пустые консервные банки с красочными наклёпками, пожелтевшие головы селёдок, корки чёрного арестантского хлеба.

К осени, убедившись, что разрешения на проезде колымский край дано не будет, мы были вынуждены вернуться. Это был 1935 год. Кроме прочего, мы теперь остались ещё и без крова. Поселились на окраине Бийска. Там был целый земляночный городок, в котором ютились семьи крестьян, но разным причинам, в основном из-за репрессий, бежавшие из родных деревень в город. Работали преимущественно на сахарном заводе. Здесь нашлось и для нас место, соорудили и мы себе землянку. Внутри из горбыля сделали нары и поставили жестяную железную печку. Так прозимовали зиму 1935/36 года. Для нашей бедной страдалицы-матери это был последний камушек, добивший её истерзанное сердце: испив до дна чашу горечи, она умерла в мае 1936 года в возрасте сорока трёх лег. исполнив долг верной жены, любящей матери, труженицы-крестьянки и русской женщины, преданной тем древним народным традициям, в которых она была воспитана. В жизни чуждая всякой фальши, она интуитивно поняла лживоегь и гибельность " новых идей" и отверста их вместе с неведомой, тонко замаскированной, но ощутимо враждебной нам новой властью. Она не имела ни малейшего понятия ни о Марксе, ни о Ленине, ни о жидах вообще и уж тем более о " передовом марксистско-ленинском учении⁷', но здравый крестьянский ум, нравственная чистота и любящее сердце, подобно верному компасу, помогли ей безошибочно пройти через бурю житейских треволнений и социальных смут, взбудораживших Россию до самых

отдалённых уголков и развративших многие умы, даже отличавшиеся образованностью и утончённостью.

В 1943 году десятилетний срок моего отца кончился. Но шла война, и власти сочли, что выпускать на волю отбывших срок заключённых нерационально по двум причинам: во-первых, в концлагерях постоянно требовалась дармовая рабочая сила; во-вторых, вышедшие на волю зеки могли своими рассказами о страшных условиях в советских концлагерях и просто одним своим видом " разлагать" советских граждан и соответственно советский тыл. И ГУЛАГ придумал весьма простой способ от этих " недугов": подлежавших освобождению зеков вызывали к начальству и заставляли расписаться за новый срок - обычно пять лет. Отца освободили только в конце 1946 года, вероятно, по актировке. Такое в те времена часто практиковалось: за пределы лагеря выбрасывали " рабсилу" (гулаговский термин), пришедшую в негодность. Что он пережил за четырнадцать лет колымских лагерей, об этом я могу судить лишь по рассказам других. На свободе он прожил лишь несколько месяцев. Потерявший зрение, с пошатнувшимся рассудком, не способный передвигаться без посторонней помощи, он всё-таки приложил последние усилия, чтобы пожить ешё немного. Взрослые сыновья и дочери, которых он оставил малыми детьми, окружили его вниманием и заботой. Он, было, воспрянул духом. Но не для жизни готовили людей колымские лагеря смерти. Вскоре его положили в больницу, где он и скончался в возрасте 54 лет, пережив свою cynpyiy на десять лет. Его похоронили на одном из кладбиш города Бийска, откуда в 1933 году началась его Голгофа. Мне не довелось видеть его после освобождения: в это время я служил в воинской части города Кемерова, где весной 1947 года получил от сестры письмо с извещением о его смерти. Десять лет спустя военный трибунал Западно-Сибирского военного округа вынес постановление о его посмертной реабилитации. Старшему брату выдали за отца " компенсацию" - шестьдесят рублей.

Впоследствии, уже находясь в лагере, а также и после своего освобождения я неоднократно пытался навести хотя бы некоторые справки относительно обстоятельств ареста отца, об условиях следствия и суда, о виновниках злодеяний, жертвами которых стали вместе с моим отцом также и многие другие наши односельчане. Все государственные инстанции -суды, прокуратура, ЦК КПСС, Президиум Верховного Совета - как бы сговорились, не изрекли ни одного слова в ответ. Такое поведение высших государственных органов убедительно доказывает, что сушествует единый центр власти, который чувствует себя ответственным за все злодеяния и который отнюдь не намерен складывать оружия террора и геноцида. Этот центр власти, разработавшийчеловекоубийственную систему ГУЛАГа, был и остаётся неизменным при Ленине, Сталине, Маленкове, Хрущёве,

Брежневе. Партийные вожди приходят и уходят, но система остаётся незыблемой, потому что незыблем фундамент этой системы - отлично организованная, спаянная железной внутренней дисциплиной тайная мафия мирового еврейства, поработившая наше отечество. Пропагандистская агентура этой мафии — и у нас. и за рубежом - может сколько угодно рассуждать об ошибках, заблуждениях и даже преступлениях Сталина, на период праапения которого падает большая часть совершённых злодеяний. Это имело бы некоторое значение ив какой-то мере было бы правдой, если бы новая власть после Сталина коренным образом переделала бы систему. Но всё остаётся по-прежнему как в целом по стране, так и особенно в местах заключения. Режим в лагерях для политзаключённых сегодня более жестокий, чем в сталинские времена. Гулаговскне теоретики геноцида не дремлют и с каждым днём всё более изощряют своё оружие.

В долгие томительные часы, дни. месяцы и годы тюремного сидения невольно размышлял я о трагической судьбе своего отца, о своей собственной участи и о неизбежном переплетении той и другой с судьбами России. Как могло случиться, что мы оказались в рабстве евреизированного так называемого социализма с его дьявольской машиной террора, с его бесконечными лагерями и тюрьмами? И по временам, забыв сыновнее благочестие, я бывал беспощаден к своему отцу:

" Как мог ты, отец, — рассуждал я про себя. - не принять участия в той роковой борьбе, которая развернулась по всей стране вскоре после большевистского переворота? Ведь совсем рядом люди дрались за честь России, за честь русского имени, а ты позорно самоустранился, сочтя, видимо, что твоя хата с краю. Если бы ты взял в руки оружие и победил, я. твой сын, не был Ьы рабом, не изнывал бы годами в тюремной камере, не тянул бы арестантскую лямку. А уж если победить было не суждено, ты должен был бы погибнуть в бою. и тогда я просто не появился бы на свет. Только таков путь свободы, другого пути нет. Всегда так было и всегда так будет" '.

И всё-таки я благодарю Провидение за выпавший мне жребий. У меня нет' оснований стыдиться своего отца. Правда, он не принял участии в борьбе, но он вовремя спохватился, принял страдание и был замучен насмерть.

Над истреблением народонаселения России ГУЛАГ потрудился изрядно. Его жертвы исчисляются десятками миллионов. Точная статистика, разумеется, хранится в строжайшей тайне: даже высокопоставленные чекисты из русских её не знают. В начале нынешнего века учёные этнографы, наблюдая быстрый экономический расцвет России и значительный процент прироста населения, предсказывали, что к середине пятидесятых годов в нашей стране будет проживать более трёхсот миллионов человек и по

уровню жизни она займёт одно из ведущих мест в мире. Но как показала советская статистика конца пятидесятых годов (очевидно, не совсем добросовестная), население СССР к этому времени едва лопнуло до двухсот миллионов, т. е. осталось почти на уровне дореволюционной России. Таким образом, Россия не досчиталась более ста миллионов. Цифра в сто миллионов сама по себе хотя и весьма показательна, однако не отражает во всей полноте характера столь " успешно" осуществлённого геноцида. В национальном отношении Россия чрезвычайно пестра, но малые нации, разумеется, не могли служить существенным препятствием на пути рвущегося к власти мирового иудаизма. Более того, иудаизму удалось поставить на службу своим интересам националистические страсти малых народностей России. Естественно, острие геноцида в основном было направлено против господствующей нации -русских. Но и здесь " карающий меч пролетариата", ловко направляемый волосатой еврейской рукой, работал выборочно. По выражению одного известного русско-эмигрантского политического деятеля*, гильотина большевистской власти секла не вертикально, а горизонтально, подобно косе, и сносила прежде всего тс головы, которые возвышались над общим уровнем масс. Таким образом, был уничтожен цвет русской нации. Погром был чудовищным. Начался упадок - деморализация, деградация этого великого народа. Совратительная система воспитания, полностью контролируемая евреями, довершает дело. Подрастающее поколение, за исключением редких единиц, получает извращённое представление о дореволюционной России, научается не любить её, а ненавидеть и лишается возможности полу чип, должное понятие о нравственных ценностях.